Неточные совпадения
У стены прислонился черный диван с высунувшимися клочьями мочала, а над ним портреты Чернышевского, Некрасова,
в золотом багете
сидел тучный Герцен, положив одну
ногу на колено свое, рядом с ним — суровое, бородатое лицо Салтыкова.
Он сморщился и навел радужное пятно на фотографию матери Клима, на лицо ее;
в этом Клим почувствовал нечто оскорбительное. Он
сидел у стола, но, услыхав имя Риты, быстро и неосторожно вскочил на
ноги.
В августе, хмурым вечером, возвратясь с дачи, Клим застал у себя Макарова; он
сидел среди комнаты на стуле, согнувшись, опираясь локтями о колени, запустив пальцы
в растрепанные волосы; у
ног его лежала измятая, выгоревшая на солнце фуражка. Клим отворил дверь тихо, Макаров не пошевелился.
Клим вышел
в столовую, там, у стола, глядя на огонь свечи,
сидела Лидия, скрестив руки на груди, вытянув
ноги.
Лидия, непричесанная,
в оранжевом халатике,
в туфлях на босую
ногу,
сидела в углу дивана с тетрадью нот
в руках. Не спеша прикрыв голые
ноги полою халата, она, неласково глядя на Клима, спросила...
Клим пошел к Лидии. Там девицы
сидели, как
в детстве, на диване; он сильно выцвел, его пружины старчески поскрипывали, но он остался таким же широким и мягким, как был. Маленькая Сомова забралась на диван с
ногами; когда подошел Клим, она освободила ему место рядом с собою, но Клим сел на стул.
Варавка
сидел небрежно развалив тело свое
в плетеном кресле, вытянув короткие
ноги, сунув руки
в карманы брюк, — казалось, что он воткнул руки
в живот свой.
Невыспавшиеся девицы стояли рядом, взапуски позевывая и вздрагивая от свежести утра. Розоватый парок поднимался с реки, и сквозь него, на светлой воде, Клим видел знакомые лица девушек неразличимо похожими; Макаров,
в белой рубашке с расстегнутым воротом, с обнаженной шеей и встрепанными волосами,
сидел на песке у
ног девиц, напоминая надоевшую репродукцию с портрета мальчика-итальянца, премию к «Ниве». Самгин впервые заметил, что широкогрудая фигура Макарова так же клинообразна, как фигура бродяги Инокова.
Говорил он долго, и ему нравилось, что слова его звучат спокойно, твердо. Взглянув через плечо на товарища, он увидал, что Макаров
сидит заложив
ногу на
ногу,
в зубах его, по обыкновению, дымится папироса. Он разломал коробку из-под спичек, уложил обломки
в пепельницу, поджег их и, подкладывая
в маленький костер спички, внимательно наблюдает, как они вспыхивают.
Лидия
сидела на подоконнике открытого окна спиною
в комнату, лицом на террасу; она была, как
в раме,
в белых косяках окна. Цыганские волосы ее распущены, осыпают щеки, плечи и руки, сложенные на груди. Из-под ярко-пестрой юбки видны ее голые
ноги, очень смуглые. Покусывая губы, она говорила...
За чаем,
сидя в ночной, до пят, рубахе, без панталон,
в туфлях на босую
ногу, задыхаясь от жары, стирая с лица масляный пот, он рычал...
Вдоль стены — шесть корчаг, а за ними,
в углу на ящике,
сидел, прислонясь к стене затылком и спиною, вытянув длинные, тонкие
ноги верблюда, человек
в сером подряснике.
Подскакал офицер и, размахивая рукой
в белой перчатке, закричал на Инокова, Иноков присел, осторожно положил человека на землю, расправил руки,
ноги его и снова побежал к обрушенной стене; там уже копошились солдаты, точно белые, мучные черви, туда осторожно сходились рабочие, но большинство их осталось
сидеть и лежать вокруг Самгина; они перекликались излишне громко, воющими голосами, и особенно звонко, по-бабьи звучал один голос...
Люди слушали Маракуева подаваясь, подтягиваясь к нему; белобрысый юноша
сидел открыв рот, и
в светлых глазах его изумление сменялось страхом. Павел Одинцов смешно сползал со стула, наклоняя тело, но подняв голову, и каким-то пьяным или сонным взглядом прикованно следил за игрою лица оратора. Фомин, зажав руки
в коленях, смотрел под
ноги себе,
в лужу растаявшего снега.
В углу, откуда он пришел,
сидел за столом такой же кругленький, как Тагильский, но пожилой, плешивый и очень пьяный бородатый человек с большим животом, с длинными
ногами. Самгин поторопился уйти, отказавшись от предложения Тагильского «разделить компанию».
— У меня — ревматизм, адово ноют
ноги.
