Неточные совпадения
И всегда нужно
что-нибудь выдумывать, иначе никто из взрослых
не будет замечать тебя и будешь жить так, как будто тебя нет или как будто ты
не Клим, а Дмитрий.
Ударившись обо
что-нибудь, расцарапав себе ногу, руку, разбив себе нос, она никогда
не плакала,
не ныла, как это делали девочки Сомовы.
— Детей, как деревяшки, смазывают веществом, которое легко воспламеняется и быстро сгорает. Получаются прескверные спички, далеко
не все вспыхивают и далеко
не каждой можно зажечь
что-нибудь.
Уроки Томилина становились все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся в ширину и осел к земле. Он переоделся в белую рубаху с вышитым воротом, на его голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим,
не понимая
чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин,
не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти всегда одно и то же...
Ему очень хотелось сказать Лидии
что-нибудь значительное и приятное, он уже несколько раз пробовал сделать это, но все-таки
не удалось вывести девушку из глубокой задумчивости. Черные глаза ее неотрывно смотрели на реку, на багровые тучи. Клим почему-то вспомнил легенду, рассказанную ему Макаровым.
— Ослиное настроение. Все —
не важно, кроме одного. Чувствуешь себя
не человеком, а только одним из органов человека. Обидно и противно. Как будто некий инспектор внушает: ты петух и ступай к назначенным тебе курам. А я — хочу и
не хочу курицу.
Не хочу упражнения играть. Ты, умник, чувствуешь
что-нибудь эдакое?
— Старый топор, — сказал о нем Варавка. Он
не скрывал, что недоволен присутствием Якова Самгина во флигеле. Ежедневно он грубовато говорил о нем
что-нибудь насмешливое, это явно угнетало мать и даже действовало на горничную Феню, она смотрела на квартирантов флигеля и гостей их так боязливо и враждебно, как будто люди эти способны были поджечь дом.
Говоря так, он был уверен, что
не лжет, и находил, что говорит хорошо. Ему показалось, что нужно прибавить еще
что-нибудь веское, он сказал...
Идти к ней вечером —
не хотелось, но он сообразил, что, если
не пойдет, она явится сама и, возможно,
чем-нибудь скомпрометирует его в глазах брата, нахлебников, Марины.
— Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. — Рабочий вопрос изучает? О, боже! Впрочем, я так и думала, что он займется
чем-нибудь в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот вопрос раздувается искусственно. Есть люди, которым кажется, что это Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам рабочий социализм. Что говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович
не писал мне…
— Подумайте, — он говорит со мною на вы! — вскричала она. — Это
чего-нибудь стоит. Ах, — вот как? Ты видел моего жениха? Уморительный,
не правда ли? — И, щелкнув пальцами, вкусно добавила: — Умница! Косой, ревнючий. Забавно с ним — до сотрясения мозгов.
— Я ночую у тебя, Лидуша! — объявила она. — Мой милейший Гришук пошел куда-то в уезд, ему надо видеть, как мужики бунтовать будут. Дай мне попить
чего-нибудь, только
не молока. Вина бы, а?
— Да, вот и — нет его. И писем нет, и меня как будто нет. Вдруг — влезает в дверь, ласковый, виноватый. Расскажи — где был, что видел? Расскажет
что-нибудь не очень удивительное, но все-таки…
— Значит — учишься? А меня вот раздразнили и — выбросили.
Не совали бы в гимназию, писал бы я вывески или иконы, часы чинил бы. Вообще работал бы
что-нибудь легкое. А теперь вот живи недоделанным.
— Если он вам
что-нибудь страшное изрек — вы ему
не верьте! Это — для эпатажа.
Ее ласковый тон
не удивил,
не обрадовал его — она должна была сказать
что-нибудь такое, могла бы сказать и более милое. Думая о ней, Клим уверенно чувствовал, что теперь, если он будет настойчив, Лидия уступит ему. Но — торопиться
не следует. Нужно подождать, когда она почувствует и достойно оценит то необыкновенное, что возникло в нем.
Три группы людей, поднимавших колокол, охали, вздыхали и рычали. Повизгивал блок, и что-то тихонько трещало на колокольне, но казалось, что все звуки гаснут и вот сейчас наступит торжественная тишина. Клим почему-то
не хотел этого, находя, что тут было бы уместно языческое ликование, буйные крики и даже
что-нибудь смешное.
— Знаешь, — слышал Клим, — я уже давно
не верю в бога, но каждый раз, когда чувствую
что-нибудь оскорбительное, вижу злое, — вспоминаю о нем. Странно? Право,
не знаю: что со мной будет?
