Неточные совпадения
— Этот
парень надоел мне. Работает скверно, рассеян, дерзок. И слишком любит поболтать
с моими поднадзорными.
Работало человек двадцать пыльных людей, но из них особенно выделялись двое: кудрявый, толстогубый
парень с круглыми глазами на мохнатом лице, сером от пыли, и маленький старичок в синей рубахе, в длинном переднике.
Ты в каких отношениях
с этим
парнем?
— Умный
парень, — сказал Кутузов как будто
с сожалением и, вздохнув, добавил...
«Как простодушен он», — подумал Клим. — Хорошее лицо у тебя, — сказал он, сравнив Макарова
с Туробоевым, который смотрел на людей взглядом поручика, презирающего всех штатских. — И
парень ты хороший, но, кажется, сопьешься.
Раза два-три Иноков, вместе
с Любовью Сомовой, заходил к Лидии, и Клим видел, что этот клинообразный
парень чувствует себя у Лидии незваным гостем. Он бестолково, как засыпающий окунь в ушате воды, совался из угла в угол, встряхивая длинноволосой головой, пестрое лицо его морщилось, глаза смотрели на вещи в комнате спрашивающим взглядом. Было ясно, что Лидия не симпатична ему и что он ее обдумывает. Он внезапно подходил и, подняв брови, широко открыв глаза, спрашивал...
Но девки,
парни стали дразнить его: «А ты, Бобыль, эдак-то не можешь!» Тот рассердился, полез драться
с Гришей.
— Один естественник, знакомый мой, очень даровитый
парень, но — скотина и альфонс, — открыто живет
с богатой, старой бабой, — хорошо сказал: «Мы все живем на содержании у прошлого». Я как-то упрекнул его, а он и — выразился. Тут, брат, есть что-то…
Под ветлой стоял Туробоев, внушая что-то уряднику, держа белый палец у его носа. По площади спешно шагал к ветле священник
с крестом в руках, крест сиял, таял, освещая темное, сухое лицо. Вокруг ветлы собрались плотным кругом бабы, урядник начал расталкивать их, когда подошел поп, — Самгин увидал под ветлой
парня в розовой рубахе и Макарова на коленях перед ним.
Тесной группой шли политические, человек двадцать, двое — в очках, один — рыжий, небритый, другой — седой, похожий на икону Николая Мирликийского, сзади их покачивался пожилой человек
с длинными усами и красным носом; посмеиваясь, он что-то говорил курчавому
парню, который шел рядом
с ним, говорил и показывал пальцем на окна сонных домов.
Этот
парень все более не нравился Самгину, весь не нравился. Можно было думать, что он рисуется своей грубостью и желает быть неприятным. Каждый раз, когда он начинал рассказывать о своей анекдотической жизни, Клим, послушав его две-три минуты, демонстративно уходил. Лидия написала отцу, что она из Крыма проедет в Москву и что снова решила поступить в театральную школу. А во втором, коротеньком письме Климу она сообщила, что Алина, порвав
с Лютовым, выходит замуж за Туробоева.
«Плачет. Плачет», — повторял Клим про себя. Это было неожиданно, непонятно и удивляло его до немоты. Такой восторженный крикун, неутомимый спорщик и мастер смеяться, крепкий, красивый
парень, похожий на удалого деревенского гармониста, всхлипывает, как женщина, у придорожной канавы, под уродливым деревом, на глазах бесконечно идущих черных людей
с папиросками в зубах. Кто-то мохнатый, остановясь на секунду за маленькой нуждой, присмотрелся к Маракуеву и весело крикнул...
Ему не понравилось, что Иноков ездил
с Лидией на дачу приглашать писателя Катина, не нравилось, что этот грубый
парень так фамильярно раскачивается между Лидией и Спивак, наклоняясь
с усмешечкой то к одной, то к другой.
