Неточные совпадения
А вслед
за ним не менее мощно звучал голос
другого гения, властно и настойчиво утверждая, что к свободе ведет только
один путь — путь «непротивления злу насилием».
Споры с Марьей Романовной кончились тем, что однажды утром она ушла со двора вслед
за возом своих вещей, ушла, не простясь ни с кем, шагая величественно, как всегда, держа в
одной руке саквояж с инструментами, а
другой прижимая к плоской груди черного, зеленоглазого кота.
Началось это с того, что однажды, опоздав на урок, Клим Самгин быстро шагал сквозь густую муть февральской метели и вдруг, недалеко от желтого здания гимназии, наскочил на Дронова, — Иван стоял на панели, держа в
одной руке ремень ранца, закинутого
за спину,
другую руку, с фуражкой в ней, он опустил вдоль тела.
Испуганный и как во сне, Клим побежал, выскочил
за ворота, прислушался; было уже темно и очень тихо, но звука шагов не слыхать. Клим побежал в сторону той улицы, где жил Макаров, и скоро в сумраке, под липами у церковной ограды, увидал Макарова, — он стоял, держась
одной рукой
за деревянную балясину ограды, а
другая рука его была поднята в уровень головы, и, хотя Клим не видел в ней револьвера, но, поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул...
По панелям, смазанным жидкой грязью, люди шагали чрезмерно торопливо и были неестественно одноцветны. Каменные и тоже одноцветные серые дома, не разъединенные заборами, тесно прижатые
один к
другому, являлись глазу как единое и бесконечное здание. Его нижний этаж, ярко освещенный, приплюснут к земле и вдавлен в нее, а верхние, темные, вздымались в серую муть,
за которой небо не чувствовалось.
Из-за угла вышли под руку два студента, дружно насвистывая марш,
один из них уперся ногами в кирпичи панели и вступил в беседу с бабой, мывшей стекла окон,
другой, дергая его вперед, уговаривал...
Он сел на скамью, под густой навес кустарника; аллея круто загибалась направо,
за углом сидели какие-то люди, двое;
один из них глуховато ворчал,
другой шаркал палкой или подошвой сапога по неутоптанному, хрустящему щебню. Клим вслушался в монотонную воркотню и узнал давно знакомые мысли...
— У нас удивительно много людей, которые, приняв чужую мысль, не могут, даже как будто боятся проверить ее, внести поправки от себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить ее, заострить и вынести
за пределы логики,
за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского человека — нечто непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом у
одних вызывает страх пред ним, вражду к нему, у
других — рабское подчинение его игре, — игре, весьма часто развращающей людей.
— Не попа-ал! — взвыл он плачевным волчьим воем, барахтаясь в реке. Его красная рубаха вздулась на спине уродливым пузырем, судорожно мелькала над водою деревяшка с высветленным железным кольцом на конце ее, он фыркал, болтал головою, с волос головы и бороды разлетались стеклянные брызги, он хватался
одной рукой
за корму лодки, а кулаком
другой отчаянно колотил по борту и вопил, стонал...
— Не сердись, — сказал Макаров, уходя и споткнувшись о ножку стула, а Клим, глядя
за реку, углубленно догадывался: что значат эти все чаще наблюдаемые изменения людей? Он довольно скоро нашел ответ, простой и ясный: люди пробуют различные маски, чтоб найти
одну, наиболее удобную и выгодную. Они колеблются, мечутся, спорят
друг с
другом именно в поисках этих масок, в стремлении скрыть свою бесцветность, пустоту.
Два парня в новых рубахах, сшитых как будто из розовой жести, похожие
друг на
друга, как два барана, остановились у крыльца,
один из них посмотрел на дачников, подошел к слепой, взял ее
за руку и сказал непреклонно...
Четыре женщины заключали шествие: толстая, с дряблым лицом монахини; молоденькая и стройная, на тонких ногах, и еще две шли, взяв
друг друга под руку,
одна — прихрамывала, качалась;
за ее спиной сонно переставлял тяжелые ноги курносый солдат, и синий клинок сабли почти касался ее уха.
В двери явилась Лидия. Она встала, как бы споткнувшись о порог, которого не было;
одной рукой схватилась
за косяк,
другой прикрыла глаза.
При второй встрече с Климом он сообщил ему, что
за фельетоны Робинзона
одна газета была закрыта,
другая приостановлена на три месяца, несколько газет получили «предостережение», и во всех городах, где он работал, его врагами всегда являлись губернаторы.
— Кушайте, — угощала она редактора, Инокова, Робинзона и
одним пальцем подвигала им тарелки с хлебом, маслом, сыром, вазочки с вареньем. Называя Спивак Лизой, она переглядывалась с нею взглядом единомышленницы. А Спивак оживленно спорила со всеми, с Иноковым — чаще
других, вероятно, потому, что он ходил вокруг нее, как теленок, привязанный
за веревку на кол.
Самгин пошел
за ним. У стола с закусками было тесно, и ораторствовал Варавка со стаканом вина в
одной руке, а
другою положив бороду на плечо и придерживая ее там.
