Неточные совпадения
В этой борьбе пострадала и семья Самгиных: старший
брат Ивана Яков, просидев почти два года в тюрьме, был сослан в Сибирь, пытался бежать из ссылки и, пойманный, переведен куда-то в Туркестан; Иван Самгин тоже не избежал ареста и тюрьмы, а затем его исключили из университета; двоюродный
брат Веры Петровны и муж Марьи Романовны умер
на этапе по пути в Ялуторовск в ссылку.
Клим тотчас догадался, что нуль — это кругленький, скучный братишка, смешно похожий
на отца. С того дня он стал называть
брата Желтый Ноль, хотя Дмитрий был розовощекий, голубоглазый.
Но мать, не слушая отца, — как она часто делала, — кратко и сухо сказала Климу, что Дронов все это выдумал: тетки-ведьмы не было у него; отец помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь, мать работала
на фабрике спичек и умерла, когда Дронову было четыре года, после ее смерти бабушка нанялась нянькой к
брату Мите; вот и все.
— Ты что не играешь? — наскакивал
на Клима во время перемен Иван Дронов, раскаленный докрасна, сверкающий, счастливый. Он действительно шел в рядах первых учеников класса и первых шалунов всей гимназии, казалось, что он торопится сыграть все игры, от которых его оттолкнули Туробоев и Борис Варавка. Возвращаясь из гимназии с Климом и Дмитрием, он самоуверенно посвистывал, бесцеремонно высмеивая неудачи
братьев, но нередко спрашивал Клима...
Неохотно и немного поговорив о декабристах, отец вскочил и ушел, насвистывая и вызвав у Клима ревнивое желание проверить его слова. Клим тотчас вошел в комнату
брата и застал Дмитрия сидящим
на подоконнике.
Обняв ноги, он положил подбородок
на колени, двигал челюстями и не слышал, как вошел
брат. Когда Клим спросил у него книгу Некрасова, оказалось, что ее нет у Дмитрия, но отец обещал подарить ее.
Сестры Сомовы жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург хлопотать о железной дороге, а оттуда должен был поехать за границу хоронить жену. Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там
брата, играющего с девочками. Устав играть, девочки усаживались
на диван и требовали, чтоб Дмитрий рассказал им что-нибудь.
— Ну, пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда
брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей
на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
— Одной из таких истин служит Дарвинова теория борьбы за жизнь, — помнишь, я тебе и Дронову рассказывал о Дарвине? Теория эта устанавливает неизбежность зла и вражды
на земле. Это,
брат, самая удачная попытка человека совершенно оправдать себя. Да… Помнишь жену доктора Сомова? Она ненавидела Дарвина до безумия. Допустимо, что именно ненависть, возвышенная до безумия, и создает всеобъемлющую истину…
Черные глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже черными. Он смутился, — Лидия так редко плакала, а теперь, в слезах, она стала похожа
на других девочек и, потеряв свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о
брате не тронул и не удивил его, он всегда ожидал от Бориса необыкновенных поступков. Сняв очки, играя ими, он исподлобья смотрел
на Лидию, не находя слов утешения для нее. А утешить хотелось, — Туробоев уже уехал в школу.
Лидия, все еще сердясь
на Клима, не глядя
на него, послала
брата за чем-то наверх, — Клим через минуту пошел за ним, подчиняясь внезапному толчку желания сказать Борису что-то хорошее, дружеское, может быть, извиниться пред ним за свою выходку.
Когда дедушка, отец и
брат, простившийся с Климом грубо и враждебно, уехали, дом не опустел от этого, но через несколько дней Клим вспомнил неверующие слова, сказанные
на реке, когда тонул Борис Варавка...
В гимназии она считалась одной из первых озорниц, а училась небрежно. Как
брат ее, она вносила в игры много оживления и, как это знал Клим по жалобам
на нее, много чего-то капризного, испытующего и даже злого. Стала еще более богомольна, усердно посещала церковные службы, а в минуты задумчивости ее черные глаза смотрели
на все таким пронзающим взглядом, что Клим робел пред нею.
— Слушай-ка, Варавка хочет перевести меня
на службу в Рязань, а это,
брат, не годится мне. Кто там, в Рязани, будет готовить меня в университет? Да еще — бесплатно, как Томилин?
— Жила, как все девушки, вначале ничего не понимала, потом поняла, что вашего
брата надобно любить, ну и полюбила одного, хотел он жениться
на мне, да — раздумал.
Оживление Дмитрия исчезло, когда он стал расспрашивать о матери, Варавке, Лидии. Клим чувствовал во рту горечь, в голове тяжесть. Было утомительно и скучно отвечать
на почтительно-равнодушные вопросы
брата. Желтоватый туман за окном, аккуратно разлинованный проволоками телеграфа, напоминал о старой нотной бумаге. Сквозь туман смутно выступала бурая стена трехэтажного дома, густо облепленная заплатами многочисленных вывесок.
Выбрав удобную минуту, Клим пожаловался
на усталость и ушел,
брат, сопровождая его, назойливо допрашивал...
