Неточные совпадения
— Расстригут меня — пойду работать на завод стекла, займусь изобретением стеклянного инструмента. Семь лет недоумеваю: почему стекло не употребляется в музыке? Прислушивались вы зимой, в метельные ночи, когда не спится, как стекла в окнах поют? Я,
может быть,
тысячу ночей слушал это пение и дошел до мысли, что именно стекло, а не медь, не дерево должно дать нам совершенную музыку. Все музыкальные инструменты надобно из стекла делать, тогда и получим рай звуков. Обязательно займусь этим.
— Екатерина Великая скончалась в
тысяча семьсот девяносто шестом году, — вспоминал дядя Хрисанф; Самгину было ясно, что москвич верит в возможность каких-то великих событий, и ясно было, что это — вера многих
тысяч людей. Он тоже чувствовал себя способным поверить: завтра явится необыкновенный и,
может быть, грозный человек, которого Россия ожидает целое столетие и который, быть
может, окажется в силе сказать духовно растрепанным, распущенным людям...
—
Могло быть хуже. Говорят, погибло
тысяч пять. Баталия.
«Мелочно это и глупо», — думал он и думал, что две-три
тысячи рублей были бы не лишними для него и что он тоже
мог бы поехать за границу.
— Алина будет, вообще — замечательно! Желающие костюмируются, билеты не дешевле пяти рублей, а дороже — хоть до
тысячи; сколько
можешь продать?
— Революционеров к пушкам не допускают, даже тех, которые сидят в самой Петропавловской крепости. Тут или какая-то совершенно невероятная случайность или — гадость, вот что! Вы сказали — депутация, — продолжал он, отхлебнув полстакана вина и вытирая рот платком. — Вы думаете — пойдут пятьдесят человек? Нет, идет пятьдесят
тысяч,
может быть — больше! Это, сударь мой, будет нечто вроде… крестового похода детей.
Дойдя до конца проспекта, он увидал, что выход ко дворцу прегражден двумя рядами мелких солдат. Толпа придвинула Самгина вплоть к солдатам, он остановился с края фронта, внимательно разглядывая пехотинцев, очень захудалых, несчастненьких. Было их, вероятно, меньше двух сотен, левый фланг упирался в стену здания на углу Невского, правый — в решетку сквера. Что они
могли сделать против нескольких
тысяч людей, стоявших на всем протяжении от Невского до Исакиевской площади?
— Наши сведения — полнейшее ничтожество, шарлатан! Но — ведь это еще хуже, если ничтожество, ху-же! Ничтожество — и водит за нос департамент полиции, градоначальника, десятки
тысяч рабочих и — вас, и вас тоже! — горячо прошипел он, ткнув пальцем в сторону Самгина, и снова бросил руки на стол, как бы чувствуя необходимость держаться за что-нибудь. — Невероятно! Не верю-с! Не
могу допустить! — шептал он, и его подбрасывало на стуле.
Невозможно было бы представить, что десятки
тысяч людей
могут молчать так торжественно, а они молчали, и вздохи, шепоты их стирались шлифующим звуком шагов по камням мостовой.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот
тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста
тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет по улице и знает, что его
могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
«Страшный человек», — думал Самгин, снова стоя у окна и прислушиваясь. В стекла точно невидимой подушкой били. Он совершенно твердо знал, что в этот час
тысячи людей стоят так же, как он, у окошек и слушают, ждут конца. Иначе не
может быть. Стоят и ждут. В доме долгое время было непривычно тихо. Дом как будто пошатывался от мягких толчков воздуха, а на крыше точно снег шуршал, как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь по железу.
Она точно не слышала испуганного нытья стекол в окнах, толчков воздуха в стены, приглушенных, тяжелых вздохов в трубе печи. С необыкновенной поспешностью, как бы ожидая знатных и придирчивых гостей, она стирала пыль, считала посуду, зачем-то щупала мебель. Самгин подумал, что,
может быть, в этой шумной деятельности она прячет сознание своей вины перед ним. Но о ее вине и вообще о ней не хотелось думать, — он совершенно ясно представлял себе
тысячи хозяек, которые, наверное, вот так же суетятся сегодня.
У нас,
может быть, пятьсот или
тысяча таких людей, как этот товарищ Яков…
Напомнил себе, что таких обреченных одиночеству людей, вероятно,
тысячи и
тысячи и, быть
может, он, среди них, — тот, кто страдает наиболее глубоко.
—
Можешь представить — Валентин-то? Удрал в Петербург. Выдал вексель на
тысячу рублей, получил за него семьсот сорок и прислал мне письмо: кается во грехах своих, роман зачеркивает, хочет наняться матросом на корабль и плавать по морям. Все — врет, конечно, поехал хлопотать о снятии опеки, Радомысловы научили.
— Если б я пожелала выйти замуж, так мне за сотню — за две
тысяч могут продать очень богатого старичка…
— Без фантазии — нельзя, не проживешь. Не устроишь жизнь. О неустройстве жизни говорили
тысячи лет, говорят все больше, но — ничего твердо установленного нет, кроме того, что жизнь — бессмысленна. Бессмысленна, брат. Это всякий умный человек знает.
Может быть, это люди исключительно, уродливо умные, вот как — ты…
— Значит, сейчас позвоним и явится покупатель, нотариус Животовский, спекулянт, держи ухо остро! Но, сначала, Клим Иванович, на какого черта тебе
тысячи денег? Не надобно тебе денег, тебе газета нужна или — книгоиздательство. На газету — мало десятков
тысяч, надо сотни полторы, две. Предлагаю: давай мне эти двадцать
тысяч, и я тебе обещаю через год взогнать их до двухсот. Обещаю, но гарантировать — не
могу, нечем. Векселя
могу дать, а — чего они стоят?
И, прервав ворчливую речь, он заговорил деловито: если земля и дом Варвары заложены за двадцать
тысяч, значит, они стоят, наверное, вдвое дороже. Это надобно помнить. Цены на землю быстро растут. Он стал развивать какой-то сложный план залога под вторую закладную, но Самгин слушал его невнимательно, думая, как легко и катастрофически обидно разрушились его вчерашние мечты.
Может быть, Иван жульничает вместе с этим Семидубовым? Эта догадка не
могла утешить, а фамилия покупателя напомнила...
— Это — для гимназиста, милый мой. Он берет время как мерило оплаты труда — так? Но вот я третий год собираю материалы о музыкантах XVIII века, а столяр, при помощи машины, сделал за эти годы шестнадцать
тысяч стульев. Столяр — богат, даже если ему пришлось по гривеннику со стула, а — я? А я — нищеброд, рецензийки для газет пишу. Надо за границу ехать — денег нет. Даже книг купить — не
могу… Так-то, милый мой…
И если вспомнить, что все это совершается на маленькой планете, затерянной в безграничии вселенной, среди
тысяч грандиозных созвездий, среди миллионов планет, в сравнении с которыми земля, быть
может, единственная пылинка, где родился и живет человек, существо, которому отведено только пять-шесть десятков лет жизни…
— И надобно помнить, что у нас, в армии, вероятно, не один десяток
тысяч евреев. Если неосторожные, бестактные слухи проникнут в печать, они
могут вызвать в армии очень вредный резонанс.
— Толпа идет…
тысяч двадцать…
может, больше, ей-богу! Честное слово. Рабочие. Солдаты, с музыкой. Моряки. Девятый вал… черт его… Кое-где постреливают — факт! С крыш…