Отказаться от встреч
с Иноковым Клим не решался, потому что этот мало приятный
парень, так же как брат Дмитрий, много знал и мог толково рассказать о кустарных промыслах, рыбоводстве, химической промышленности, судоходном деле. Это было полезно Самгину, но речи Инокова всегда несколько понижали его благодушное и умиленное настроение.
Парень с серебряной серьгой в ухе легко, тараном плеча своего отодвинул Самгина за спину себе и сказал негромко, сипло...
С недоверием к себе он чувствовал, что этот
парень сегодня стал значительнее в его глазах, хотя и остался таким же неприятным, каким был.
Он мигает, как будто только что проснулся, глаза у него — точно у человека
с похмелья или страдающего бессонницей. Белобрысый
парень сморкается оглушительным звуком медной трубы и, сконфуженно наклонясь, прячет лицо в платок.
— Ден десяток тому назад юродивый
парень этот пришел ко мне и начал увещевать, чтоб я отказался от бесед
с рабочими и вас, товарищ Петр, к тому же склонил.
Варвара неутомимо кушала шоколад, прокусывая в конфетке дырочку, высасывала ликер, затем, положив конфетку в рот, облизывала губы и тщательно вытирала пальчики платком. Самгин подозревал, что наслаждается она не столько шоколадом, сколько тем, что он присутствует при свидании Лидии
с Диомидовым и видит Лидию в глупой позиции: безмолвной, угнетенной болтовнею полуумного
парня.
— Добротный
парень, — похвалил его дядя Миша, а у Самгина осталось впечатление, что Гусаров только что приехал откуда-то издалека, по важному делу, может быть, венчаться
с любимой девушкой или ловить убежавшую жену, — приехал, зашел в отделение, где хранят багаж, бросил его и помчался к своему счастью или к драме своей.
Он был похож на приказчика из хорошего магазина галантереи, на человека, который
с утра до вечера любезно улыбается барышням и дамам; имел самодовольно глупое лицо здорового
парня; такие лица, без особых примет, настолько обычны, что не остаются в памяти. В голубоватых глазах — избыток ласковости, и это увеличивало его сходство
с приказчиком.
Грузчики выпустили веревки из рук, несколько человек, по-звериному мягко, свалилось на палубу, другие пошли на берег. Высокий, скуластый
парень с длинными волосами, подвязанными мочалом, поравнялся
с Климом, — непочтительно осмотрел его
с головы до ног и спросил...
«Честный
парень, потому и виноват», — заключил Самгин и
с досадой почувствовал, что заключение это как бы подсказано ему со стороны, неприятно, чуждо.
— Мой брат недавно прислал мне письмо
с одним товарищем, — рассказывал Самгин. — Брат — недалекий
парень, очень мягкий. Его испугало крестьянское движение на юге и потрясла дикая расправа
с крестьянами. Но он пишет, что не в силах ненавидеть тех, которые били, потому что те, которых били, тоже безумны до ужаса.
Вошел кудрявый
парень в белой рубахе,
с лицом счастливого человека, принес бутылку настойки янтарного цвета, тарелку моченых яблоков и спросил, ангельски улыбаясь, — не прикажут ли еще чего-нибудь.
Туробоев, в расстегнутом пальто, подвел к забору молодого
парня с черными усиками, ноги
парня заплетались, глаза он крепко закрыл, а зубы оскалил, высоко вздернув верхнюю губу.
— Я — приезжий, адвокат, — сказал он первое, что пришло в голову, видя, что его окружают нетрезвые люди, и не столько
с испугом, как
с отвращением, ожидая, что они его изобьют. Но молодой
парень в синей, вышитой рубахе, в лаковых сапогах, оттолкнул пьяного в сторону и положил ладонь на плечо Клима. Самгин почувствовал себя тоже как будто охмелевшим от этого прикосновения.
Четверо пошли прочь, а
парень прислонился к стене рядом
с Климом и задумчиво сказал, сложив руки на груди...
