Неточные совпадения
— Довольно, Анна, — ворчал доктор, а отец
начал спорить
с учителем о какой-то гипотезе, о Мальтусе; Варавка встал и ушел, увлекая за
собой ленту дыма сигары.
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик,
начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало такого, что укрепило его в праве и необходимости выдумывать
себя, а вместе
с этим вызвало в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же день он спросил Ивана...
У него была привычка беседовать
с самим
собою вслух. Нередко, рассказывая историю, он задумывался на минуту, на две, а помолчав,
начинал говорить очень тихо и непонятно. В такие минуты Дронов толкал Клима ногою и, подмигивая на учителя левым глазом, более беспокойным, чем правый, усмехался кривенькой усмешкой; губы Дронова были рыбьи, тупые, жесткие, как хрящи. После урока Клим спрашивал...
— Не тому вас учат, что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать
с первых же классов, если мы хотим быть нацией. Русь все еще не нация, и боюсь, что ей придется взболтать
себя еще раз так, как она была взболтана в
начале семнадцатого столетия. Тогда мы будем нацией — вероятно.
И снова
начал говорить о процессе классового расслоения, о решающей роли экономического фактора. Говорил уже не так скучно, как Туробоеву, и
с подкупающей деликатностью, чем особенно удивлял Клима. Самгин слушал его речь внимательно, умненько вставлял осторожные замечания, подтверждавшие доводы Кутузова, нравился
себе и чувствовал, что в нем как будто зарождается симпатия к марксисту.
— Я тоже чувствую, что это нелепо, но другого тона не могу найти. Мне кажется: если заговоришь
с ним как-то иначе, он посадит меня на колени
себе, обнимет и
начнет допрашивать: вы — что такое?
«Но эти слова говорят лишь о том, что я умею не выдавать
себя. Однако роль внимательного слушателя и наблюдателя откуда-то со стороны, из-за угла, уже не достойна меня. Мне пора быть более активным. Если я осторожно
начну ощипывать
с людей павлиньи перья, это будет очень полезно для них. Да. В каком-то псалме сказано: «ложь во спасение». Возможно, но — изредка и — «во спасение», а не для игры друг
с другом».
Елизавета, отложив шитье, села к роялю и, объяснив архитектоническое различие сонаты и сюиты,
начала допрашивать Инокова о его «прохождении жизни». Он рассказывал о
себе охотно, подробно и
с недоумением, как о знакомом своем, которого он плохо понимает. Климу казалось, что, говоря, Иноков спрашивает...
Климу показалось, что у веселого студента подгибаются ноги; он поддержал его под локоть, а Маракуев, резким движением руки сорвав повязку
с лица,
начал отирать ею лоб, виски, щеку, тыкать в глаза
себе.
И ушла, оставив его, как всегда, в темноте, в тишине. Нередко бывало так, что она внезапно уходила, как бы испуганная его словами, но на этот раз ее бегство было особенно обидно, она увлекла за
собой, как тень свою, все, что он хотел сказать ей. Соскочив
с постели, Клим открыл окно, в комнату ворвался ветер, внес запах пыли,
начал сердито перелистывать страницы книги на столе и помог Самгину возмутиться.
И Самгин
начинал чувствовать
себя виноватым в чем-то пред тихими человечками, он смотрел на них дружелюбно, даже
с оттенком почтения к их внешней незначительности, за которой скрыта сказочная, всесозидающая сила.
Это было странно. Иноков часто бывал у Спивак, но никогда еще не заходил к Самгину. Хотя визит его помешал Климу беседовать
с самим
собою, он встретил гостя довольно любезно. И сейчас же раскаялся в этом, потому что Иноков
с порога
начал...
Из открытого окна флигеля доносился спокойный голос Елизаветы Львовны; недавно она
начала заниматься историей литературы
с учениками школы, человек восемь ходили к ней на дом. Чтоб не думать, Самгин заставил
себя вслушиваться в слова Спивак.
Часы осенних вечеров и ночей наедине
с самим
собою, в безмолвной беседе
с бумагой, которая покорно принимала на
себя все и всякие слова, эти часы очень поднимали Самгина в его глазах. Он уже
начинал думать, что из всех людей, знакомых ему, самую удобную и умную позицию в жизни избрал смешной, рыжий Томилин.
