Неточные совпадения
Маргарита говорила вполголоса, ленивенько растягивая пустые слова, ни о чем не спрашивая. Клим тоже не находил, о чем можно говорить с нею.
Чувствуя себя глупым и немного смущаясь этим, он улыбался. Сидя на стуле
плечо в
плечо с гостем, Маргарита заглядывала в лицо его поглощающим взглядом, точно вспоминая о чем-то, это очень волновало Клима, он осторожно гладил
плечо ее, грудь и не находил в себе решимости на большее. Выпили по две рюмки портвейна, затем Маргарита спросила...
Климу хотелось отстегнуть ремень и хлестнуть по лицу девушки, все еще красному и потному. Но он
чувствовал себя обессиленным этой глупой сценой и тоже покрасневшим от обиды, от стыда, с
плеч до ушей. Он ушел, не взглянув на Маргариту, не сказав ей ни слова, а она проводила его укоризненным восклицанием...
Говорила она неохотно, как жена, которой скучно беседовать с мужем. В этот вечер она казалась старше лет на пять. Окутанная шалью, туго обтянувшей ее
плечи, зябко скорчившись в кресле, она,
чувствовал Клим, была где-то далеко от него. Но это не мешало ему думать, что вот девушка некрасива, чужда, а все-таки хочется подойти к ней, положить голову на колени ей и еще раз испытать то необыкновенное, что он уже испытал однажды. В его памяти звучали слова Ромео и крик дяди Хрисанфа...
Он
чувствовал, что в нем вспухают значительнейшие мысли. Но для выражения их память злокозненно подсказывала чужие слова, вероятно, уже знакомые Лидии. В поисках своих слов и желая остановить шепот Лидии, Самгин положил руку на
плечо ее, но она так быстро опустила
плечо, что его рука соскользнула к локтю, а когда он сжал локоть, Лидия потребовала...
Чувствуя, что беседа этих случайных людей тяготит его, Самгин пожелал переменить место и боком проскользнул вперед между пожарным и танцором. Но пожарный тяжелой рукой схватил его за
плечо, оттолкнул назад и сказал поучительно...
«Да, эволюция! Оставьте меня в покое. Бесплодные мудрствования — как это? Grübelsucht. Почему я обязан думать о мыслях, людях, событиях, не интересных для меня, почему? Я все время
чувствую себя в чужом платье: то слишком широкое, оно сползает с моих
плеч, то, узкое, стесняет мой рост».
И, взяв Прейса за
плечо, подтолкнул его к двери, а Клим, оставшись в комнате, глядя в окно на железную крышу,
почувствовал, что ему приятен небрежный тон, которым мужиковатый Кутузов говорил с маленьким изящным евреем. Ему не нравились демократические манеры, сапоги, неряшливо подстриженная борода Кутузова; его несколько возмутило отношение к Толстому, но он видел, что все это, хотя и не украшает Кутузова, но делает его завидно цельным человеком. Это — так.
Этого Самгин не ожидал, но и не
почувствовал себя особенно смущенным или обиженным. Пожав
плечами, он молча усмехнулся, а жандарм, разрезав ножницами воздух, ткнул ими в бумаги на столе и, опираясь на них, привстал, наклонился к Самгину, тихо говоря...
— А я приехала третьего дня и все еще не
чувствую себя дома, все боюсь, что надобно бежать на репетицию, — говорила она, набросив на
плечи себе очень пеструю шерстяную шаль, хотя в комнате было тепло и кофточка Варвары глухо, до подбородка, застегнута.
Но тотчас
почувствовал, что говорить не следует, Варвара, привстав, держась за
плечо его, изумленно смотрела вниз, на золотую реку, на мягкие горы, одетые густейшей зеленой овчиной, на стадо овец, серыми шариками катившихся по горе.
Ругаясь, он смутно понимал, что негодование его преувеличено, но
чувствовал, что оно растет и мутит голову его, точно угар. И теперь, сидя
плечо в
плечо с Варварой, он все еще думал о дворянине, о барчуке, который счел возможным одобрить поступок анархиста и отравил ему вечер. Думал и упрямо искал Туробоева в тесно набитом людями зале.
За ужином, судорожно глотая пищу, водку, говорил почти один он. Самгина еще более расстроила нелепая его фраза о выгоде. Варвара ела нехотя, и, когда Лютов взвизгивал, она приподнимала
плечи, точно боясь удара по голове. Клим
чувствовал, что жена все еще сидит в ослепительном зале Омона.
