Неточные совпадения
Однажды Клим пришел домой с урока у Томилина, когда уже кончили пить вечерний чай, в столовой было темно и во всем доме так необычно тихо, что мальчик, раздевшись, остановился в прихожей, скудно освещенной
маленькой стенной лампой, и
стал пугливо прислушиваться к этой подозрительной тишине.
Но ему было скучно до отупения. Мать так мало обращала внимания на него, что Клим перед завтраком, обедом, чаем тоже
стал прятаться, как прятались она и Варавка. Он испытывал
маленькое удовольствие, слыша, что горничная, бегая по двору, по саду, зовет его.
Перед этим он
стал говорить
меньше, менее уверенно, даже как будто затрудняясь в выборе слов; начал отращивать бороду, усы, но рыжеватые волосы на лице его росли горизонтально, и, когда верхняя губа
стала похожа на зубную щетку, отец сконфузился, сбрил волосы, и Клим увидал, что лицо отцово жалостно обмякло, постарело.
Почему-то невозможно было согласиться, что Лидия Варавка создана для такой любви. И трудно было представить, что только эта любовь лежит в основе прочитанных им романов, стихов, в корне мучений Макарова, который
становился все печальнее,
меньше пил и говорить
стал меньше да и свистел тише.
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза
стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не так жадно и много, как прежде, говорил
меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он не о том, что думает.
Он и Елизавета Спивак запели незнакомый Климу дуэт,
маленький музыкант отлично аккомпанировал. Музыка всегда успокаивала Самгина, точнее — она опустошала его, изгоняя все думы и чувствования; слушая музыку, он ощущал только ласковую грусть. Дама пела вдохновенно, небольшим, но очень выработанным сопрано, ее лицо потеряло сходство с лицом кошки, облагородилось печалью, стройная фигура
стала еще выше и тоньше. Кутузов пел очень красивым баритоном, легко и умело. Особенно трогательно они спели финал...
Она опустила руки, волосы снова упали на плечи, на щеки ее; лицо
стало еще
меньше.
Особенно ценным в Нехаевой было то, что она умела смотреть на людей издали и сверху. В ее изображении даже те из них, о которых почтительно говорят, хвалебно пишут,
становились маленькими и незначительными пред чем-то таинственным, что она чувствовала. Это таинственное не очень волновало Самгина, но ему было приятно, что девушка, упрощая больших людей, внушает ему сознание его равенства с ними.
Нехаева не уезжала. Клим находил, что здоровье ее
становится лучше, она
меньше кашляет и даже как будто пополнела. Это очень беспокоило его, он слышал, что беременность не только задерживает развитие туберкулеза, но иногда излечивает его. И мысль, что у него может быть ребенок от этой девицы, пугала Клима.
Весело хлопотали птицы, обильно цвели цветы, бархатное небо наполняло сад голубым сиянием, и в блеске весенней радости было бы неприлично говорить о печальном. Вера Петровна
стала расспрашивать Спивака о музыке, он тотчас оживился и, выдергивая из галстука синие нитки, делая пальцами в воздухе
маленькие запятые, сообщил, что на Западе — нет музыки.
А Поярков
стал молчаливее, спорил
меньше, реже играл на гитаре и весь как-то высох, вытянулся.
Да, он улыбался именно виновато, мягкой улыбкой Диомидова. И глаза его были такие же, сапфировые. И если б ему сбрить
маленькую, светлую бородку, он
стал бы совершенно таким, как Диомидов.
Она похудела, у нее некрасиво вытянулась шея, а лицо
стало маленьким и узким оттого, что она, взбивая жестковатые волосы свои, сделала себе прическу женщины из племени кафров.
Сказал и туго надул синие щеки свои, как бы желая намекнуть, что это он и есть владыка всех зефиров и ураганов. Он вообще говорил решительно, строго, а сказав, надувал щеки шарами, отчего белые глаза его
становились меньше и несколько темнели.
Он видел, что Макаров уже не тот человек, который ночью на террасе дачи как бы упрашивал, умолял послушать его домыслы. Он держался спокойно, говорил уверенно. Курил
меньше, но, как всегда, дожигал спички до конца. Лицо его
стало жестким, менее подвижным, и взгляд углубленных глаз приобрел выражение строгое, учительное. Маракуев, покраснев от возбуждения, подпрыгивая на стуле, спорил жестоко, грозил противнику пальцем, вскрикивал...
— Я
стал воздерживаться, надоело, — ответил Макаров. — Да и Лютов после смерти отца
меньше пьет. Из университета ушел, занялся своим делом, пухом и пером, разъезжает по России.
Вошла Лидия, одетая в необыкновенный халатик оранжевого цвета, подпоясанный зеленым кушаком. Волосы у нее были влажные, но от этого шапка их не
стала меньше. Смуглое лицо ярко разгорелось, в зубах дымилась папироса, она рядом с Алиной напоминала слишком яркую картинку не очень искусного художника. Морщась от дыма, она взяла чашку чая, вылила чай в полоскательницу и сказала...
