Неточные совпадения
Его длинные ноги не сгибаются, длинные руки
с кривыми
пальцами шевелятся нехотя, неприятно, он одет всегда в длинный, коричневый сюртук, обут в бархатные сапоги на меху и на мягких подошвах.
— Сдаюсь, — выл Варавка и валился на диван, давя своих врагов.
С него брали выкуп пирожными, конфектами, Лида причесывала его растрепанные волосы, бороду, помуслив
палец свой, приглаживала мохнатые брови отца, а он, исхохотавшийся до изнеможения, смешно отдувался, отирал платком потное лицо и жалобно упрекал...
И протягивал ученику волосатые
пальцы с черными ободками ногтей. Мальчик уходил, отягченный не столько знаниями, сколько размышлениями.
Она стояла, прислонясь спиною к тонкому стволу березы, и толкала его плечом,
с полуголых ветвей медленно падали желтые листья, Лидия втаптывала их в землю, смахивая
пальцами непривычные слезы со щек, и было что-то брезгливое в быстрых движениях ее загоревшей руки. Лицо ее тоже загорело до цвета бронзы, тоненькую, стройную фигурку красиво облегало синее платье, обшитое красной тесьмой, в ней было что-то необычное, удивительное, как в девочках цирка.
В один из тех теплых, но грустных дней, когда осеннее солнце, прощаясь
с обедневшей землей, как бы хочет напомнить о летней, животворящей силе своей, дети играли в саду. Клим был более оживлен, чем всегда, а Борис настроен добродушней. Весело бесились Лидия и Люба, старшая Сомова собирала букет из ярких листьев клена и рябины. Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его двумя
пальцами Борису, Клим сказал...
Встречу непонятно, неестественно ползла, расширяясь, темная яма, наполненная взволнованной водой, он слышал холодный плеск воды и видел две очень красные руки; растопыривая
пальцы, эти руки хватались за лед на краю, лед обламывался и хрустел. Руки мелькали, точно ощипанные крылья странной птицы, между ними подпрыгивала гладкая и блестящая голова
с огромными глазами на окровавленном лице; подпрыгивала, исчезала, и снова над водою трепетали маленькие, красные руки. Клим слышал хриплый вой...
На семнадцатом году своей жизни Клим Самгин был стройным юношей среднего роста, он передвигался по земле неспешной, солидной походкой, говорил не много, стараясь выражать свои мысли точно и просто, подчеркивая слова умеренными жестами очень белых рук
с длинными кистями и тонкими
пальцами музыканта.
Клим подошел к дяде, поклонился, протянул руку и опустил ее: Яков Самгин, держа в одной руке стакан
с водой,
пальцами другой скатывал из бумажки шарик и, облизывая губы, смотрел в лицо племянника неестественно блестящим взглядом серых глаз
с опухшими веками. Глотнув воды, он поставил стакан на стол, бросил бумажный шарик на пол и, пожав руку племянника темной, костлявой рукой, спросил глухо...
В августе, хмурым вечером, возвратясь
с дачи, Клим застал у себя Макарова; он сидел среди комнаты на стуле, согнувшись, опираясь локтями о колени, запустив
пальцы в растрепанные волосы; у ног его лежала измятая, выгоревшая на солнце фуражка. Клим отворил дверь тихо, Макаров не пошевелился.
И, пошевелив красными ушами, ткнул
пальцем куда-то в угол, а по каменной лестнице, окрашенной в рыжую краску, застланной серой
с красной каемкой дорожкой, воздушно спорхнула маленькая горничная в белом переднике. Лестница напомнила Климу гимназию, а горничная — фарфоровую пастушку.
Пила и ела она как бы насилуя себя, почти
с отвращением, и было ясно, что это не игра, не кокетство. Ее тоненькие
пальцы даже нож и вилку держали неумело, она брезгливо отщипывала маленькие кусочки хлеба, птичьи глаза ее смотрели на хлопья мякиша вопросительно, как будто она думала: не горько ли это вещество, не ядовито ли?
