Неточные совпадения
Она была веселая, Клим
подозревал, что веселость эта придумана некрасивой и неумной девочкой.
И смешная печаль о фарфоровом трубочисте и все в этой девочке казалось Климу фальшивым. Он смутно
подозревал, что она пытается показать себя такой же особенной, каков он, Клим Самгин.
Климу чаще всего навязывали унизительные обязанности конюха, он вытаскивал из-под стола лошадей, зверей и
подозревал, что эту службу возлагают на него нарочно, чтоб унизить. И вообще игра в цирк не нравилась ему, как и другие игры, крикливые, быстро надоедавшие. Отказываясь от участия в игре, он уходил в «публику», на диван, где сидели Павла и сестра милосердия, а Борис ворчал...
На его волосатом лице маленькие глазки блестели оживленно, а Клим все-таки почему-то
подозревал, что человек этот хочет казаться веселее, чем он есть.
Со знакомыми девицами держался сухо, с холодной вежливостью, усвоенной от Игоря Туробоева, и когда Алина Телепнева с восторгом рассказывала, как Люба Сомова целовалась на катке с телеграфистом Иноковым, Клим напыщенно молчал, боясь, что его
заподозрят в любопытстве к романическим пустякам.
Климу больше нравилась та скука, которую он испытывал у Маргариты. Эта скука не тяготила его, а успокаивала, притупляя мысли, делая ненужными всякие выдумки. Он отдыхал у швейки от необходимости держаться, как солдат на параде. Маргарита вызывала в нем своеобразный интерес простотою ее чувств и мыслей. Иногда, должно быть,
подозревая, что ему скучно, она пела маленьким, мяукающим голосом неслыханные песни...
Но он начинал
подозревать, что, кроме этого, есть в людях еще что-то непонятное ему.
Но его все более неодолимо тянуло к Лидии, и в этом тяготении он смутно
подозревал опасность для себя.
Клим удивлялся. Он не
подозревал, что эта женщина умеет говорить так просто и шутливо. Именно простоты он не ожидал от нее; в Петербурге Спивак казалась замкнутой, связанной трудными думами. Было приятно, что она говорит, как со старым и близким знакомым. Между прочим она спросила: с дровами сдается флигель или без дров, потом поставила еще несколько очень житейских вопросов, все это легко, мимоходом.
За этой отчужденностью мнений ее Самгин
подозревал какие-то твердые решения, но в ней не чувствовалось ничего, что напоминало бы о хладнокровном любопытстве Туробоева.
Последние дни Маракуев назойливо рассказывал пошловатые анекдоты о действиях администрации, городской думы, купечества, но можно было
подозревать, что он сам сочиняет анекдоты, в них чувствовался шарж, сквозь их грубоватость проскальзывало нечто натянутое и унылое.
Было в улыбке этой нечто панпсихическое, человек благосклонно награждал ею и хлеб и нож; однако Самгин
подозревал скрытым за нею презрение ко всему и ко всем.
Клим Самгин видел, что пред ним развернулась огромная, фантастически богатая страна, бытия которой он не
подозревал; страна разнообразнейшего труда, вот — она собрала продукты его и, как на ладони, гордо показывает себе самой.
В искренность ее комплиментов Самгин остерегался верить,
подозревая, что хотя Варвара и не умна, но играет роль, забавляющую ее так же, как забавляется он, издеваясь над нею.
Самгин
подозревал, что, кроме улыбчивого и, должно быть, очень хитрого Дунаева, никто не понимает всей разрушительности речей пропагандиста. К Дьякону Дунаев относился с добродушным любопытством и снисходительно, как будто к подростку, хотя Дьякон был, наверное, лет на пятнадцать старше его, а все другие смотрели на длинного Дьякона недоверчиво и осторожно, как голуби и воробьи на индюка. Дьякон больше всех был похож на огромного нетопыря.
Лидия пожала его руку молча. Было неприятно видеть, что глаза Варвары провожают его с явной радостью. Он ушел, оскорбленный равнодушием Лидии,
подозревая в нем что-то искусственное и демонстративное. Ему уже казалось, что он ждал: Париж сделает Лидию более простой, нормальной, и, если даже несколько развратит ее, — это пошло бы только в пользу ей. Но, видимо, ничего подобного не случилось и она смотрит на него все теми же глазами ночной птицы, которая не умеет жить днем.
Варвара неутомимо кушала шоколад, прокусывая в конфетке дырочку, высасывала ликер, затем, положив конфетку в рот, облизывала губы и тщательно вытирала пальчики платком. Самгин
подозревал, что наслаждается она не столько шоколадом, сколько тем, что он присутствует при свидании Лидии с Диомидовым и видит Лидию в глупой позиции: безмолвной, угнетенной болтовнею полуумного парня.
Самгин почувствовал в ней мягкое, но неодолимое упрямство и стал относиться к Любаше осторожнее,
подозревая, что она — хитрая, «себе на уме», хотя и казалась очень откровенной, даже болтливой. И, если о себе самой она говорит усмешливо, а порою даже иронически, — это для того, чтоб труднее понять ее.
Самгин молча пожал плечами. Он, протирая очки, слушал очень внимательно и
подозревал, что этот плотненький, уютный человечек говорит не то, что слышал, а то, что он сам выдумал.
Рассказ Дунаева не понравился, Клим даже
заподозрил, что рабочий выдумал этот анекдот. Он встал, Дунаев тоже поднялся, тихо спросив...
— Не обижай Алешку, — просила она Любашу и без паузы, тем же тоном — брату: — Прекрати фокусы! Налейте крепкого, Варя! — сказала она, отодвигая от себя недопитую чашку чая. Клим
подозревал, что все это говорится ею без нужды и что она, должно быть, очень избалована, капризна, зла. Сидя рядом с ним, заглядывая в лицо его, она спрашивала...