Казалось, что Спивак по всем измерениям
стал меньше на треть, и это было так жутко, что Клим не сразу решился взглянуть в его лицо.
Зато — как приятно
стало через день, когда Клим, стоя на палубе
маленького парохода, белого, как лебедь, смотрел на город, окутанный пышной массой багряных туч.
Чем ниже по реке сползал бойкий пароход, тем более мило игрушечным
становился город, раскрашенный мягкими красками заката, тем ярче сверкала золотая луковица собора, а
маленькие домики, еще умаляясь, прижимались плотнее к зубчатой стене и башням кремля.
— Только? — спросил он, приняв из рук Самгина письмо и
маленький пакет книг; взвесил пакет на ладони, положил его на пол, ногою задвинул под диван и
стал читать письмо, держа его близко пред лицом у правого глаза, а прочитав, сказал...
Поредевшие встрепанные волосы обнажали бугроватый череп; лысина, увеличив лоб, притиснув глазницы, сделала глаза
меньше, острее; белки приняли металлический блеск ртути, покрылись тонким рисунком красных жилок, зрачки потеряли форму, точно зазубрились, и
стали еще более непослушны, а под глазами вспухли синеватые подушечки, и нос опустился к толстым губам.
Обе фигурки на фоне огромного дворца и над этой тысячеглавой, ревущей толпой были игрушечно
маленькими, и Самгину казалось, что чем лучше видят люди игрушечность своих владык, тем сильнее
становится восторг людей.
Паровоз сердито дернул, лязгнули сцепления, стукнулись буфера, старик пошатнулся, и огорченный рассказ его
стал невнятен. Впервые царь не вызвал у Самгина никаких мыслей, не пошевелил в нем ничего, мелькнул, исчез, и остались только поля, небогато покрытые хлебами,
маленькие солдатики, скучно воткнутые вдоль пути. Пестрые мужики и бабы смотрели вдаль из-под ладоней, картинно стоял пастух в красной рубахе, вперегонки с поездом бежали дети.
На Невском
стало еще страшней; Невский шире других улиц и от этого был пустынней, а дома на нем бездушнее, мертвей. Он уходил во тьму, точно ущелье в гору. Вдали и низко, там, где должна быть земля, холодная плоть застывшей тьмы была разорвана
маленькими и тусклыми пятнами огней. Напоминая раны, кровь, эти огни не освещали ничего, бесконечно углубляя проспект, и было в них что-то подстерегающее.
Против них стоит, размахивая знаменем, Корнев, во главе тесной группы людей, — их было не более двухсот и с каждой секундой
становилось меньше.
Здесь — все другое, все фантастически изменилось, даже тесные улицы
стали неузнаваемы, и непонятно было, как могут они вмещать это мощное тело бесконечной, густейшей толпы? Несмотря на холод октябрьского дня, на злые прыжки ветра с крыш домов, которые как будто сделались ниже,
меньше, — кое-где форточки, даже окна были открыты, из них вырывались, трепетали над толпой красные куски материи.
Шел Самгин осторожно, как весною ходят по хрупкому льду реки, посматривая искоса на запертые двери, ворота, на
маленькие, онемевшие церкви. Москва
стала очень молчалива, бульвары и улицы короче.
Солдат упал вниз лицом, повернулся на бок и
стал судорожно щупать свой живот. Напротив, наискось, стоял у ворот такой же
маленький зеленоватый солдатик, размешивал штыком воздух, щелкая затвором, но ружье его не стреляло. Николай, замахнувшись ружьем, как палкой, побежал на него; солдат, выставив вперед левую ногу, вытянул ружье,
стал еще
меньше и крикнул...
Весь в новеньком, он был похож на приказчика из магазина готового платья. Потолстел, сытое лицо его лоснилось,
маленький носик расплылся по румяным щекам, ноздри
стали шире.
«
Маленький негодяй хочет быть большим, но чего-то боится», — решил Самгин, толкнув коленом стул, на котором сидел Дронов, и
стал тщательно одеваться, собираясь к Марине.
Самгин, оглушенный, стоял на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул на себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все
маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей домов и
становились в полукруг; несколько человек стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
Локомотив снова свистнул, дернул вагон, потащил его дальше, сквозь снег, но грохот поезда
стал как будто слабее, глуше, а остроносый — победил: люди молча смотрели на него через спинки диванов, стояли в коридоре, дымя папиросами. Самгин видел, как сетка морщин, расширяясь и сокращаясь, изменяет остроносое лицо, как шевелится на
маленькой, круглой голове седоватая, жесткая щетина, двигаются брови. Кожа лица его не краснела, но лоб и виски обильно покрылись потом, человек стирал его шапкой и говорил, говорил.