— Нехаева? Она — смешная, впрочем — тоже интересная. Помешалась
на французских декадентах. А вот Спивак — это,
брат, фигура! Ее трудно понять. Туробоев ухаживает за ней и, кажется, не безнадежно. А впрочем — не знаю…
Самгин нашел его усмешку нелестной для
брата. Такие снисходительные и несколько хитренькие усмешечки Клим нередко ловил
на бородатом лице Кутузова, но они не будили в нем недоверия к студенту, а только усиливали интерес к нему. Все более интересной становилась Нехаева, но смущала Клима откровенным и торопливым стремлением найти в нем единомышленника. Перечисляя ему незнакомые имена французских поэтов, она говорила — так, как будто делилась с ним тайнами, знать которые достоин только он, Клим Самгин.
Клим замолчал, найдя его изумление, смех и жест — глупыми. Он раза два видел
на столе
брата нелегальные брошюры; одна из них говорила о том, «Что должен знать и помнить рабочий», другая «О штрафах». Обе — грязненькие, измятые, шрифт местами в черных пятнах, которые напоминали дактилоскопические оттиски.
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери в комнату
брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся
на стук в дверь, хотя в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки
на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
Он стал ходить к ней каждый вечер и, насыщаясь ее речами, чувствовал, что растет. Его роман, конечно, был замечен, и Клим видел, что это выгодно подчеркивает его. Елизавета Спивак смотрела
на него с любопытством и как бы поощрительно, Марина стала говорить еще более дружелюбно,
брат, казалось, завидует ему. Дмитрий почему-то стал мрачнее, молчаливей и смотрел
на Марину, обиженно мигая.
Пошли. В столовой Туробоев жестом фокусника снял со стола бутылку вина, но Спивак взяла ее из руки Туробоева и поставила
на пол. Клима внезапно ожег злой вопрос: почему жизнь швыряет ему под ноги таких женщин, как продажная Маргарита или Нехаева? Он вошел в комнату
брата последним и через несколько минут прервал спокойную беседу Кутузова и Туробоева, торопливо говоря то, что ему давно хотелось сказать...
Смутно поняв, что начал он слишком задорным тоном и что слова, давно облюбованные им, туго вспоминаются, недостаточно легко идут с языка, Самгин
на минуту замолчал, осматривая всех. Спивак, стоя у окна, растекалась по тусклым стеклам голубым пятном.
Брат стоял у стола, держа пред глазами лист газеты, и через нее мутно смотрел
на Кутузова, который, усмехаясь, говорил ему что-то.
— Что ж ты как вчера? — заговорил
брат, опустив глаза и укорачивая подтяжки брюк. — Молчал, молчал… Тебя считали серьезно думающим человеком, а ты вдруг такое, детское. Не знаешь, как тебя понять. Конечно, выпил, но ведь говорят: «Что у трезвого
на уме — у пьяного
на языке».
Разгорячась, он сказал
брату и то, о чем не хотел говорить: как-то ночью, возвращаясь из театра, он тихо шагал по лестнице и вдруг услыхал над собою,
на площадке пониженные голоса Кутузова и Марины.
Кутузов промычал что-то, а Клим бесшумно спустился вниз и снова зашагал вверх по лестнице, но уже торопливо и твердо. А когда он вошел
на площадку —
на ней никого не было. Он очень возжелал немедленно рассказать
брату этот диалог, но, подумав, решил, что это преждевременно: роман обещает быть интересным, герои его все такие плотные, тельные. Их телесная плотность особенно возбуждала любопытство Клима. Кутузов и
брат, вероятно, поссорятся, и это будет полезно для
брата, слишком подчиненного Кутузову.
Говоря, он смотрел в потолок и не видел, что делает Дмитрий; два тяжелых хлопка заставили его вздрогнуть и привскочить
на кровати. Хлопал
брат книгой по ладони, стоя среди комнаты в твердой позе Кутузова. Чужим голосом, заикаясь, он сказал...
— Томилину — верю. Этот ничего от меня не требует, никуда не толкает. Устроил у себя
на чердаке какое-то всесветное судилище и — доволен. Шевыряется в книгах, идеях и очень просто доказывает, что все
на свете шито белыми нитками. Он,
брат, одному учит — неверию. Тут уж — бескорыстно, а?
— Один естественник, знакомый мой, очень даровитый парень, но — скотина и альфонс, — открыто живет с богатой, старой бабой, — хорошо сказал: «Мы все живем
на содержании у прошлого». Я как-то упрекнул его, а он и — выразился. Тут,
брат, есть что-то…
— Ты не думаешь, что арест
брата может отразиться и
на тебе? — тихо спросила она.
— Шел бы ты,
брат, в институт гражданских инженеров. Адвокатов у нас — излишек, а Гамбетты пока не требуются. Прокуроров — тоже, в каждой газете по двадцать пять штук. А вот архитекторов — нет, строить не умеем. Учись
на архитектора. Тогда получим некоторое равновесие: один
брат — строит, другой — разрушает, а мне, подрядчику, выгода!
