Неточные совпадения
Над правой бровью
был глубокий шрам, он немного поднимал бровь кверху, казалось, что и правое ухо у нее выше левого; это придавало ее
лицу такое выражение, как будто она всегда пугливо прислушивалась.
— Да я уже и жду! — спокойно сказал длинный человек. Его спокойствие, мягкий голос и простота
лица ободряли мать. Человек смотрел на нее открыто, доброжелательно, в глубине его прозрачных глаз играла веселая искра, а во всей фигуре, угловатой, сутулой, с длинными ногами,
было что-то забавное и располагающее к нему. Одет он
был в синюю рубашку и черные шаровары, сунутые в сапоги. Ей захотелось спросить его — кто он, откуда, давно ли знает ее сына, но вдруг он весь покачнулся и сам спросил ее...
Весовщиков сидел на стуле прямо, точно деревянный, упираясь ладонями в колена, и его рябое
лицо без бровей, с тонкими губами,
было неподвижно, как маска.
Один из парней, пришедших с Павлом,
был рыжий, кудрявый, с веселыми зелеными глазами, ему, должно
быть, хотелось что-то сказать, и он нетерпеливо двигался; другой, светловолосый, коротко остриженный, гладил себя ладонью по голове и смотрел в пол,
лица его не
было видно.
Ей
было больно и обидно, а он больно мял ее груди, сопел и дышал ей в
лицо, горячо и влажно. Она попробовала вывернуться из его рук, рванулась в сторону.
Ей нравилось серьезное
лицо Наташи, внимательно наблюдавшей за всеми, точно эти парни
были детьми для нее.
Лицо у него
было желтоватое, вокруг глаз тонкие, лучистые морщинки, голос тихий, а руки всегда теплые.
Являлись и еще люди из города, чаще других — высокая стройная барышня с огромными глазами на худом, бледном
лице. Ее звали Сашенька. В ее походке и движениях
было что-то мужское, она сердито хмурила густые темные брови, а когда говорила — тонкие ноздри ее прямого носа вздрагивали.
Когда мать услыхала это слово, она в молчаливом испуге уставилась в
лицо барышни. Она слышала, что социалисты убили царя. Это
было во дни ее молодости; тогда говорили, что помещики, желая отомстить царю за то, что он освободил крестьян, дали зарок не стричь себе волос до поры, пока они не убьют его, за это их и назвали социалистами. И теперь она не могла понять — почему же социалист сын ее и товарищи его?
Часто
пели песни. Простые, всем известные песни
пели громко и весело, но иногда запевали новые, как-то особенно складные, но невеселые и необычные по
напевам. Их
пели вполголоса, серьезно, точно церковное.
Лица певцов бледнели, разгорались, и в звучных словах чувствовалась большая сила.
Резкие слова и суровый
напев ее не нравились матери, но за словами и
напевом было нечто большее, оно заглушало звук и слово своею силой и будило в сердце предчувствие чего-то необъятного для мысли. Это нечто она видела на
лицах, в глазах молодежи, она чувствовала в их грудях и, поддаваясь силе песни, не умещавшейся в словах и звуках, всегда слушала ее с особенным вниманием, с тревогой более глубокой, чем все другие песни.
Мать, закрыв окно, медленно опустилась на стул. Но сознание опасности, грозившей сыну, быстро подняло ее на ноги, она живо оделась, зачем-то плотно окутала голову шалью и побежала к Феде Мазину, — он
был болен и не работал. Когда она пришла к нему, он сидел под окном, читая книгу, и качал левой рукой правую, оттопырив большой палец. Узнав новость, он быстро вскочил, его
лицо побледнело.
Офицер прищурил глаза и воткнул их на секунду в рябое неподвижное
лицо. Пальцы его еще быстрее стали перебрасывать страницы книг. Порою он так широко открывал свои большие серые глаза, как будто ему
было невыносимо больно и он готов крикнуть громким криком бессильной злобы на эту боль.
Мать слушала его слабый, вздрагивающий и ломкий голос и, со страхом глядя в желтое
лицо, чувствовала в этом человеке врага без жалости, с сердцем, полным барского презрения к людям. Она мало видела таких людей и почти забыла, что они
есть.
Он говорил тихо, но каждое слово его речи падало на голову матери тяжелым, оглушающим ударом. И его
лицо, в черной раме бороды, большое, траурное, пугало ее. Темный блеск глаз
был невыносим, он будил ноющий страх в сердце.
— Позвольте! — говорил он, отстраняя рабочих с своей дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них. Глаза у него
были прищурены, и взглядом опытного владыки людей он испытующе щупал
лица рабочих. Перед ним снимали шапки, кланялись ему, — он шел, не отвечая на поклоны, и сеял в толпе тишину, смущение, конфузливые улыбки и негромкие восклицания, в которых уже слышалось раскаяние детей, сознающих, что они нашалили.
Лицо у Рыбина
было угрюмое, голос необычно вздрагивал.
