Неточные совпадения
Взрослые
пили чай среди комнаты, за круглым столом, под лампой
с белым абажуром, придуманным Самгиным: абажур отражал свет не вниз, на стол, а в потолок; от этого по комнате разливался скучный полумрак, а в трех углах ее
было темно, почти как ночью.
Однажды Клим пришел домой
с урока у Томилина, когда уже кончили
пить вечерний
чай, в столовой
было темно и во всем доме так необычно тихо, что мальчик, раздевшись, остановился в прихожей, скудно освещенной маленькой стенной лампой, и стал пугливо прислушиваться к этой подозрительной тишине.
Жена, кругленькая, розовая и беременная,
была неистощимо ласкова со всеми. Маленьким, но милым голосом она, вместе
с сестрой своей,
пела украинские песни. Сестра, молчаливая,
с длинным носом, жила прикрыв глаза, как будто боясь увидеть нечто пугающее, она молча, аккуратно разливала
чай, угощала закусками, и лишь изредка Клим слышал густой голос ее...
Немая и мягонькая, точно кошка, жена писателя вечерами непрерывно разливала
чай. Каждый год она
была беременна, и раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая в нем чувство брезгливости; он
был согласен
с Лидией, которая резко сказала, что в беременных женщинах
есть что-то грязное. Но теперь, после того как он увидел ее голые колени и лицо, пьяное от радости, эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся всем, будила любопытство, в котором уже не
было места брезгливости.
За
чаем Клим говорил о Метерлинке сдержанно, как человек, который имеет свое мнение, но не хочет навязывать его собеседнику. Но он все-таки сказал, что аллегория «Слепых» слишком прозрачна, а отношение Метерлинка к разуму сближает его со Львом Толстым. Ему
было приятно, что Нехаева согласилась
с ним.
Климу показалось, что мать ухаживает за Варавкой
с демонстративной покорностью,
с обидой, которую она не может или не хочет скрыть. Пошумев полчаса,
выпив три стакана
чая, Варавка исчез, как исчезает со сцены театра, оживив пьесу, эпизодическое лицо.
Не успел Клим
напоить их
чаем, как явился знакомый Варавки доктор Любомудров, человек тощий, длинный, лысый, бритый,
с маленькими глазками золотистого цвета, они прятались под черными кустиками нахмуренных бровей.
Когда он, один,
пил чай, явились Туробоев и Варавка, серые, в пыльниках; Варавка
был похож на бочку, а Туробоев и в сером, широком мешке не потерял своей стройности, а сбросив
с плеч парусину, он показался Климу еще более выпрямленным и подчеркнуто сухим. Его холодные глаза углубились в синеватые тени, и что-то очень печальное, злое подметил Клим в их неподвижном взгляде.
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не
было на крыше, он незаметно ушел. По улице, над серым булыжником мостовой,
с громом скакали черные лошади, запряженные в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это
было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился
с крыши, вошел в дом, в прохладную тишину. Макаров сидел у стола
с газетой в руке и читал, прихлебывая крепкий
чай.
— Впрочем — ничего я не думал, а просто обрадовался человеку. Лес, знаешь. Стоят обугленные сосны, буйно цветет иван-чай. Птички ликуют, черт их побери. Самцы самочек опевают. Мы
с ним, Туробоевым, тоже самцы, а
петь нам — некому. Жил я у помещика-земца, антисемит, но, впрочем, — либерал и надоел он мне пуще овода. Жене его под сорок, Мопассанов читает и мучается какими-то спазмами в животе.
Вошла Лидия, одетая в необыкновенный халатик оранжевого цвета, подпоясанный зеленым кушаком. Волосы у нее
были влажные, но от этого шапка их не стала меньше. Смуглое лицо ярко разгорелось, в зубах дымилась папироса, она рядом
с Алиной напоминала слишком яркую картинку не очень искусного художника. Морщась от дыма, она взяла чашку
чая, вылила
чай в полоскательницу и сказала...
— Но все-таки — порода! — вдруг и
с удовольствием сказала Алина, наливая
чай. — Все эти купчишки, миллионеришки боялись его. Он их учил прилично
есть,
пить, одеваться, говорить. Дрессировал, как собачат.
— Так, — сказала она, наливая
чай. — Да, он не получил телеграмму, он кончил срок больше месяца назад и он немного пошел пешком
с одними этнографы.
Есть его письмо, он
будет сюда на эти дни.
«Таким — легко жить», — подумал он, слушая рассказ Дмитрия о поморах, о рыбном промысле. Рассказывая, Дмитрий
с удовольствием извозчика
пил чай, улыбался и, не скупясь, употреблял превосходную степень...