— Преувеличиваешь, — пробормотал редактор, читая
одним глазом чью-то рукопись, а
другим следя
за новой надоедливой мухой.
Регент был по плечо Инокову, но значительно шире и плотнее, Клим ждал, что он схватит Инокова и швырнет
за перила, но регент, качаясь на ногах,
одной рукой придерживал панаму, а
другой толкая Инокова в грудь, кричал звонким голосом...
— Нет, — повторила Варвара. Самгин подумал: «Спрашивает она или протестует?»
За спиной его гремели тарелки, ножи, сотрясала пол тяжелая поступь Анфимьевны, но он уже не чувствовал аппетита. Он говорил не торопясь, складывая слова, точно каменщик кирпичи, любуясь, как плотно ложатся они
одно к
другому.
Под кожей, судорожно натягивая ее, вздымались детски тонкие ребра, и было странно видеть, что
одна из глубоких ям
за ключицами освещена, а в
другой лежит тень.
Черными пальцами он взял из портсигара две папиросы,
одну сунул в рот,
другую —
за ухо, но рядом с ним встал тенористый запевала и оттолкнул его движением плеча.
— Ненависть — я не признаю. Ненавидеть — нечего, некого. Озлиться можно на часок,
другой, а ненавидеть — да
за что же? Кого? Все идет по закону естества. И — в гору идет. Мой отец бил мою мать палкой, а я вот… ни на
одну женщину не замахивался даже… хотя, может, следовало бы и ударить.
Вспомнил Самгин о Сусанине и Комиссарове, а вслед
за ними о Халтурине. Но все эти мысли, быстро сменяя
одна другую, скользили поверх глубокого и тревожного впечатления, не задевая его, да и говор в толпе зрителей мешал думать связно.
— Да что ты? — повторила она тише и плаксиво, тогда как ноги ее все подгибались и
одною рукой она стягивала ворот капота, а
другой держалась
за грудь.
— Не охотник я рассуждать с
одной стороны и с
другой стороны, но, пожалуй, это — компенсация
за парад Зубатова. Однако — не нр-равится мне это…
Засовывая палец
за воротник рубахи, он крутил шеей, освобождая кадык, дергал галстук с крупной в нем жемчужиной, выставлял вперед то
одну, то
другую ногу, — он хотел говорить и хотел, чтоб его слушали. Но и все тоже хотели говорить, особенно коренастый старичок, искусно зачесавший от правого уха к левому через голый череп несколько десятков волос.
Пропев панихиду, пошли дальше, быстрее. Идти было неудобно. Ветки можжевельника цеплялись
за подол платья матери, она дергала ногами, отбрасывая их, и дважды больно ушибла ногу Клима. На кладбище соборный протоиерей Нифонт Славороссов, большой, с седыми космами до плеч и львиным лицом, картинно указывая
одной рукой на холодный цинковый гроб, а
другую взвесив над ним, говорил потрясающим голосом...
— Вот и еще раз мы должны побеседовать, Клим Иванович, — сказал полковник, поднимаясь из-за стола и предусмотрительно держа в
одной руке портсигар, в
другой — бумаги. — Прошу! — любезно указал он на стул по
другую сторону стола и углубился в чтение бумаг.
За ним, по
другой стороне, так же быстро, направился и Самгин, вздрагивая и отскакивая каждый раз, когда над головой его открывалось окно; из
одного женский голос крикнул...
Эту группу, вместе с гробом впереди ее, окружала цепь студентов и рабочих, державших
друг друга за руки, у многих в руках — револьверы.
Одно из крепких звеньев цепи — Дунаев,
другое — рабочий Петр Заломов, которого Самгин встречал и о котором говорили, что им была организована защита университета, осажденного полицией.
И, как всякий человек в темноте, Самгин с неприятной остротою ощущал свою реальность. Люди шли очень быстро, небольшими группами, и, должно быть,
одни из них знали, куда они идут,
другие шли, как заплутавшиеся, — уже раза два Самгин заметил, что, свернув
за угол в переулок, они тотчас возвращались назад. Он тоже невольно следовал их примеру. Его обогнала небольшая группа, человек пять;
один из них курил, папироса вспыхивала часто, как бы в такт шагам; женский голос спросил тоном обиды...
«Тоже — «объясняющий господин», — подумал Клим, быстро подходя к двери своего дома и оглядываясь. Когда он в столовой зажег свечу, то увидал жену: она, одетая, спала на кушетке в гостиной, оскалив зубы, держась
одной рукой
за грудь, а
другою за голову.
Самгин тоже простился и быстро вышел, в расчете, что с этим парнем безопаснее идти. На улице в темноте играл ветер, и, подгоняемый его толчками, Самгин быстро догнал Судакова, — тот шел не торопясь, спрятав
одну руку
за пазуху, а
другую в карман брюк, шел быстро и пытался свистеть, но свистел плохо, — должно быть, мешала разбитая губа.
«Нашу» — он подчеркнул. Варвара,
одной рукой держась
за голову и размахивая
другой, подошла вплотную к нему и заговорила шипящими словами...
Он тоже запрыгал на
одной ноге, стараясь сунуть
другую в испуганные брюки, они вырывались из рук, а
за окном щелкало и трещало.