— Нет, вы подумайте, — полушепотом говорила Нехаева, наклонясь к нему, держа в воздухе дрожащую руку
с тоненькими косточками
пальцев; глаза ее неестественно расширены, лицо казалось еще более острым, чем всегда было. Он прислонился к спинке стула, слушая вкрадчивый полушепот.
Клим не мог представить его иначе, как у рояля, прикованным к нему, точно каторжник к тачке, которую он не может сдвинуть
с места. Ковыряя
пальцами двуцветные кости клавиатуры, он извлекал из черного сооружения негромкие ноты, необыкновенные аккорды и, склонив набок голову, глубоко спрятанную в плечи, скосив глаза, присматривался к звукам. Говорил он мало и только на две темы:
с таинственным видом и тихим восторгом о китайской гамме и жалобно,
с огорчением о несовершенстве европейского уха.
Из окна своей комнаты Клим видел за крышами угрожающе поднятые в небо
пальцы фабричных труб; они напоминали ему исторические предвидения и пророчества Кутузова, напоминали остролицего рабочего, который по праздникам таинственно,
с черной лестницы, приходил к брату Дмитрию, и тоже таинственную барышню,
с лицом татарки, изредка посещавшую брата.
Сложив щепотью тоненькие, острые
пальцы, тыкала ими в лоб, плечи, грудь Клима и тряслась, едва стоя на ногах, быстро стирая ладонью слезы
с лица.
Не отвечая, Макаров отодвинул стакан
с лучом солнца в его рыжей влаге, прикрытой кружком лимона, облокотился о стол, запустив
пальцы в густые, двухцветные вихры свои.
— Подумайте, — он говорит со мною на вы! — вскричала она. — Это чего-нибудь стоит. Ах, — вот как? Ты видел моего жениха? Уморительный, не правда ли? — И, щелкнув
пальцами, вкусно добавила: — Умница! Косой, ревнючий. Забавно
с ним — до сотрясения мозгов.
С явным удовольствием, но негромко и как-то неумело он засмеялся, растягивая фуражку на
пальцах рук.
Под ветлой стоял Туробоев, внушая что-то уряднику, держа белый
палец у его носа. По площади спешно шагал к ветле священник
с крестом в руках, крест сиял, таял, освещая темное, сухое лицо. Вокруг ветлы собрались плотным кругом бабы, урядник начал расталкивать их, когда подошел поп, — Самгин увидал под ветлой парня в розовой рубахе и Макарова на коленях перед ним.
Он снова начал играть, но так своеобразно, что Клим взглянул на него
с недоумением. Играл он в замедленном темпе, подчеркивая то одну, то другую ноту аккорда и, подняв левую руку
с вытянутым указательным
пальцем, прислушивался, как она постепенно тает. Казалось, что он ломал и разрывал музыку, отыскивая что-то глубоко скрытое в мелодии, знакомой Климу.
Тесной группой шли политические, человек двадцать, двое — в очках, один — рыжий, небритый, другой — седой, похожий на икону Николая Мирликийского, сзади их покачивался пожилой человек
с длинными усами и красным носом; посмеиваясь, он что-то говорил курчавому парню, который шел рядом
с ним, говорил и показывал
пальцем на окна сонных домов.
А женщина, пожав руку его теплыми
пальцами, другой рукой как будто сняла что-то
с полы его тужурки и, спрятав за спину, сказала, широко улыбаясь...
— Ну — здравствуйте! — обратился незначительный человек ко всем. Голос у него звучный, и было странно слышать, что он звучит властно. Половина кисти левой руки его была отломлена, остались только три
пальца: большой, указательный и средний.
Пальцы эти слагались у него щепотью, никоновским крестом. Перелистывая правой рукой узенькие страницы крупно исписанной книги, левой он непрерывно чертил в воздухе затейливые узоры, в этих жестах было что-то судорожное и не сливавшееся
с его спокойным голосом.
— Приехал
с Кубани Володька и третьи сутки пьет, как пожарный, — рассказывал он, потирая
пальцами виски, приглаживая двуцветные вихры.