Было холодно, в стекла стучал дождь, казалось, что в ночи, вокруг дома ходят, подстерегая, серые фигуры с широкими красными
лицами без глаз, с длинными руками. Ходят и чуть слышно звякают шпорами.
Она не топила печь, не варила себе обед и не
пила чая, только поздно вечером съела кусок хлеба. И когда легла спать — ей думалось, что никогда еще жизнь ее не
была такой одинокой, голой. За последние годы она привыкла жить в постоянном ожидании чего-то важного, доброго. Вокруг нее шумно и бодро вертелась молодежь, и всегда перед нею стояло серьезное
лицо сына, творца этой тревожной, но хорошей жизни. А вот нет его, и — ничего нет.
— Аз есмь! — ответил он, наклоняя свою большую голову с длинными, как у псаломщика, волосами. Его полное
лицо добродушно улыбалось, маленькие серые глазки смотрели в
лицо матери ласково и ясно. Он
был похож на самовар, — такой же круглый, низенький, с толстой шеей и короткими руками.
Лицо лоснилось и блестело, дышал он шумно, и в груди все время что-то булькало, хрипело…
— А Прозоровых помните? — спросил Егор. Он сидел, широко расставив ноги, и громко дул на стакан чаю.
Лицо у него
было красное, потное, довольное.
— Завтра принесу! — ответила она. Это
был условленный пароль.
Лица братьев просветлели. Иван, не утерпев, воскликнул...
И думала о том, как расскажет сыну свой первый опыт, а перед нею все стояло желтое
лицо офицера, недоумевающее и злое. На нем растерянно шевелились черные усы и из-под верхней, раздраженно вздернутой губы блестела белая кость крепко сжатых зубов. В груди ее птицею
пела радость, брови лукаво вздрагивали, и она, ловко делая свое дело, приговаривала про себя...
В сердце ее вспыхнули тоска разочарования и — радость видеть Андрея. Вспыхнули, смешались в одно большое, жгучее чувство; оно обняло ее горячей волной, обняло, подняло, и она ткнулась
лицом в грудь Андрея. Он крепко сжал ее, руки его дрожали, мать молча, тихо плакала, он гладил ее волосы и говорил, точно
пел...
Рядом с Власовой сидела маленькая старушка,
лицо у нее
было сморщенное, а глаза молодые. Повертывая тонкую шею, она вслушивалась в разговор и смотрела на всех странно задорно.
И громко зевнул. Павел спрашивал ее о здоровье, о доме… Она ждала каких-то других вопросов, искала их в глазах сына и не находила. Он, как всегда,
был спокоен, только
лицо побледнело да глаза как будто стали больше.
— Павел сидит, — терпит! Выпустили одного меня! — Он поднял глаза в
лицо матери и медленно, сквозь зубы, проговорил: — Я им сказал —
будет, пустите меня на волю!.. А то я убью кого-нибудь, и себя тоже. Выпустили.
Оставшись один, Весовщиков оглянулся, вытянул ногу, одетую в тяжелый сапог, посмотрел на нее, наклонился, пощупал руками толстую икру. Поднял руку к
лицу, внимательно оглядел ладонь, потом повернул тылом. Рука
была толстая, с короткими пальцами, покрыта желтой шерстью. Он помахал ею в воздухе, встал.
Николай снова начал
есть. Мать исподлобья незаметно рассматривала его широкое
лицо, стараясь найти в нем что-нибудь, что помирило бы ее с тяжелой, квадратной фигурой Весовщикова.
Одни насмешливые и серьезные, другие веселые, сверкающие силой юности, третьи задумчиво тихие — все они имели в глазах матери что-то одинаково настойчивое, уверенное, и хотя у каждого
было свое
лицо — для нее все
лица сливались в одно: худое, спокойно решительное, ясное
лицо с глубоким взглядом темных глаз, ласковым и строгим, точно взгляд Христа на пути в Эммаус.
— Вы бы перестали балакать, господин! — сказал он, угрюмо остановив на
лице Павла свои выпуклые глаза. Он
был похож на ящерицу в щели камня.
Мать взглянула в
лицо ему — один глаз Исая тускло смотрел в шапку, лежавшую между устало раскинутых ног, рот
был изумленно полуоткрыт, его рыжая бородка торчала вбок. Худое тело с острой головой и костлявым
лицом в веснушках стало еще меньше, сжатое смертью. Мать перекрестилась, вздохнув. Живой, он
был противен ей, теперь будил тихую жалость.
Мать взглянула на сына.
Лицо у него
было грустное. А глаза Рыбина блестели темным блеском, он смотрел на Павла самодовольно и, возбужденно расчесывая пальцами бороду, говорил...
—
Есть господа, — заговорила мать, вспомнив знакомые
лица. — которые убивают себя за народ, всю жизнь в тюрьмах мучаются…
В эту минуту ей
было приятно видеть Николая, даже его рябое
лицо показалось красивее.