Там у стола сидел парень в клетчатом пиджаке и полосатых брюках; тугие щеки его обросли густой желтой шерстью, из больших светло-серых глаз текли слезы, смачивая шерсть,
одной рукой он держался
за стол,
другой —
за сиденье стула; левая нога его, голая и забинтованная полотенцем выше колена, лежала на деревянном стуле.
Опрокинулся на бок и, все прижимая
одною рукой шапку к животу, схватился
другою за тумбу, встал и пошел, взывая...
Он видел, как в прозрачном облаке дыма и снега кувыркалась фуражка; она первая упала на землю, а
за нею падали, обгоняя
одна другую, щепки, серые и красные тряпки; две из них взлетели особенно высоко и, легкие, падали страшно медленно, точно для того, чтоб навсегда остаться в памяти.
Пара серых лошадей бежала уже далеко, а
за ними, по снегу, катился кучер;
одна из рыжих, неестественно вытянув шею, шла на трех ногах и хрипела, а вместо четвертой в снег упиралась толстая струя крови;
другая лошадь скакала вслед серым, — ездок обнимал ее
за шею и кричал; когда она задела боком
за столб для афиш, ездок свалился с нее, а она, прижимаясь к столбу, скрипуче заржала.
В отделение, где сидел Самгин, тяжело втиснулся большой человек с тяжелым, черным чемоданом в
одной руке, связкой книг в
другой и двумя связками на груди, в ремнях, перекинутых
за шею. Покрякивая, он взвалил чемодан на сетку, положил туда же и две связки, а третья рассыпалась, и две книги в переплетах упали на колени маленького заики.
— Позови. Глухая, — вполголоса объяснила Марина, вводя Самгина в небольшую очень светлую комнату. Таких комнат было три, и Марина сказала, что
одна из них — приемная,
другая — кабинет,
за ним — спальня.
Женщина стояла, опираясь
одной рукой о стол, поглаживая
другой подбородок, горло, дергая коротенькую, толстую косу; лицо у нее — смуглое, пухленькое, девичье, глаза круглые, кошачьи; резко очерченные губы. Она повернулась спиною к Лидии и, закинув руки
за спину, оперлась ими о край стола, — казалось, что она падает; груди и живот ее торчали выпукло, вызывающе, и Самгин отметил, что в этой позе есть что-то неестественное, неудобное и нарочное.
Вспоминая все это, Самгин медленно шагал по комнате и неистово курил. В окна ярко светила луна, на улице таяло, по проволоке телеграфа скользили, в равном расстоянии
одна от
другой, крупные, золотистые капли и, доскользнув до какой-то незаметной точки, срывались, падали. Самгин долго, бессмысленно следил
за ними, насчитал сорок семь капель и упрекнул кого-то...
За утренним чаем небрежно просматривал две местные газеты, —
одна из них каждый день истерически кричала о засилии инородцев, безумии левых партий и приглашала Россию «вернуться к национальной правде»,
другая, ссылаясь на статьи первой, уговаривала «беречь Думу — храм свободного, разумного слова» и доказывала, что «левые» в Думе говорят неразумно.
Безбедов торчал на крыше, держась
одной рукой
за трубу, балансируя помелом в
другой; нелепая фигура его в неподпоясанной блузе и широких штанах была похожа на бутылку, заткнутую круглой пробкой в форме головы.
Над крыльцом дугою изгибалась большая, затейливая вывеска, — на белом поле красной и синей краской были изображены: мужик в странной позе — он стоял на
одной ноге, вытянув
другую вместе с рукой над хомутом,
за хомутом — два цепа;
за ними — большой молоток; дальше — что-то непонятное и — девица с парнем; пожимая
друг другу руки, они целовались.
Турчанинов вздрагивал, морщился и торопливо пил горячий чай, подливая в стакан вино. Самгин, хозяйничая
за столом, чувствовал себя невидимым среди этих людей. Он видел пред собою только Марину; она играла чайной ложкой, взвешивая ее на ладонях, перекладывая с
одной на
другую, — глаза ее были задумчиво прищурены.
Там слышен был железный шум пролетки; высунулась из-за угла, мотаясь, голова лошади, танцевали ее передние ноги; каркающий крик повторился еще два раза, выбежал человек в сером пальто, в фуражке, нахлобученной на бородатое лицо, — в
одной его руке блестело что-то металлическое, в
другой болтался небольшой ковровый саквояж; человек этот невероятно быстро очутился около Самгина, толкнул его и прыгнул с панели в дверь полуподвального помещения с новенькой вывеской над нею...
Он встал и начал быстро пожимать руки сотрапезников, однообразно кивая каждому гладкой головкой, затем, высоко вскинув ее, заложив
одну руку
за спину, держа в
другой часы и глядя на циферблат, широкими шагами длинных ног пошел к двери, как человек, совершенно уверенный, что люди поймут, куда он идет, и позаботятся уступить ему дорогу.
— Москва вызвала у меня впечатление пошлости и злобы.
Одни торопливо и пошло веселятся,
другие — собираются мстить
за пережитые тревоги…