Он опасался расспрашивать ее еще и потому, что она, выгодно отличаясь от Лидии, никогда не философствовала на сексуальные темы, а теперь он
подозревал, что и у нее возникло желание «словесных интимностей».
Самгин
заподозрил, что эту новую улыбку Никонова натянула на лицо свое, как маску.
Он видел, что с той поры, как появились прямолинейные юноши, подобные Властову, Усову, яснее обнаружили себя и люди, для которых революционность «большевиков» была органически враждебна. Себя Самгин не считал таким же, как эти люди, но все-таки смутно
подозревал нечто общее между ними и собою. И, размышляя перед Никоновой, как перед зеркалом или над чистым листом бумаги, он говорил...
Самгин рассказывал ей о Кутузове, о том, как он характеризовал революционеров. Так он вертелся вокруг самого себя, заботясь уж не столько о том, чтоб найти для себя устойчивое место в жизни, как о том, чтоб подчиняться ее воле с наименьшим насилием над собой. И все чаще примечая,
подозревая во многих людях людей, подобных ему, он избегал общения с ними, даже презирал их, может быть, потому, что боялся быть понятым ими.
Самгин и раньше
подозревал, что этот искаженный человек понимает его лучше всех других, что он намеренно дразнит и раздражает его, играя какую-то злую и темную игру.
«Может быть, он
подозревает и меня?» — внезапно подумал Самгин и вслух очень громко вскричал: — Это так чудовищно!
Он видел: вне кружка Спивак люди
подозревают, что он говорит меньше, чем знает, и что он умалчивает о своей роли.
«
Подозревает во мне крупного деятеля и хочет убедиться в этом», — решил Самгин, и его антипатия к Дронову взогрелась до отвращения к нему.
«Кажется, она кончит ханжеством, — думал Самгин, хотя
подозревал в словах ее фальшь. — Рассказать ей о Туробоеве?»
— У моих знакомых сын, благонравный мальчишка, полгода деньги мелкие воровал, а они прислугу
подозревали…
Он чувствовал еврея человеком более чужим, чем немец или финн, и
подозревал в каждом особенно изощренную проницательность, которая позволяет еврею видеть явные и тайные недостатки его, русского, более тонко и ясно, чем это видят люди других рас.
Понимая, как трагична судьба еврейства в России, он
подозревал, что психика еврея должна быть заражена и обременена чувством органической вражды к русскому, желанием мести за унижения и страдания.
Она произносила слова вкусной русской речи с таким удовольствием, что Самгин
заподозрил: слова для нее приятны независимо от смысла, и она любит играть ими. Ей нравится роль купчихи, сытой, здоровой бабы. Конечно, у нее есть любовники, наверное, она часто меняет их.
Она замолчала. Самгин тоже не чувствовал желания говорить. В поучениях Марины он
подозревал иронию, намерение раздразнить его, заставить разговориться. Говорить с нею о поручении Гогина при Дуняше он не считал возможным. Через полчаса он шел под руку с Дуняшей по широкой улице, ярко освещенной луной, и слушал торопливый говорок Дуняши.
Признавая себя человеком чувственным, он, в минуты полной откровенности с самим собой,
подозревал даже, что у него немало холодного полового любопытства. Это нужно было как-то объяснить, и он убеждал себя, что это все-таки чистоплотнее, интеллектуальней животно-обнаженного тяготения к самке. В эту ночь Самгин нашел иное, менее фальшивое и более грустное объяснение.
— Дочь заводчика искусственных минеральных вод. Привлекалась к суду по делу темному:
подозревали, что она отравила мужа и свекра. Около года сидела в тюрьме, но — оправдали, — отравителем оказался брат ее мужа, пьяница.
«Мог бы я бросить бомбу? Ни в каком случае. И Лютов не способен. Я
подозревал в нем что-то… своеобразное. Ничего нет… Кажется — я даже чего-то опасался в этом… выродке». И, почувствовав, что он может громко засмеяться, Самгин признался: «Я — выпил немножко сверх меры».
— Ах, тихоня! Вот шельма хитрая! А я
подозревала за ним другое. Самойлов учит? Василий Николаевич — замечательное лицо! — тепло сказала она. — Всю жизнь — по тюрьмам, ссылкам, под надзором полиции, вообще — подвижник. Супруг мой очень уважал его и шутя звал фабрикантом революционеров. Меня он недолюбливал и после смерти супруга перестал посещать. Сын протопопа, дядя у него — викарный…
Кстати: дачу Столыпину испортили не эсеры, а — максималисты, группочка, отколовшаяся от правоверных, у которых будто бы неблагополучно в центре, — кого-то из нейтралистов
подозревают в дружбе с департаментом полиции.
От этих людей Самгин знал, что в городе его считают «столичной штучкой», гордецом и нелюдимом, у которого есть причины жить одиноко,
подозревают в нем человека убеждений крайних и, напуганные событиями пятого года, не стремятся к более близкому знакомству с человеком из бунтовавшей Москвы.
— Замечательно, — соглашался Клим Иванович, глядя сквозь очки на уродливого китайского божка и
подозревая, что она его экзаменует, изучает его вкусы.
— Единственный умный царь из этой семьи — Петр Первый, и это было так неестественно, что черный народ признал помазанника божия антихристом, слугой Сатаны, а некоторые из бояр
подозревали в нем сына патриарха Никона, согрешившего с царицей.
Кожу Самгина покалывало, и он
подозревал, что это насекомые.
— Однако не каждого
подозревают в шпионстве, — сухо сказал Самгин и — помимо желания — так же сухо добавил: — Я знал его, когда он был товарищем прокурора.