«Увеличились и хлопоты по дому с той поры, как умерла Таня Куликова. Это случилось неожиданно и необъяснимо; так иногда, неизвестно почему, разбивается
что-нибудь стеклянное, хотя его и
не трогаешь. Исповедаться и причаститься она отказалась. В таких людей, как она, предрассудки врастают очень глубоко. Безбожие я считаю предрассудком».
«Каждый пытается навязать тебе
что-нибудь свое, чтоб ты стал похож на него и тем понятнее ему. А я — никому, ничего
не навязываю», — думал он с гордостью, но очень внимательно вслушивался в суждения Спивак о литературе, и ему нравилось, как она говорит о новой русской поэзии.
Он вышел в большую комнату, место детских игр в зимние дни, и долго ходил по ней из угла в угол, думая о том, как легко исчезает из памяти все, кроме того, что тревожит. Где-то живет отец, о котором он никогда
не вспоминает, так же, как о брате Дмитрии. А вот о Лидии думается против воли. Было бы
не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или
что-нибудь в этом роде. Было бы и для нее полезно, если б
что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится?
Не красива. И —
не умна.
— И, кроме того, Иноков пишет невозможные стихи, просто, знаете, смешные стихи. Кстати, у меня накопилось несколько аршин стихотворений местных поэтов, —
не хотите ли посмотреть? Может быть, найдете
что-нибудь для воскресных номеров. Признаюсь, я плохо понимаю новую поэзию…
—
Не все, — ответил Иноков почему-то виноватым тоном. — Мне Пуаре рассказал, он очень много знает необыкновенных историй и любит рассказывать.
Не решил я — чем кончить? Закопал он ребенка в снег и ушел куда-то, пропал без вести или — возмущенный бесплодностью любви — сделал
что-нибудь злое? Как думаете?
Выругавшись, рассматривал свои ногти или закуривал тоненькую, «дамскую» папиросу и молчал до поры, пока его
не спрашивали о
чем-нибудь. Клим находил в нем и еще одно странное сходство — с Диомидовым; казалось, что Тагильский тоже, но без страха, уверенно ждет, что сейчас явятся какие-то люди, — может быть, идиоты, — и почтительно попросят его...
Самгин видел, что Варвара сидит, точно гимназистка, влюбленная в учителя и с трепетом ожидающая, что вот сейчас он спросит ее о чем-то, чего она
не знает. Иногда, как бы для того, чтоб смягчить учителя, она, сочувственно вздыхая, вставляла тихонько
что-нибудь лестное для него.
— Дурачок ты, а
не скептик! Она — от тоски по тебе, а ты… какой жестокосердный Ловелас! И — чего ты зазнаешься,
не понимаю? А знаешь, Лида отправилась — тоже с компанией — в Заволжье, на Керженец. Писала, что познакомилась с каким-то Берендеевым, он исследует сектантство. Она тоже — от скуки все это. Антисоциальная натура, вот что… Анфимьевна, мать родная, дайте
чего-нибудь холодного!
— В Нижний ездила она —
не там ли зацепилась за
что-нибудь? Вы, кажется, нижегородец?
— Нет, — сказал Самгин и тоже спросил:
не знает ли Гогин
чего-нибудь о Варваре?
Самгин,
не ответив, пошел в кухню и спросил у Анфимьевны
чего-нибудь закусить, а когда он возвратился в столовую, Варвара, сидя в углу дивана, упираясь подбородком в колени, сказала...
Подождав,
не скажет ли она еще
что-нибудь, он спросил...
— В этих случаях принято говорить
что-нибудь философическое. А —
не надо. Говорить тут нечего.
Рассказывая, она смотрела в угол сада, где, между зеленью, был виден кусок крыши флигеля с закоптевшей трубой; из трубы поднимался голубоватый дымок, такой легкий и прозрачный, как будто это и
не дым, а гретый воздух. Следя за взглядом Варвары, Самгин тоже наблюдал, как струится этот дымок, и чувствовал потребность говорить о
чем-нибудь очень простом, житейском, но
не находил о чем; говорила Варвара...
Самгин, снимая и надевая очки, оглядывался, хотелось увидеть пароход, судно рыбаков, лодку или хотя бы птицу, вообще
что-нибудь от земли. Но был только совершенно гладкий, серебристо-зеленый круг — дно воздушного мешка; по бортам темной шкуны сверкала светлая полоса, и над этой огромной плоскостью — небо,
не так глубоко вогнутое, как над землею, и скудное звездами. Самгин ощутил необходимость заговорить, заполнить словами пустоту, развернувшуюся вокруг него и в нем.
—
Не думаю, что вы добьетесь
чего-нибудь, но совершенно ясно, что огромное количество ценных сил тратится,
не принося стране никакой пользы. А Россия прежде всего нуждается в десятках тысяч научно квалифицированной интеллигенции…
— Когда
что-нибудь делается по нужде, так в этом радости
не сыщешь. Покуда сапожник сапоги тачает — что же в нем интересного? А ежели он кого-нибудь убьет да спрячется…
— По способностям, — ответил Митрофанов и
не очень уверенно объяснил: — Наблюдать за
чем-нибудь.