— Не обижай Алешку, — просила она Любашу и без паузы, тем же тоном — брату: — Прекрати фокусы! Налейте крепкого, Варя! — сказала она, отодвигая от себя недопитую чашку
чая. Клим подозревал, что все это говорится ею без нужды и что она, должно
быть, очень избалована, капризна, зла. Сидя рядом
с ним, заглядывая в лицо его, она спрашивала...
Как-то вечером, когда Самгины
пили чай, явился господни Митрофанов
с просьбою отсрочить ему платеж за квартиру.
Пили чай со сливками,
с сухарями и, легко переходя
с темы на тему, говорили о книгах, театре, общих знакомых. Никонова сообщила: Любаша переведена из больницы в камеру, ожидает, что ее скоро вышлют. Самгин заметил: о партийцах, о революционной работе она говорит сдержанно, неохотно.
Самгин
пил чай, незаметно рассматривая знакомое, но очень потемневшее лицо,
с черной эспаньолкой и небольшими усами. В этом лице явилось что-то аскетическое и еврейское, но глаза не изменились, в них, как раньше, светился неприятно острый огонек.
«Вождь», — соображал Самгин, усмехаясь, и жадно
пил теплый
чай, разбавленный вином. Прыгал коричневый попик. Тело дробилось на единицы, они принимали знакомые образы проповедника
с тремя пальцами, Диомидова, грузчика, деревенского печника и других, озорниковатых, непокорных судьбе. Прошел в памяти Дьякон
с толстой книгой в руках и сказал, точно актер, играющий Несчастливцева...
Иногда он заглядывал в столовую, и Самгин чувствовал на себе его острый взгляд. Когда он, подойдя к столу,
пил остывший
чай, Самгин разглядел в кармане его пиджака ручку револьвера, и это ему показалось смешным. Закусив, он вышел в большую комнату, ожидая видеть там новых людей, но люди
были все те же, прибавился только один,
с забинтованной рукой на перевязи из мохнатого полотенца.
Самгин попросил
чаю и, закрыв дверь кабинета, прислушался, — за окном топали и шаркали шаги людей. Этот непрерывный шум создавал впечатление работы какой-то машины, она выравнивала мостовую, постукивала в стены дома, как будто расширяя улицу. Фонарь против дома
был разбит, не горел, — казалось, что дом отодвинулся
с того места, где стоял.
Заснул он под утро, а когда проснулся и вспомнил сцену
с женой, быстро привел себя в порядок и,
выпив чаю, поспешил уйти от неизбежного объяснения.
Сухо рассказывая ей, Самгин видел, что теперь, когда на ней простенькое темное платье, а ее лицо, обрызганное веснушками, не накрашено и рыжие волосы заплетены в косу, — она кажется моложе и милее, хотя очень напоминает горничную. Она убежала, не дослушав его, унося
с собою чашку
чая и бутылку вина. Самгин подошел к окну; еще можно
было различить, что в небе громоздятся синеватые облака, но на улице
было уже темно.
Но еще более неприятные полчаса провел он
с Макаровым. Этот явился рано утром, когда Самгин
пил кофе, слушая умиленные рассказы Анфимьевны о защитниках баррикады: ночами они посменно грелись у нее в кухне, старуха
поила их
чаем и вообще жила
с ними в дружбе.
Его обслуживала горничная Настя, худенькая девушка
с большими глазами; глаза
были серые,
с золотой искрой в зрачках, а смотрели так, как будто Настя всегда прислушивалась к чему-то, что слышит только она. Еще более, чем Анфимьевна, она заботилась о том, чтобы
напоить чаем и накормить защитников баррикады. Она окончательно превратила кухню в трактир.
Но вечером он
с подвязанной рукой сидел за столом,
пил чай и жаловался Якову...
Он быстро
выпил стакан
чаю, закурил папиросу и прошел в гостиную, — неуютно, не прибрано
было в ней. Зеркало мельком показало ему довольно статную фигуру человека за тридцать лет,
с бледным лицом, полуседыми висками и негустой острой бородкой. Довольно интересное и даже как будто новое лицо. Самгин оделся, вышел в кухню, — там сидел товарищ Яков, рассматривая синий ноготь на большом пальце голой ноги.
Пушки стреляли не часто, не торопясь и, должно
быть, в разных концах города. Паузы между выстрелами
были тягостнее самих выстрелов, и хотелось, чтоб стреляли чаще, непрерывней, не мучили бы людей, которые ждут конца. Самгин, уставая, садился к столу,
пил чай, неприятно теплый, ходил по комнате, потом снова вставал на дежурство у окна. Как-то вдруг в комнату точно
с потолка упала Любаша Сомова, и тревожно, возмущенно зазвучал ее голос, посыпались путаные слова...