Через час он шагал по блестящему полу пустой комнаты, мимо зеркал в простенках пяти окон, мимо стульев, чинно и скучно расставленных вдоль стен, а со стен на него неодобрительно смотрели два лица, одно — сердитого человека
с красной лентой на шее и яичным желтком медали в бороде, другое — румяной женщины
с бровями в
палец толщиной и брезгливо отвисшей губою.
Стремительные глаза Лютова бегали вокруг Самгина, не в силах остановиться на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь, что длинное тело его не уставится в комнате. Лютов обожженно вертелся у стола, теряя туфли
с босых ног; садясь на стул, он склонялся головою до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя было понять, почему он не падает вперед, головою о пол. Взбивая
пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал...
Еще две-три встречи
с дьяконом, и Клим поставил его в ряд
с проповедником о трех
пальцах,
с человеком, которому нравится, когда «режут правду»,
с хромым ловцом сома,
с дворником, который нарочно сметал пыль и сор улицы под ноги арестантов, и озорниковатым старичком-каменщиком.
И часто бывало так, что взволнованный ожиданием или чем-то иным неугомонный человек, подталкиваемый их локтями, оказывался затисканным во двор. Это случилось и
с Климом. Чернобородый человек посмотрел на него хмурым взглядом темных глаз и через минуту наступил каблуком на
пальцы ноги Самгина. Дернув ногой, Клим толкнул его коленом в зад, — человек обиделся...
С телеги, из-под нового брезента, высунулась и просительно нищенски тряслась голая по плечо рука, окрашенная в синий и красный цвета, на одном из ее
пальцев светилось золотое кольцо.
Самгин пошел
с ним. Когда они вышли на улицу, мимо ворот шагал, покачиваясь, большой человек
с выпученным животом, в рыжем жилете, в оборванных, по колени, брюках, в руках он нес измятую шляпу и, наклоня голову, расправлял ее дрожащими
пальцами. Остановив его за локоть, Макаров спросил...
Клим пораженно провожал глазами одну из телег. На нее был погружен лишний человек, он лежал сверх трупов, аккуратно положенных вдоль телеги, его небрежно взвалили вкось, почти поперек их, и он высунул из-под брезента голые, разномерные руки; одна была коротенькая, торчала деревянно и растопырив
пальцы звездой, а другая — длинная, очевидно, сломана в локтевом сгибе; свесившись
с телеги, она свободно качалась, и кисть ее, на которой не хватало двух
пальцев, была похожа на клешню рака.
— Чудовищную силу обнаруживали некоторые, — вспоминал он, сосредоточенно глядя в пустой стакан. — Ведь невозможно, Макаров, сорвать рукою,
пальцами, кожу
с черепа, не волосы, а — кожу?
Макаров постоял над ним
с минуту, совершенно не похожий на себя, приподняв плечи, сгорбясь, похрустывая
пальцами рук, потом, вздохнув, попросил Клима...
— Плохое сочинение, однакож — не без правды, — ответил Радеев, держа на животе пухлые ручки и крутя большие
пальцы один вокруг другого. — Не
с меня, конечно, а, полагаю, —
с натуры все-таки. И среди купечества народились некоторые размышляющие.
— Кушайте, — угощала она редактора, Инокова, Робинзона и одним
пальцем подвигала им тарелки
с хлебом, маслом, сыром, вазочки
с вареньем. Называя Спивак Лизой, она переглядывалась
с нею взглядом единомышленницы. А Спивак оживленно спорила со всеми,
с Иноковым — чаще других, вероятно, потому, что он ходил вокруг нее, как теленок, привязанный за веревку на кол.
Изнеженные персы
с раскрашенными бородами стояли у клумбы цветов, высокий старик
с оранжевой бородой и пурпурными ногтями, указывая на цветы длинным
пальцем холеной руки, мерно, как бы читая стихи, говорил что-то почтительно окружавшей его свите.
Уродливо большой перстень
с рубином сверкал на
пальце, привлекая к себе очарованный взгляд худенького человека в черном, косо срезанном, каракулевом колпаке.