Все это было не страшно, но, когда крик и свист примолкли, стало страшней. Кто-то заговорил певуче, как бы читая псалтырь над покойником, и этот голос, укрощая шум, создал тишину, от которой и стало страшно. Десятки глаз разглядывали полицейского, сидевшего на лошади, как существо необыкновенное, невиданное. Молодой
парень, без шапки, черноволосый, сорвал шашку
с городового, вытащил клинок из ножен и, деловито переломив его на колене, бросил под ноги лошади.
А сбоку молодой
парень с курчавыми усами,
с забинтованной головой кричит человеку в пиджаке, измазанном красками...
Через час Самгин шагал рядом
с ним по панели, а среди улицы за гробом шла Алина под руку
с Макаровым; за ними — усатый человек, похожий на военного в отставке, небритый, точно в плюшевой маске на сизых щеках,
с толстой палкой в руке, очень потертый; рядом
с ним шагал, сунув руки в карманы рваного пиджака, наклоня голову без шапки, рослый
парень, кудрявый и весь в каких-то театрально кудрявых лохмотьях; он все поплевывал сквозь зубы под ноги себе.
Из переулка шумно вывалилось десятка два возбужденных и нетрезвых людей. Передовой, здоровый краснорожий
парень в шапке
с наушниками, в распахнутой лисьей шубе, надетой на рубаху без пояса, встал перед гробом, широко расставив ноги в длинных, выше колен, валенках, взмахнул руками так, что рубаха вздернулась, обнажив сильно выпуклый, масляно блестящий живот, и закричал визгливым, женским голосом...
Носильщики, поставив гроб на мостовую, смешались
с толпой; усатый человек, перебежав на панель и прижимая палку к животу, поспешно уходил прочь; перед Алиной стоял кудрявый
парень, отталкивая ее, а она колотила его кулаками по рукам; Макаров хватал ее за руки, вскрикивая...
Взмахнув руками, он сбросил
с себя шубу и начал бить кулаками по голове своей; Самгин видел, что по лицу
парня обильно текут слезы, видел, что большинство толпы любуется
парнем, как фокусником, и слышал восторженно злые крики человека в опорках...
Он исчез.
Парень подошел к столу, взвесил одну бутылку, другую, налил в стакан вина, выпил, громко крякнул и оглянулся, ища, куда плюнуть. Лицо у него опухло, левый глаз почти затек, подбородок и шея вымазаны кровью. Он стал еще кудрявей, — растрепанные волосы его стояли дыбом, и он был еще более оборван, — пиджак вместе
с рубахой распорот от подмышки до полы, и, когда
парень пил вино, — весь бок его обнажился.
Появился Макаров, раскуривая папироску, вслед за ним шагнул и остановился кудрявый
парень с завязанным глазом; Алина сказала, протянув ему руку...
Самгин тоже простился и быстро вышел, в расчете, что
с этим
парнем безопаснее идти. На улице в темноте играл ветер, и, подгоняемый его толчками, Самгин быстро догнал Судакова, — тот шел не торопясь, спрятав одну руку за пазуху, а другую в карман брюк, шел быстро и пытался свистеть, но свистел плохо, — должно быть, мешала разбитая губа.
Из комнаты Анфимьевны вышли студент Панфилов
с бинтом в руках и горничная Настя
с тазом воды; студент встал на колени, развязывая ногу
парня, а тот, крепко зажмурив глаза, начал выть.
Но
парень неутомимо выл, визжал, кухня наполнилась окриками студента, сердитыми возгласами Насти, непрерывной болтовней дворника. Самгин стоял, крепко прислонясь к стене, и смотрел на винтовку; она лежала на плите, а штык высунулся за плиту и потел в пару самовара под ним, —
с конца штыка падали светлые капли.
