Неточные совпадения
Резкие слова и суровый напев ее не нравились матери, но за словами и напевом было нечто большее, оно заглушало звук и слово своею силой и будило в сердце предчувствие чего-то необъятного для мысли. Это нечто она
видела на лицах, в глазах молодежи, она чувствовала в их грудях и, поддаваясь силе песни, не умещавшейся в словах и звуках, всегда слушала ее с особенным вниманием, с тревогой более глубокой, чем все
другие песни.
— Вот. Гляди — мне сорок лет, я вдвое старше тебя, в двадцать раз больше
видел. В солдатах три года с лишком шагал, женат был два раза, одна померла,
другую бросил. На Кавказе был, духоборцев знаю. Они, брат, жизнь не одолеют, нет!
— А послушать надо бы! Я неграмотный, но
вижу, что попало-таки им под ребро!.. — заметил
другой. Третий оглянулся и предложил...
Мать старалась не двигаться, чтобы не помешать ему, не прерывать его речи. Она слушала его всегда с бо́льшим вниманием, чем
других, — он говорил проще всех, и его слова сильнее трогали сердце. Павел никогда не говорил о том, что
видит впереди. А этот, казалось ей, всегда был там частью своего сердца, в его речах звучала сказка о будущем празднике для всех на земле. Эта сказка освещала для матери смысл жизни и работы ее сына и всех товарищей его.
Потом, пройдет немного времени,
увидишь ты, что хороший кусок твоей души и в
других грудях не хуже — тебе станет легче.
Видишь, как поставлены люди
друг против
друга?
Всем нравилось
видеть бессилие полиции, и даже пожилые рабочие, усмехаясь, говорили
друг другу...
— А с
другого бока взглянем — так
увидим, что и француз рабочий, и татарин, и турок — такой же собачьей жизнью живут, как и мы, русский рабочий народ!
Не
видя ничего, не зная, что случилось впереди, мать расталкивала толпу, быстро подвигаясь вперед, а навстречу ей пятились люди, одни — наклонив головы и нахмурив брови,
другие — конфузливо улыбаясь, третьи — насмешливо свистя. Она тоскливо осматривала их лица, ее глаза молча спрашивали, просили, звали…
— Я,
видите ли, условился с Павлом и Андреем, что, если их арестуют, — на
другой же день я должен переселить вас в город! — говорил он ласково и озабоченно. — Был у вас обыск?
— Я вот теперь смогу сказать кое-как про себя, про людей, потому что — стала понимать, могу сравнить. Раньше жила, — не с чем было сравнивать. В нашем быту — все живут одинаково. А теперь
вижу, как
другие живут, вспоминаю, как сама жила, и — горько, тяжело!
Человек
видел свои желания и думы в далеком, занавешенном темной, кровавой завесой прошлом, среди неведомых ему иноплеменников, и внутренне, — умом и сердцем, — приобщался к миру,
видя в нем
друзей, которые давно уже единомышленно и твердо решили добиться на земле правды, освятили свое решение неисчислимыми страданиями, пролили реки крови своей ради торжества жизни новой, светлой и радостной.
Но слишком часто она
видела, что все эти люди как будто нарочно подогревают
друг друга и горячатся напоказ, точно каждый из них хочет доказать товарищам, что для него правда ближе и дороже, чем для них, а
другие обижались на это и, в свою очередь доказывая близость к правде, начинали спорить резко, грубо. Каждый хотел вскочить выше
другого, казалось ей, и это вызывало у нее тревожную грусть. Она двигала бровью и, глядя на всех умоляющими глазами, думала...
По картинкам, изображавшим Христа, по рассказам о нем она знала, что он,
друг бедных, одевался просто, а в церквах, куда беднота приходила к нему за утешением, она
видела его закованным в наглое золото и шелк, брезгливо шелестевший при виде нищеты.
Он побеждал. Бросая палки, люди один за
другим отскакивали прочь, а мать все пробивалась вперед, увлекаемая неодолимой силой, и
видела, как Николай, в шляпе, сдвинутой на затылок, отталкивал в сторону охмеленных злобой людей, слышала его упрекающий голос...
Все это она
видела яснее
других, ибо лучше их знала унылое лицо жизни, и теперь,
видя на нем морщины раздумья и раздражения, она и радовалась и пугалась.
Они говорили
друг другу незначительные, ненужные обоим слова, мать
видела, что глаза Павла смотрят в лицо ей мягко, любовно. Все такой же ровный и спокойный, как всегда, он не изменился, только борода сильно отросла и старила его, да кисти рук стали белее. Ей захотелось сделать ему приятное, сказать о Николае, и она, не изменяя голоса, тем же тоном, каким говорила ненужное и неинтересное, продолжала...
— Все, кому трудно живется, кого давит нужда и беззаконие, одолели богатые и прислужники их, — все, весь народ должен идти встречу людям, которые за него в тюрьмах погибают, на смертные муки идут. Без корысти объяснят они, где лежит путь к счастью для всех людей, без обмана скажут — трудный путь — и насильно никого не поведут за собой, но как встанешь рядом с ними — не уйдешь от них никогда,
видишь — правильно все, эта дорога, а — не
другая!
—
Видел. У моей двери тоже. Ну, до свиданья! До свиданья, свирепая женщина. А знаете,
друзья, драка на кладбище — хорошая вещь в конце концов! О ней говорит весь город. Твоя бумажка по этому поводу — очень хороша и поспела вовремя. Я всегда говорил, что хорошая ссора лучше худого мира…
— Вы оставьте это, Николай Иванович! — решительно сказала мать. — Не надо меня утешать, не надо объяснять. Паша худо не сделает, даром мучить ни себя, ни
других — не будет! И меня он любит — да! Вы
видите — думает обо мне. Разъясните, пишет, утешьте, а?..
—
Видите ли, у нас все как-то так выходило — она в тюрьме — я на воле, я на воле — она в тюрьме или в ссылке. Это очень похоже на положение Саши, право! Наконец ее сослали на десять лет в Сибирь, страшно далеко! Я хотел ехать за ней даже. Но стало совестно и ей и мне. А она там встретила
другого человека, — товарищ мой, очень хороший парень! Потом они бежали вместе, теперь живут за границей, да…
К их беседе прислушивался Мазин, оживленный и подвижный более
других, Самойлов что-то порою говорил Ивану Гусеву, и мать
видела, что каждый раз Иван, незаметно отталкивая товарища локтем, едва сдерживает смех, лицо у него краснеет, щеки надуваются, он наклоняет голову.
А мать неотрывно смотрела на судей и
видела — они все более возбуждались, разговаривая
друг с
другом невнятными голосами.
Ни лишней суетливости движений, никакого признака волнения не
видела она в этом человеке, дорогом ей более
других.
«Я где-то
видела его!» — подумала она, заминая этой думой неприятное и смутное ощущение в груди, не давая
другим словам определить чувство, тихонько, но властно сжимавшее сердце холодом.
Оглядывалась и ничего не
видела, а мысли одна за
другою искрами вспыхивали и гасли в ее мозгу.
Ее толкали в шею, спину, били по плечам, по голове, все закружилось, завертелось темным вихрем в криках, вое, свисте, что-то густое, оглушающее лезло в уши, набивалось в горло, душило, пол проваливался под ее ногами, колебался, ноги гнулись, тело вздрагивало в ожогах боли, отяжелело и качалось, бессильное. Но глаза ее не угасали и
видели много
других глаз — они горели знакомым ей смелым, острым огнем, — родным ее сердцу огнем.