— Да — как же, — обиженно заговорил Косарев. — Али это порядок: хлеб воровать? Нет, господин, я своевольства
не признаю. Конечно: и есть — надо, и сеять — пора. Ну, все-таки: начальство-то знает
что-нибудь али —
не знает?
— Нуте-ко, давайте закусим на сон грядущий. Я без этого —
не могу, привычка. Я, знаете, четверо суток провел с дамой купеческого сословия, вдовой и за тридцать лет, — сами вообразите, что это значит! Так и то, ночами, среди сладостных трудов любви, нет-нет да и скушаю
чего-нибудь. «Извини, говорю, машер…» [Моя дорогая… (франц.)]
Тут Самгин увидел, что старик одет празднично или как именинник в новый, темно-синий костюм, а его тощее тело воинственно выпрямлено. Он даже приобрел нечто напомнившее дядю Якова, полусгоревшего, полумертвого человека, который явился воскрешать мертвецов. Ласково простясь, Суслов ушел, поскрипывая новыми ботинками и оставив у Самгина смутное желание найти в старике
что-нибудь комическое. Комического —
не находилось, но Клим все-таки с некоторой натугой подумал...
— Революция —
не завтра, — ответил Кутузов, глядя на самовар с явным вожделением, вытирая бороду салфеткой. — До нее некоторые, наверное, превратятся в людей, способных на
что-нибудь дельное, а большинство — думать надо — будет пассивно или активно сопротивляться революции и на этом — погибнет.
Самгин уже видел, что пред ним знакомый и неприятный тип чудака-человека.
Не верилось, что он слепнет, хотя левый глаз был мутный и странно дрожал, но можно было думать, что это делается нарочно, для вящей оригинальности. Отвечая на его вопросы осторожно и сухо, Самгин уступил желанию сказать
что-нибудь неприятное и сказал...
Вошел кудрявый парень в белой рубахе, с лицом счастливого человека, принес бутылку настойки янтарного цвета, тарелку моченых яблоков и спросил, ангельски улыбаясь, —
не прикажут ли еще
чего-нибудь.
—
Не наври
чего-нибудь, Никола.
— Наши сведения — полнейшее ничтожество, шарлатан! Но — ведь это еще хуже, если ничтожество, ху-же! Ничтожество — и водит за нос департамент полиции, градоначальника, десятки тысяч рабочих и — вас, и вас тоже! — горячо прошипел он, ткнув пальцем в сторону Самгина, и снова бросил руки на стол, как бы чувствуя необходимость держаться за
что-нибудь. — Невероятно!
Не верю-с!
Не могу допустить! — шептал он, и его подбрасывало на стуле.
— Трудно сказать — какой, ну, да вы найдете. Так вот ему записочка. Вы ее в мундштук папиросы спрячьте, а папиросу, закурив, погасите. В случае, если
что-нибудь эдакое, — ну, схватят, например, — так вы мундштук откусите и жуйте. Так?
Не надо, чтоб записочка попала в чужие руки, — понятно? Ну вот! Успеха!
— Ой, если б ты знал, что делается в провинции! Я была в шести городах. В Туле… Сказали — там семьсот винтовок, патроны, а… ничего нет! В Коломне меня едва
не… едва успела убежать… Туда приехали какие-то солдаты… ужас! Дай мне кусок
чего-нибудь…
— Нет, дети — тяжело и страшно! Это —
не для меня. Я — ненадолго! Со мной
что-нибудь случится, какая-нибудь глупость… страшная!
— Нет — глупо! Он — пустой. В нем все — законы, все — из книжек, а в сердце — ничего, совершенно пустое сердце! Нет, подожди! — вскричала она,
не давая Самгину говорить. — Он — скупой, как нищий. Он никого
не любит, ни людей, ни собак, ни кошек, только телячьи мозги. А я живу так: есть у тебя
что-нибудь для радости? Отдай, поделись! Я хочу жить для радости… Я знаю, что это — умею!
— Ты — тоже скептик, — тебя это
не может смущать, — сказала она, а ему захотелось ответить ей
чем-нибудь резким, но, пока он искал — чем? — она снова заговорила...
— Может быть, она и
не ушла бы, догадайся я заинтересовать ее
чем-нибудь живым — курами, коровами, собаками, что ли! — сказал Безбедов, затем продолжал напористо: — Ведь вот я нашел же себя в голубиной охоте, нашел ту песню, которую суждено мне спеть. Суть жизни именно в такой песне — и чтоб спеть ее от души. Пушкин, Чайковский, Миклухо-Маклай — все жили, чтобы тратить себя на любимое занятие, — верно?