В нескольких шагах от этой группы почтительно остановились молодцеватый, сухой и колючий губернатор Баранов и седобородый комиссар отдела художественной промышленности Григорович, который делал рукою в воздухе широкие круги и шевелил
пальцами, точно соля землю или сея что-то. Тесной, немой группой стояли комиссары отделов, какие-то солидные люди в орденах, большой человек
с лицом нехитрого мужика, одетый в кафтан, шитый золотом.
А когда подняли ее тяжелое стекло, старый китаец не торопясь освободил из рукава руку, рукав как будто сам, своею силой, взъехал к локтю, тонкие, когтистые
пальцы старческой, железной руки опустились в витрину, сковырнули
с белой пластинки мрамора большой кристалл изумруда, гордость павильона, Ли Хунг-чанг поднял камень на уровень своего глаза, перенес его к другому и, чуть заметно кивнув головой, спрятал руку
с камнем в рукав.
Тонкие руки
с кистями темных
пальцев двигались округло, легко, расписанное лицо ласково морщилось, шевелились белые усы, и за стеклами очков серенькие зрачки напоминали о жемчуге риз на иконах.
Но, подняв руку
с вытянутым указательным
пальцем, он благосклонно прибавил...
С необычной для себя словоохотливостью, подчиняясь неясному желанию узнать что-то важное, Самгин быстро рассказал о проповеднике
с тремя
пальцами, о Лютове, Дьяконе, Прейсе.
Комната наполнилась шумом отодвигаемых стульев, в углу вспыхнул огонек спички, осветив кисть руки
с длинными
пальцами, испуганной курицей заклохтала какая-то барышня, — Самгину было приятно смятение, вызванное его словами. Когда он не спеша, готовясь рассказать страшное, обошел сад и двор, — из флигеля шумно выбегали ученики Спивак; она, стоя у стола, звенела абажуром, зажигая лампу, за столом сидел старик Радеев, барабаня
пальцами, покачивая головой.
Иноков постучал
пальцами в окно и, размахивая шляпой, пошел дальше. Когда ветер стер звук его шагов, Самгин пошел домой, подгоняемый ветром в спину, пошел, сожалея, что не догадался окрикнуть Инокова и отправиться
с ним куда-нибудь, где весело.
— Какой вы проницательный, черт возьми, — тихонько проворчал Иноков, взял со стола пресс-папье — кусок мрамора
с бронзовой, тонконогой женщиной на нем — и улыбнулся своей второй, мягкой улыбкой. — Замечательно проницательный, — повторил он, ощупывая
пальцами бронзовую фигурку. — Убить, наверное, всякий способен, ну, и я тоже. Я — не злой вообще, а иногда у меня в душе вспыхивает эдакий зеленый огонь, и тут уж я себе — не хозяин.
В светлом, о двух окнах, кабинете было по-домашнему уютно, стоял запах хорошего табака; на подоконниках — горшки неестественно окрашенных бегоний, между окнами висел в золоченой раме желто-зеленый пейзаж, из тех, которые прозваны «яичницей
с луком»: сосны на песчаном обрыве над мутно-зеленой рекою. Ротмистр Попов сидел в углу за столом, поставленным наискось от окна, курил папиросу, вставленную в пенковый мундштук, на мундштуке —
палец лайковой перчатки.
Где-то близко зазвучал рояль
с такой силой, что Самгин вздрогнул, а ротмистр, расправив
пальцем дымящиеся усы, сказал
с удовольствием...
Сейчас, выпив стакан молока, положив за щеку кусок сахара, разглаживая
пальцем негустые, желтенькие усики так, как будто хотел сковырнуть их, Диомидов послушал беседу Дьякона
с Маракуевым и
с упреком сказал...
— Да… Недоразумение, — ответил Самгин и выслушал искусный комплимент за сдержанность,
с которой он относится к словесным битвам народников
с марксистами, — «Битвам не более ожесточенным», — признал Прейс, потирая свои тонкие ладони, похрустывая
пальцами. Он тотчас же
с легкой иронией прибавил...
Прейс молчал, бесшумно барабаня
пальцами по столу. Он был вообще малоречив дома, высказывался неопределенно и не напоминал того умелого и уверенного оратора, каким Самгин привык видеть его у дяди Хрисанфа и в университете, спорящим
с Маракуевым.