Сидел совершенно зря одиннадцать месяцев
в тюрьме. Сыро там, надоело!
Он понимал, что обыск не касается его, чувствовал себя спокойно, полусонно. У двери
в прихожую
сидел полицейский чиновник, поставив шашку между
ног и сложив на эфесе очень красные кисти рук, дверь закупоривали двое неподвижных понятых.
В комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель, снимая рамки со стен; во всем этом для Самгина не было ничего нового.
Сидел он засунув длинные
ноги в грязных сапогах под стул, и казалось, что он не
сидит, а стоит на коленях.
— Я догадалась об этом, — сказала она, легко вздохнув,
сидя на краю стола и покачивая
ногою в розоватом чулке. Самгин подошел, положил руки на плечи ее, хотел что-то сказать, но слова вспоминались постыдно стертые, глупые. Лучше бы она заговорила о каких-нибудь пустяках.
Недели через три Самгин
сидел в почтовой бричке, ее катила по дороге, размытой вешними водами, пара шершавых, рыженьких лошадей, механически, точно заводные игрушки, перебирая
ногами. Ехали мимо пашен, скудно покрытых всходами озими; неплодородная тверская земля усеяна каким-то щебнем, вымытым добела.
Варвара ставила термометр Любаше, Кумов встал и ушел, ступая на пальцы
ног, покачиваясь, балансируя руками.
Сидя с чашкой чая
в руке на ручке кресла, а другой рукой опираясь о плечо Любаши, Татьяна начала рассказывать невозмутимо и подробно, без обычных попыток острить.
Освещая стол, лампа оставляла комнату
в сумраке, наполненном дымом табака; у стены, вытянув и неестественно перекрутив длинные
ноги,
сидел Поярков, он, как всегда, низко нагнулся, глядя
в пол, рядом — Алексей Гогин и человек
в поддевке и смазных сапогах, похожий на извозчика; вспыхнувшая
в углу спичка осветила курчавую бороду Дунаева. Клим сосчитал головы, — семнадцать.
Диомидов вертел шеей, выцветшие голубые глаза его смотрели на людей холодно, строго и притягивали внимание слушателей, все они как бы незаметно ползли к ступенькам крыльца, на которых, у
ног проповедника,
сидели Варвара и Кумов, Варвара — глядя
в толпу, Кумов —
в небо, откуда падал неприятно рассеянный свет, утомлявший зрение.
Так неподвижно лег длинный человек
в поддевке, очень похожий на Дьякона, — лег, и откуда-то из-под воротника поддевки обильно полилась кровь, рисуя сбоку головы его красное пятно, — Самгин видел прозрачный парок над этим пятном; к забору подползал, волоча
ногу, другой человек, с зеленым шарфом на шее; маленькая женщина
сидела на земле, стаскивая с
ноги своей черный ботик, и вдруг, точно ее ударили по затылку, ткнулась головой
в колени свои, развела руками, свалилась набок.
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул
в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел
в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца
сидел пожилой человек
в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему
ногу выше ступни, ступня была
в крови, точно
в красном носке, человек шевелил пальцами
ноги, говоря негромко, неуверенно...
«Ну, пойдем», — сказал он себе, быстро шагая
в холод тьмы, а через минуту мимо его пронеслась, далеко выбрасывая
ноги, темная лошадь;
в санках
сидели двое. Самгин сокрушенно вздохнул.
Когда Самгин, все более застывая
в жутком холоде, подумал это — память тотчас воскресила вереницу забытых фигур: печника
в деревне, грузчика Сибирской пристани, казака, который
сидел у моря, как за столом, и чудовищную фигуру кочегара у Троицкого моста
в Петербурге. Самгин сел и, схватясь руками за голову, закрыл уши. Он видел, что Алина сверкающей рукой гладит его плечо, но не чувствовал ее прикосновения.
В уши его все-таки вторгался шум и рев. Пронзительно кричал Лютов, топая
ногами...
Там у стола
сидел парень
в клетчатом пиджаке и полосатых брюках; тугие щеки его обросли густой желтой шерстью, из больших светло-серых глаз текли слезы, смачивая шерсть, одной рукой он держался за стол, другой — за сиденье стула; левая
нога его, голая и забинтованная полотенцем выше колена, лежала на деревянном стуле.
Он быстро выпил стакан чаю, закурил папиросу и прошел
в гостиную, — неуютно, не прибрано было
в ней. Зеркало мельком показало ему довольно статную фигуру человека за тридцать лет, с бледным лицом, полуседыми висками и негустой острой бородкой. Довольно интересное и даже как будто новое лицо. Самгин оделся, вышел
в кухню, — там
сидел товарищ Яков, рассматривая синий ноготь на большом пальце голой
ноги.