«Что же я тут буду делать
с этой?» — спрашивал он
себя и, чтоб не слышать отца, вслушивался в шум ресторана за окном. Оркестр перестал играть и
начал снова как раз в ту минуту, когда в комнате явилась еще такая же серая женщина, но моложе, очень стройная,
с четкими формами, в пенсне на вздернутом носу. Удивленно посмотрев на Клима, она спросила, тихонько и мягко произнося слова...
«Фу, как глупо!» — мысленно упрекнул он
себя, но это не помогло, и явилось желание сказать колкость брату или что-то колкое об отце.
С этим желанием так трудно было справиться, что он уже
начал...
Чувствуя потребность разгрузить
себя от множества впечатлений, он снова
начал записывать свои думы, но, исписав несколько страниц, увидел
с искренним удивлением, что его рукою и пером пишет человек очень консервативных воззрений. Это открытие так смутило его, что он порвал записки.
Сердито, звонким голоском Морозов посоветовал ему сначала привести
себя в порядок, постричься, помыться. Через минуту Гапон сидел на стуле среди комнаты, а человек
с лицом старика
начал стричь его. Но, видимо, ножницы оказались тупыми или человек этот — неловким парикмахером, — Гапон жалобно вскрикнул...
Взмахнув руками, он сбросил
с себя шубу и
начал бить кулаками по голове своей; Самгин видел, что по лицу парня обильно текут слезы, видел, что большинство толпы любуется парнем, как фокусником, и слышал восторженно злые крики человека в опорках...
Поцеловав его, она соскочила
с кровати и, погасив свечу, исчезла. После нее остался запах духов и на ночном столике браслет
с красными камешками. Столкнув браслет пальцем в ящик столика, Самгин закурил папиросу,
начал приводить в порядок впечатления дня и тотчас убедился, что Дуняша, среди них, занимает ничтожно малое место. Было даже неловко убедиться в этом, — он почувствовал необходимость объясниться
с самим
собою.
— «Люди любят, чтоб их любили, —
с удовольствием
начала она читать. — Им нравится, чтоб изображались возвышенные и благородные стороны души. Им не верится, когда перед ними стоит верное, точное, мрачное, злое. Хочется сказать: «Это он о
себе». Нет, милые мои современники, это я о вас писал мой роман о мелком бесе и жуткой его недотыкомке. О вас».
Начал он рисовать фигуру Марины маленькой, но постепенно, незаметно все увеличивал, расширял ее и, когда испортил весь лист, — увидал пред
собой ряд женских тел, как бы вставленных одно в другое и заключенных в чудовищную фигуру
с уродливыми формами.
Она замолчала, взяв со стола книгу, небрежно перелистывая ее и нахмурясь, как бы решая что-то. Самгин подождал ее речей и
начал рассказывать об Инокове, о двух последних встречах
с ним, — рассказывал и думал: как отнесется она? Положив книгу на колено
себе, она выслушала молча, поглядывая в окно, за плечо Самгина, а когда он кончил, сказала вполголоса...
— Прости, Клим Иванович, я вчера вел
себя свиньей, —
начал он, встряхивая руки Самгина. — Пьян был
с радости, выиграл в железку семь тысяч триста рублей, — мне в картах везет.
— Дурочкой считаете меня, да? Я ведь знаю: вы — не меньшевик. Это Иван качается, мечтает о союзе мелкой буржуазии
с рабочим классом. Но если завтра снова эсеры
начнут террор, так Иван будет воображать
себя террористом.
— Толстой-то, а? В мое время… в годы юности, молодости моей, — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов — впереди его были. Читали их, как отцов церкви, я ведь семинарист. Верования строились по глаголам их. Толстой незаметен был. Тогда учились думать о народе, а не о
себе. Он — о
себе начал.
С него и пошло это… вращение человека вокруг
себя самого. Каламбур тут возможен: вращение вокруг частности — отвращение от целого… Ну — до свидания… Ухо чего-то болит… Прошу…
Он много работал, часто выезжал в провинцию, все еще не мог кончить дела, принятые от ‹Прозорова›, а у него уже явилась своя клиентура, он даже взял помощника Ивана Харламова, человека со странностями: он почти непрерывно посвистывал сквозь зубы и нередко
начинал вполголоса разговаривать сам
с собой очень ласковым тоном...
— Здоровенная будет у нас революция, Клим Иванович. Вот — начались рабочие стачки против войны — знаешь? Кушать трудно стало, весь хлеб армии скормили. Ох, все это кончится тем, что устроят европейцы мир промежду
себя за наш счет, разрежут Русь на кусочки и
начнут глодать
с ее костей мясо.