Он отказался от этих прогулок и потому, что обыватели
с каким-то особенным усердием подметали улицу, скребли железными лопатами панели.
Было ясно, что и Варвару терзает тоска. Варвара целые дни возилась в чуланах, в сарае, топала на чердаке, а за обедом, за
чаем говорила, сквозь зубы, жалобно...
— Пойдем вниз, там
чаю можно
выпить, — предложила она и, опускаясь
с лестницы, шумно вздохнула...
«Мне тридцать пять, она — моложе меня года на три, четыре», — подсчитал он, а Марина
с явным удовольствием
пила очень душистый
чай, грызла домашнее печенье, часто вытирала яркие губы салфеткой, губы становились как будто еще ярче, и сильнее блестели глаза.
Проводив Клима до его квартиры, она зашла к Безбедову
пить чай. Племянник ухаживал за нею
с бурным и почтительным восторгом слуги, влюбленного в хозяйку, счастливого тем, что она посетила его. В этом суетливом восторге Самгин чувствовал что-то фальшивое, а Марина добродушно высмеивала племянника, и
было очень странно, что она, такая умная, не замечает его неискренности.
— Вы, на горке, в дому,
чай пьете, а за кирпичным заводом, в ямах, собраньице собралось, пришлый человек речи говорит. Раздразнили мужика и все дразнят. Порядка до-олго не
будет, — сказал Петр
с явным удовольствием и продолжал поучительно...
Турчанинов вздрагивал, морщился и торопливо
пил горячий
чай, подливая в стакан вино. Самгин, хозяйничая за столом, чувствовал себя невидимым среди этих людей. Он видел пред собою только Марину; она играла чайной ложкой, взвешивая ее на ладонях, перекладывая
с одной на другую, — глаза ее
были задумчиво прищурены.
Турчанинов взглянул на него удивленно и снова начал
пить чай с вином, а Безбедов, шагая по скрипучему паркету, неистовым голосом, всхрапывая, стал декламировать...
Становилось темнее,
с гор повеяло душистой свежестью, вспыхивали огни, на черной плоскости озера являлись медные трещины. Синеватое туманное небо казалось очень близким земле, звезды без лучей, похожие на куски янтаря, не углубляли его. Впервые Самгин подумал, что небо может
быть очень бедным и грустным. Взглянул на часы: до поезда в Париж оставалось больше двух часов. Он заплатил за пиво, обрадовал картинную девицу крупной прибавкой «на
чай» и не спеша пошел домой, размышляя о старике, о корке...
Он, видимо, приучил Ногайцева и женщин слушать себя, они смирно
пили чай, стараясь не шуметь посудой. Юрин, запрокинув голову на спинку дивана, смотрел в потолок, только Дронов, сидя рядом
с Тосей, бормотал...
Клим Иванович Самгин
пил чай, заставляя себя беседовать
с Розой Грейман о текущей литературе, вслушиваясь в крики спорящих, отмечал у них стремление задеть друг друга, соображал...
— Мой муж — старый народник, — оживленно продолжала Елена. — Он любит все это: самородков, самоучек… Самоубийц, кажется, не любит. Самодержавие тоже не любит, это уж такая старинная будничная привычка, как
чай пить. Я его понимаю: люди, отшлифованные гимназией, университетом, довольно однообразны, думают по книгам, а вот такие… храбрецы вламываются во все за свой страх. Варвары… Я — за варваров,
с ними не скучно!
Но он почти каждый день посещал Прозорова, когда старик чувствовал себя бодрее, работал
с ним, а после этого оставался
пить чай или обедать. За столом Прозоров немножко нудно, а все же интересно рассказывал о жизни интеллигентов 70–80-х годов, он знавал почти всех крупных людей того времени и говорил о них, грустно покачивая головою, как о людях, которые мужественно принесли себя в жертву Ваалу истории.
Самгин понимал, что подслушивать под окном — дело не похвальное, но Фроленков прижал его широкой спиной своей в угол между стеной и шкафом. Слышно
было, как схлебывали
чай с блюдечек, шаркали ножом о кирпич, правя лезвие, старушечий голос ворчливо проговорил...
— Батюшки, неприятный какой, — забормотала серая старушка, обращаясь к Самгину. — А Леонидушка-то не любит, если спорят
с ним. Он — очень нервный, ночей не спит, все сочиняет, все думает да крепкий
чай пьет.
— Пойдемте
чай пить, — предложила жена. Самгин отказался, не желая встречи
с Кутузовым, вышел на улицу, в сумрачный холод короткого зимнего дня. Раздраженный бесплодным визитом к богатому барину, он шагал быстро, пред ним вспыхивали фонари, как бы догоняя людей.