Я каждый раз, когда хочу сундук // Мой отпереть, впадаю в жар и трепет. // Не страх (о нет! кого бояться мне? // При мне мой меч: за злато отвечает // Честной булат), но сердце мне теснит // Какое-то
неведомое чувство… // Нас уверяют медики: есть люди, // В убийстве находящие приятность. // Когда я ключ в замок влагаю, то же // Я чувствую, что чувствовать должны // Они, вонзая в жертву нож: приятно // И страшно вместе.
Но порой, особенно в сумерки, в тот час, когда гул колоколов напоминал ему то мгновение, когда впервые задрожала, заныла вся грудь его дотоле
неведомым чувством, когда он стал возле нее на коленях в Божием храме, забыв обо всем, и только слышал, как стучало ее робкое сердце, когда слезами восторга и радости омыл он новую, светлую надежду, мелькнувшую ему в его одинокой жизни, — тогда буря вставала из уязвленной навеки души его.
Неточные совпадения
Чичиков задумался. Что-то странное, какие-то
неведомые дотоле, незнаемые
чувства, ему необъяснимые, пришли к нему: как будто хотело в нем что-то пробудиться, что-то подавленное из детства суровым, мертвым поученьем, бесприветностью скучного детства, пустынностью родного жилища, бессемейным одиночеством, нищетой и бедностью первоначальных впечатлений, суровым взглядом судьбы, взглянувшей на него скучно, сквозь какое-то мутно занесенное зимней вьюгой окно.
Самгин курил, слушал и, как всегда, взвешивал свое отношение к женщине, которая возбуждала в нем противоречивые
чувства недоверия и уважения к ней, неясные ему подозрения и смутные надежды открыть, понять что-то, какую-то
неведомую мудрость. Думая о мудрости, он скептически усмехался, но все-таки думал. И все более остро чувствовал зависть к самоуверенности Марины.
Нет, там видела она цепь утрат, лишений, омываемых слезами, неизбежных жертв, жизнь поста и невольного отречения от рождающихся в праздности прихотей, вопли и стоны от новых, теперь
неведомых им
чувств; снились ей болезни, расстройство дел, потеря мужа…
«Хоть бы красоты ее пожалел… пожалела… пожалело… кто? зачем? за что?» — думал он и невольно поддавался мистическому влечению верить каким-то таинственным, подготовляемым в человеческой судьбе минутам, сближениям, встречам, наводящим человека на роковую идею, на мучительное
чувство, на преступное желание, нужное зачем-то, для цели,
неведомой до поры до времени самому человеку, от которого только непреклонно требуется борьба.
Польская душа — аристократична и индивидуалистична до болезненности, в ней так сильно не только
чувство чести, связанное с рыцарской культурой,
неведомой России, но и дурной гонор.