Все ближе сдвигались люди красного знамени и плотная цепь серых людей, ясно
было видно
лицо солдат — широкое во всю улицу, уродливо сплюснутое в грязно-желтую узкую полосу, — в нее
были неровно вкраплены разноцветные глаза, а перед нею жестко сверкали тонкие острия штыков. Направляясь в груди людей, они, еще не коснувшись их, откалывали одного за другим от толпы, разрушая ее.
Ее толкнули в грудь. Сквозь туман в глазах она видела перед собой офицерика,
лицо у него
было красное, натужное, и он кричал ей...
Дьякон кадил, кланялся ей, улыбался, волосы у него
были ярко-рыжие и
лицо веселое, как у Самойлова. Сверху, из купола, падали широкие, как полотенца, солнечные лучи. На обоих клиросах тихо
пели мальчики...
— Шагай! — бормотал извозчик, помахивая на лошадь вожжами. Это
был кривоногий человек неопределенного возраста, с редкими, выцветшими волосами на
лице и голове, с бесцветными глазами. Качаясь с боку на бок, он шел рядом с телегой, и
было ясно, что ему все равно, куда идти — направо, налево.
Иногда брал вещь в руки, подносил к
лицу и тщательно ощупывал глазами, — казалось, он вошел в комнату вместе с матерью и, как ей, ему все здесь
было незнакомо, непривычно.
Мать протянулась на нарах и задремала. Софья сидела над нею, наблюдая за читающими, и, когда оса или шмель кружились над
лицом матери, она заботливо отгоняла их прочь. Мать видела это полузакрытыми глазами, и ей
была приятна забота Софьи.
Он
был одет в длинное, до пят, потертое пальто, из-под круглой измятой шляпы жидкими прядями бессильно свешивались желтоватые прямые волосы. Светлая бородка росла на его желтом костлявом
лице, рот у него
был полуоткрыт, глаза глубоко завалились под лоб и лихорадочно блестели оттуда, из темных ям.
Окончив ужин, все расположились вокруг костра; перед ними, торопливо
поедая дерево, горел огонь, сзади нависла тьма, окутав лес и небо. Больной, широко открыв глаза, смотрел в огонь, непрерывно кашлял, весь дрожал — казалось, что остатки жизни нетерпеливо рвутся из его груди, стремясь покинуть тело, источенное недугом. Отблески пламени дрожали на его
лице, не оживляя мертвой кожи. Только глаза больного горели угасающим огнем.
Парни медленно, тесной группой подошли к Софье и жали ей руку молча, неуклюже ласковые. В каждом ясно
было видно скрытое довольство, благодарное и дружеское, и это чувство, должно
быть, смущало их своей новизной. Улыбаясь сухими от бессонной ночи глазами, они молча смотрели в
лицо Софьи и переминались с ноги на ногу.
И ей казалось, что сам Христос, которого она всегда любила смутной любовью — сложным чувством, где страх
был тесно связан с надеждой и умиление с печалью, — Христос теперь стал ближе к ней и
был уже иным — выше и виднее для нее, радостнее и светлее
лицом, — точно он, в самом деле, воскресал для жизни, омытый и оживленный горячею кровью, которую люди щедро пролили во имя его, целомудренно не возглашая имени несчастного друга людей.
Это
было понятно — она знала освободившихся от жадности и злобы, она понимала, что, если бы таких людей
было больше, — темное и страшное
лицо жизни стало бы приветливее и проще, более добрым и светлым.
«Почудилось!» — мысленно сказала она, шагая по ступеням и прислушиваясь. Внизу на дворе
был слышен глухой топот медленных шагов. Остановясь на повороте лестницы, она, нагнувшись, посмотрела вниз и снова увидала рябое
лицо, улыбавшееся ей.
Разговаривая, женщина поправила одеяло на груди Егора, пристально осмотрела Николая, измерила глазами лекарство в пузырьке. Говорила она ровно, негромко, движения у нее
были плавны,
лицо бледное, темные брови почти сходились над переносьем. Ее
лицо не нравилось матери — оно казалось надменным, а глаза смотрели без улыбки, без блеска. И говорила она так, точно командовала.
— Знаю!.. — ответила ей мать не без гордости. Выйдя из ворот, она остановилась на минуту, поправляя платок, и незаметно, но зорко оглянулась вокруг. Она уже почти безошибочно умела отличить шпиона в уличной толпе. Ей
были хорошо знакомы подчеркнутая беспечность походки, натянутая развязность жестов, выражение утомленности и скуки на
лице и плохо спрятанное за всем этим опасливое, виноватое мерцание беспокойных, неприятно острых глаз.
— Он хочет сделать меня идиотом! — пожаловался Егор. Короткие, тяжелые вздохи с влажным хрипом вырывались из груди Егора,
лицо его
было покрыто мелким потом, и, медленно поднимая непослушные, тяжелые руки, он отирал ладонью лоб. Странная неподвижность опухших щек изуродовала его широкое доброе
лицо, все черты исчезли под мертвенной маской, и только глаза, глубоко запавшие в отеках, смотрели ясно, улыбаясь снисходительной улыбкой.