Открыв глаза, Самгин видел сквозь туман, что к тумбе прислонился, прячась, как зверушка, серый ботик Любаши, а опираясь спиной о тумбу,
сидит, держась за живот руками, прижимая к нему шапку, двигая черной валяной
ногой, коротенький человек,
в мохнатом пальто; лицо у него тряслось, вертелось кругами, он четко и грустно говорил...
Слабенький и беспокойный огонь фонаря освещал толстое, темное лицо с круглыми глазами ночной птицы; под широким, тяжелым носом топырились густые, серые усы, — правильно круглый череп густо зарос енотовой шерстью. Человек этот
сидел, упираясь руками
в диван, спиною
в стенку, смотрел
в потолок и ритмически сопел носом. На нем — толстая шерстяная фуфайка, шаровары с кантом, на
ногах полосатые носки;
в углу купе висела серая шинель, сюртук, портупея, офицерская сабля, револьвер и фляжка, оплетенная соломой.
Стоя среди комнаты, он курил, смотрел под
ноги себе,
в розоватое пятно света, и вдруг вспомнил восточную притчу о человеке, который,
сидя под солнцем на скрещении двух дорог, горько плакал, а когда прохожий спросил: о чем он льет слезы? — ответил: «От меня скрылась моя тень, а только она знала, куда мне идти».
— Языческая простота! Я
сижу в ресторане, с газетой
в руках, против меня за другим столом — очень миленькая девушка. Вдруг она говорит мне: «Вы, кажется, не столько читаете, как любуетесь моими панталонами», — она
сидела, положив
ногу на
ногу…
Размахивая шляпой, он указал ею на жандарма; лицо у него было серое, на висках выступил пот, челюсть тряслась, и глаза, налитые кровью, гневно блестели. Он
сидел на постели
в неудобной позе, вытянув одну
ногу, упираясь другою
в пол, и рычал...
На скамье остался человек
в соломенной шляпе;
сидел он, положив локти на спинку скамьи, вытянув
ноги, шляпа его, освещенная луною, светилась, точно медная, на дорожке лежала его тень без головы.
— Успокойтесь, — предложил Самгин, совершенно подавленный, и ему показалось, что Безбедов
в самом деле стал спокойнее. Тагильский молча отошел под окно и там распух, расплылся
в сумраке. Безбедов
сидел согнув одну
ногу, гладя колено ладонью, другую
ногу он сунул под нары, рука его все дергала рукав пиджака.
Кутузов, сняв пиджак, расстегнув жилет,
сидел за столом у самовара, с газетой
в руках, газеты валялись на диване, на полу, он встал и, расшвыривая их
ногами, легко подвинул к столу тяжелое кресло.
Самгин отошел от окна, лег на диван и стал думать о женщинах, о Тосе, Марине. А вечером,
в купе вагона, он отдыхал от себя, слушая непрерывную, возбужденную речь Ивана Матвеевича Дронова. Дронов
сидел против него, держа
в руке стакан белого вина, бутылка была зажата у него между колен, ладонью правой руки он растирал небритый подбородок, щеки, и Самгину казалось, что даже сквозь железный шум под
ногами он слышит треск жестких волос.
Снимок — мутный, не сразу можно было разобрать, что на нем — часть улицы, два каменных домика, рамы окон поломаны, стекла выбиты, с крыльца на каменную площадку высунулись чьи-то
ноги, вся улица засорена изломанной мебелью, валяется пианино с оторванной крышкой, поперек улицы — срубленное дерево, клен или каштан, перед деревом — костер, из него торчит крышка пианино, а пред костром,
в большом, вольтеровском кресле, поставив
ноги на пишущую машинку, а винтовку между
ног,
сидит и смотрит
в огонь русский солдат.
Он посидел еще десяток минут, слушая, как
в биллиардной яростно вьется, играет песня, а ее режет удалой свист, гремит смех, барабанят
ноги плясунов, и уже неловко было
сидеть одному, как бы демонстрируя против веселья героев.
Сидя на скамье, Самгин пытался снять ботики, они как будто примерзли к ботинкам, а пальцы
ног нестерпимо ломило. За его усилиями наблюдал, улыбаясь ласково, старичок
в желтой рубахе. Сунув большие пальцы рук за [пояс], кавказский ремень с серебряным набором, он стоял по-солдатски, «пятки — вместе, носки — врозь», весь гладенький, ласковый, с аккуратно подстриженной серой бородкой, остроносый, быстроглазый.
Когда арестованные, генерал и двое штатских, поднялись на ступени крыльца и следом за ними волною хлынули во дворец люди, — озябший Самгин отдал себя во власть толпы, тотчас же был втиснут
в двери дворца, отброшен
в сторону и ударил коленом
в спину солдата, — солдат,
сидя на полу, держал между
ног пулемет и ковырял его каким-то инструментом.