— Я — приезжий, адвокат, — сказал он первое, что пришло в голову, видя, что его окружают нетрезвые люди, и не столько с испугом, как с отвращением, ожидая, что они его изобьют. Но молодой парень в синей, вышитой рубахе, в лаковых сапогах, оттолкнул пьяного в сторону и положил ладонь на
плечо Клима. Самгин
почувствовал себя тоже как будто охмелевшим от этого прикосновения.
Когда Самгин, все более застывая в жутком холоде, подумал это — память тотчас воскресила вереницу забытых фигур: печника в деревне, грузчика Сибирской пристани, казака, который сидел у моря, как за столом, и чудовищную фигуру кочегара у Троицкого моста в Петербурге. Самгин сел и, схватясь руками за голову, закрыл уши. Он видел, что Алина сверкающей рукой гладит его
плечо, но не
чувствовал ее прикосновения. В уши его все-таки вторгался шум и рев. Пронзительно кричал Лютов, топая ногами...
Издали по коридору медленно плыла Алина. В расстегнутой шубке, с шалью на
плечах, со встрепанной прической, она казалась неестественно большой. Когда она подошла, Самгин
почувствовал, что уговаривать ее бесполезно: лицо у нее было окостеневшее, глаза провалились в темные глазницы, а зрачки как будто кипели, сверкая бешенством.
Самгин молча пожал
плечами,
чувствуя, что вопросы Макарова принимают все более неприятный характер. А тот продолжал...
Самгин движением
плеча оттолкнулся от стены и пошел на Арбат, сжав зубы, дыша через нос, — шел и слышал, что отяжелевшие ноги его топают излишне гулко. Спина и грудь обильно вспотели;
чувствовал он себя пустой бутылкой, — в горлышко ее дует ветер, и она гудит...
Она сказала все это негромко, не глядя на Самгина, обмахивая маленьким платком ярко разгоревшееся лицо. Клим
чувствовал: она не надеется, что слова ее будут поняты. Он заметил, что Дуняша смотрит из-за
плеча Марины упрашивающим взглядом, ей — скучно.
Он
почувствовал, что этот гулкий вихрь вовлекает его, что тело его делает непроизвольные движения, дрожат ноги, шевелятся
плечи, он качается из стороны в сторону, и под ним поскрипывает пружина кресла.
Клим Самгин
чувствовал себя так, точно сбросил с
плеч привычное бремя и теперь требовалось, чтоб он изменил все движения своего тела. Покручивая бородку, он думал о вреде торопливых объяснений. Определенно хотелось, чтоб представление о Марине возникло снова в тех ярких красках, с тою интригующей силой, каким оно было в России.
Он нехорошо возбуждался. У него тряслись
плечи, он совал голову вперед, желтоватое рыхлое лицо его снова окаменело, глаза ослепленно мигали, губы, вспухнув, шевелились, красные, неприятно влажные. Тонкий голос взвизгивал, прерывался, в словах кипело бешенство. Самгин,
чувствуя себя отвратительно, даже опустил голову, чтоб не видеть пред собою противную дрожь этого жидкого тела.
Он размышлял еще о многом, стараясь подавить неприятное, кисловатое ощущение неудачи, неумелости, и
чувствовал себя охмелевшим не столько от вина, как от женщины. Идя коридором своего отеля, он заглянул в комнату дежурной горничной, комната была пуста, значит — девушка не спит еще. Он позвонил, и, когда горничная вошла, он, положив руки на
плечи ее, спросил, улыбаясь...
Но он все взвизгивал, выл. Самгин
почувствовал, что его
плеча коснулась чья-то рука. Это — Елена.
Неточные совпадения
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что
почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на
плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
В обнаженных
плечах и руках Кити
чувствовала холодную мраморность, чувство, которое она особенно любила.
«Да это я», вдруг поняла она, и, оглядывая себя всю, она
почувствовала вдруг на себе его поцелуи и, содрогаясь, двинула
плечами.
— Хорошо тебе так говорить; это всё равно, как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое
плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта — не ответ. Что ж делать, ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а ты полн жизни. Ты не успеешь оглянуться, как ты уже
чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену, как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
Он
чувствовал, что лошадь шла из последнего запаса; не только шея и
плечи ее были мокры, но на загривке, на голове, на острых ушах каплями выступал пот, и она дышала резко и коротко.