— Из-за голубей потерял, — говорил он, облокотясь на стол, запустив пальцы в растрепанные волосы, отчего голова
стала уродливо огромной, а лицо —
меньше. — Хорошая женщина, надо сказать, но, знаете, у нее — эти общественные инстинкты и все такое, а меня это не опьяняет…
Подсели на лестницу и остальные двое, один — седобородый, толстый, одетый солидно, с широким, желтым и незначительным лицом, с длинным, белым носом; другой —
маленький, костлявый, в полушубке, с босыми чугунными ногами, в картузе, надвинутом на глаза так низко, что виден был только красный, тупой нос, редкие усы, толстая дряблая губа и ржавая бороденка. Все четверо они осматривали Самгина так пристально, что ему
стало неловко, захотелось уйти. Но усатый, сдув пепел с папиросы, строго спросил...
Он съежился, посерел,
стал еще менее похож на себя и вдруг — заиграл, превратился в человека, давно и хорошо знакомого; прихлебывая вино
маленькими глотками, бойко заговорил...
С высоты второго яруса зал
маленького театра показался плоскодонной ямой, а затем
стал похож на опрокинутую горизонтально витрину магазина фруктов: в пене стружек рядами лежат апельсины, яблоки, лимоны. Самгин вспомнил, как Туробоев у Омона оправдывал анархиста Равашоля, и спросил сам себя...
Несколько секунд Безбедов молчал, разглядывая собеседника, его голубые стеклянные зрачки
стали как будто
меньше, острей; медленно раздвинув толстые губы в улыбку, он сказал...
Самгин ушел, удовлетворенный ее равнодушием к истории с кружком Пермякова. Эти
маленькие волнения ненадолго и неглубоко волновали его; поток, в котором он плыл,
становился все уже, но — спокойнее, события принимали все более однообразный характер, действительность устала поражать неожиданностями,
становилась менее трагичной, туземная жизнь текла так ровно, как будто ничто и никогда не возмущало ее.
Ему казалось, что он весь запылился, выпачкан липкой паутиной; встряхиваясь, он ощупывал костюм, ловя на нем какие-то невидимые соринки, потом, вспомнив, что, по народному поверью, так «обирают» себя люди перед смертью, глубоко сунул руки в карманы брюк, — от этого
стало неловко идти, точно он связал себя. И, со стороны глядя, смешон, должно быть, человек, который шагает одиноко по безлюдной окраине, — шагает, сунув руки в карманы, наблюдая судороги своей тени,
маленький, плоский, серый, — в очках.
Голос ее звучал все крепче, в нем слышалось нарастание ярости. Без шляпы на голове, лицо ее, осыпанное волосами,
стало маленьким и жалким, влажные глаза тоже
стали меньше.
Самгин увидел, что пухлое, почти бесформенное лицо Бердникова вдруг крепко оформилось,
стало как будто
меньше, угловато, да скулах выступили желваки, заострился нос, подбородок приподнялся вверх, губы плотно сжались, исчезли, а в глазах явился какой-то медно-зеленый блеск. Правая рука его, опущенная через ручку кресла, густо налилась кровью.
Чем дальше, тем ниже, беднее
становились кресты, и
меньше было их, наконец пришли на место, где почти совсем не было крестов и рядом одна с другой было выковыряно в земле четыре могилы.
Он торопливо и небрежно начал есть, а Самгин — снова слушать. Людей в зале
становилось меньше, голоса звучали более отчетливо, кто-то раздраженно кричал...
— «Человек рождается на страдание, как искра, чтоб устремиться вверх», — с восторгом вскричал
маленький Твердохлебов, и его личико сморщилось,
стало еще
меньше. Обнажая шоколадную конфекту, соскабливая с нее ногтем бумажку, Томилин погасил восторг этого человечка холодными словами...
Маленькая лекция по философии угрожала разрастись в солидную, Самгину
стало скучно слушать и несколько неприятно следить за игрой лица оратора. Он обратил внимание свое на женщин, их было десятка полтора, и все они как бы застыли, очарованные голосом и многозначительной улыбочкой красноречивого Платона.
Было очень душно, а люди все сильнее горячились, хотя их
стало заметно
меньше. Самгин, не желая встретиться с Тагильским, постепенно продвигался к двери, и, выйдя на улицу, глубоко вздохнул.
Людей в ресторане
становилось все
меньше, исчезали одна за другой женщины, но шум возрастал. Он сосредоточивался в отдаленном от Самгина углу, где собрались солидные штатские люди, три офицера и высокий, лысый человек в форме интенданта, с сигарой в зубах и с крестообразной черной наклейкой на левой щеке.
Как всегда, Самгин напряженно слушал голоса людей — источник мудрости. Людей
стало меньше, в зале — просторней, танцевали уже три пары, и, хотя вкрадчиво, нищенски назойливо ныли скрипки, виолончель, — голоса людей звучали все более сильно и горячо.
К
маленькому оратору подошла высокая дама и, опираясь рукою о плечо, изящно согнула
стан, прошептала что-то в ухо ему, он встал и, взяв ее под руку, пошел к офицеру. Дронов, мигая, посмотрев вслед ему, предложил...