У одного из них лицо было наискось перерезано черной повязкой, закрывавшей глаз, он взглянул незакрытым мохнатым глазом в окно
на Клима и сказал товарищу, тоже бородатому, похожему
на него, как
брат...
Макаров бывал у Лидии часто, но сидел недолго; с нею он говорил ворчливым тоном старшего
брата, с Варварой — небрежно и даже порою глумливо, Маракуева и Пояркова называл «хористы», а дядю Хрисанфа — «угодник московский». Все это было приятно Климу, он уже не вспоминал Макарова
на террасе дачи, босым, усталым и проповедующим наивности.
Дома
на столе Клим нашел толстое письмо без марок, без адреса, с краткой
на конверте надписью: «К. И. Самгину». Это
брат Дмитрий извещал, что его перевели в Устюг, и просил прислать книг. Письмо было кратко и сухо, а список книг длинен и написан со скучной точностью, с подробными титулами, указанием издателей, годов и мест изданий; большинство книг
на немецком языке.
— Идем ко мне обедать. Выпьем. Надо,
брат, пить. Мы — люди серьезные, нам надобно пить
на все средства четырех пятых души. Полной душою жить
на Руси — всеми строго воспрещается. Всеми — полицией, попами, поэтами, прозаиками. А когда пропьем четыре пятых — будем порнографические картинки собирать и друг другу похабные анекдоты из русской истории рассказывать. Вот — наш проспект жизни.
— Надо. Отцы жертвовали
на церкви, дети —
на революцию. Прыжок — головоломный, но… что же,
брат, делать? Жизнь верхней корочки несъедобного каравая, именуемого Россией, можно озаглавить так: «История головоломных прыжков русской интеллигенции». Ведь это только господа патентованные историки обязаны специальностью своей доказывать, что существуют некие преемственность, последовательность и другие ведьмы, а — какая у нас преемственность? Прыгай, коли не хочешь задохнуться.
— Сегодня знакомлю редакцию с культурными силами города.
На семьдесят тысяч жителей оказалось четырнадцать сил, н-да,
брат! Три силы состоят под гласным надзором полиции, а остальные, наверное, почти все под негласным. Зер комиш… [Очень смешно (нем.).]
— Государство наше — воистину,
брат, оригинальнейшее государство, головка у него не по корпусу, — мала. Послал Лидию
на дачу приглашать писателя Катина. Что же ты, будешь критику писать, а?
Был я
на одной фабрике, там двоюродный
брат мой работает, мастер.
По другую сторону — подсудимые в арестантских халатах; бородатые, они были похожи друг
на друга, как
братья, и все смотрели
на судей одинаково обиженно.
Клим тоже ушел, сославшись
на усталость и желая наедине обдумать
брата. Но, придя в свою комнату, он быстро разделся, лег и тотчас уснул.
— Я,
брат, едва не женился там
на одной.
— Да, — отозвался
брат, не глядя
на него. — Но я подобных видел. У народников особый отбор. В Устюге был один студент, казанец. Замечательно слушали его, тогда как меня… не очень! Странное и стеснительное у меня чувство, — пробормотал он. — Как будто я видел этого парня в Устюге, накануне моего отъезда. Туда трое присланы, и он между ними. Удивительно похож.
Он был крайне смущен внезапно вспыхнувшей обидой
на отца,
брата и чувствовал, что обида распространяется и
на Айно. Он пытался посмотреть
на себя, обидевшегося, как
на человека незнакомого и стесняющего, пытался отнестись к обиде иронически.
Вспомнилось, как назойливо возился с ним, как его отягощала любовь отца, как равнодушно и отец и мать относились к Дмитрию. Он даже вообразил мягкую, не тяжелую руку отца
на голове своей,
на шее и встряхнул головой. Вспомнилось, как отец и
брат плакали в саду якобы о «Русских женщинах» Некрасова. Возникали в памяти бессмысленные, серые, как пепел, холодные слова...
Айно простилась с Климом сухо и отчужденно; Дмитрий хотел проводить
брата на вокзал, но зацепился ногою за медную бляшку чемодана и разорвал брюки.
Она сердила Самгина, мешая ему наблюдать, как ее
брат забавляет Варвару и Любашу фокусами. Взглянув
на нее через очки, он предложил...
Самгин чувствовал, что эта большеглазая девица не верит ему, испытывает его. Непонятно было ее отношение к сводному
брату; слишком часто и тревожно останавливались неприятные глаза Татьяны
на лице Алексея, — так следит жена за мужем с больным сердцем или склонным к неожиданным поступкам, так наблюдают за человеком, которого хотят, но не могут понять.
— Во сне сколько ни ешь — сыт не будешь, а ты — во сне онучи жуешь. Какие мы хозяева
на земле? Мой сын, студент второго курса, в хозяйстве понимает больше нас. Теперь,
брат, живут по жидовской науке политической экономии, ее даже девчонки учат. Продавай все и — едем! Там деньги сделать можно, а здесь — жиды, Варавки, черт знает что… Продавай…