На крыльце соседнего дома сидел Лаврушка рядом
с чумазым
парнем;
парень подпоясан зеленым кушаком, на боку у него — маузер в деревянном футляре. Он вкусно курит папиросу, а Лаврушка говорит ему...
Над крыльцом дугою изгибалась большая, затейливая вывеска, — на белом поле красной и синей краской были изображены: мужик в странной позе — он стоял на одной ноге, вытянув другую вместе
с рукой над хомутом, за хомутом — два цепа; за ними — большой молоток; дальше — что-то непонятное и — девица
с парнем; пожимая друг другу руки, они целовались.
Самгин вздрогнул, — между сосен стоял очень высокий, широкоплечий
парень без шапки,
с длинными волосами дьякона, — его круглое безбородое лицо Самгин видел ночью. Теперь это лицо широко улыбалось, добродушно блестели красивые, темные глаза, вздрагивали ноздри крупного носа, дрожали пухлые губы: сейчас вот засмеется.
— Боюсь — влопается она в какую-нибудь висельную историю. Познакомилась
с этим, Иноковым, когда он лежал у нас больной, раненый. Мужчина — ничего, интересный, немножко — топор. Потом тут оказался еще один, — помнишь
парня, который геройствовал, когда Туробоева хоронили? Рыбаков…
А рядом
с Климом стоял кудрявый
парень, держа в руках железный лом, и — чихал; чихнет, улыбнется Самгину и, мигая, пристукивая ломом о булыжник, ждет следующего чиха. Во двор, в голубоватую кисею дыма, вбегали пожарные, влача за собою длинную змею
с медным жалом. Стучали топоры, трещали доски, падали на землю, дымясь и сея золотые искры; полицейский пристав Эгге уговаривал зрителей...
— Знал. Знаю. Студентом был в его кружке, потом он свел меня
с рабочими. Отлично преподавал Маркса, а сам — фантаст. Впрочем, это не мешает ему быть
с людями примитивным, как топор. Вообще же
парень для драки. — Пробормотав эту характеристику торопливо и как бы устало, Попов высунулся из кресла, точно его что-то ударило по затылку, и спросил...
Там, среди других, была Анюта, светловолосая, мягкая и теплая, точно
парное молоко. Серенькие ее глаза улыбались детски ласково и робко, и эта улыбка странно не совпадала
с ее профессиональной опытностью. Очень забавная девица. В одну из ночей она, лежа
с ним в постели, попросила...
— Вы, Нифонт Иванович, ветхозаветный человек. А молодежь, разночинцы эти… не дремлют! У меня письмоводитель в шестом году наблудил что-то, арестовали.
Парень — дельный и неглуп, готовился в университет. Ну, я его вызволил. А он, ежа ему за пазуху, сукину сыну, снял у меня копию
с одного документа да и продал ее заинтересованному лицу. Семь тысяч гонорара потерял я на этом деле. А дело-то было — беспроигрышное.
Соседями аккомпаниатора сидели
с левой руки — «последний классик» и комическая актриса, по правую — огромный толстый поэт. Самгин вспомнил, что этот тяжелый
парень еще до 905 года одобрил в сонете известный, но никем до него не одобряемый, поступок Иуды из Кариота. Память механически подсказала Иудино дело Азефа и другие акты политического предательства. И так же механически подумалось, что в XX веке Иуда весьма часто является героем поэзии и прозы, — героем, которого объясняют и оправдывают.
А когда
с крыши посольства сбросили бронзовую группу, старичок какой-то заявил: «Вот бы и
с Аничкова моста медных-то голых
парней убрать».
— Это
парень предусмотрительно сам выдумал, — обратился он к Самгину, спрятав глаза в морщинах улыбки. — А Миша — достоверно деловой! Мы, стало быть, жалобу «Красному Кресту» втяпали — заплатите нам деньги, восемь сотен
с излишком. «Крест» требует: документы! Мы — согласились, а Миша: нет, можно дать только копии… Замечательно казенные хитрости понимает…