Неточные совпадения
— Сейчас
же после перемены вчера его и схопали. Выгонят. Узнать бы,
кто донес, сволочь.
Около печи в деревянном корыте для стирки белья мокли коровьи желудки, другое такое
же корыто было наполнено кровавыми
комьями печонок, легких.
На улице он говорил так
же громко и бесцеремонно, как в комнате, и разглядывал встречных людей в упор, точно заплутавшийся, который ищет:
кого спросить, куда ему идти?
Но — передумал и, через несколько дней, одетый алхимиком, стоял в знакомой прихожей Лютова у столика, за которым сидела, отбирая билеты, монахиня, лицо ее было прикрыто полумаской, но по неохотной улыбке тонких губ Самгин тотчас
же узнал,
кто это. У дверей в зал раскачивался Лютов в парчовом кафтане, в мурмолке и сафьяновых сапогах; держа в руке, точно зонтик, кривую саблю, он покрякивал, покашливал и, отвешивая гостям поклоны приказчика, говорил однообразно и озабоченно...
— Ненависть — я не признаю. Ненавидеть — нечего, некого. Озлиться можно на часок, другой, а ненавидеть — да за что
же?
Кого? Все идет по закону естества. И — в гору идет. Мой отец бил мою мать палкой, а я вот… ни на одну женщину не замахивался даже… хотя, может, следовало бы и ударить.
— Что-с, подложили свинью вам, марксистам, народники, ага! Теперь-с, будьте уверены, — молодежь пойдет за ними, да-а! Суть акта не в том, что министр, — завтра
же другого сделают, как мордва идола, суть в том, что молодежь с теми будет,
кто не разговаривает, а действует, да-с!
— Я — не понимаю: к чему этот парад? Ей-богу, право, не знаю — зачем? Если б, например, войска с музыкой… и чтобы духовенство участвовало, хоругви, иконы и — вообще — всенародно, ну, тогда — пожалуйста! А так, знаете, что
же получается? Раздробление как будто. Сегодня — фабричные, завтра — приказчики пойдут или, скажем, трубочисты, или еще
кто, а — зачем, собственно? Ведь вот какой вопрос поднимается! Ведь не на Ходынское поле гулять пошли, вот что-с…
Потом он думал еще о многом мелочном, — думал для того, чтоб не искать ответа на вопрос: что мешает ему жить так, как живут эти люди? Что-то мешало, и он чувствовал, что мешает не только боязнь потерять себя среди людей, в ничтожестве которых он не сомневался. Подумал о Никоновой: вот с
кем он хотел бы говорить! Она обидела его нелепым своим подозрением, но он уже простил ей это, так
же, как простил и то, что она служила жандармам.
— Вот как — разбрызгивали, разбрасывали нас
кого куда и — вот, соединяйтесь! Замечательно! Ну, знаете, и плотно
же соединились! — говорил Митрофанов, толкая его плечом, бедром.
— Всякий понимает, что лучше быть извозчиком, а не лошадью, — торопливо истекал он словами, прижимаясь к Самгину. — Но — зачем
же на оружие деньги собирать, вот — не понимаю! С
кем воевать, если разрешено соединение всех сословий?
«Поярков», — признал Клим, входя в свою улицу. Она встретила его шумом работы, таким
же, какой он слышал вчера. Самгин пошел тише, пропуская в памяти своей жильцов этой улицы, соображая:
кто из них может строить баррикаду? Из-за угла вышел студент, племянник акушерки, которая раньше жила в доме Варвары, а теперь — рядом с ним.
Кто-то заговорил так
же торопливо, как Митрофанов.
Кто-то засмеялся, люди сердито ворчали. Лидия встряхивала слабозвучный колокольчик; человек, который остановил черненького капризника, взглянул в угол, на Марину, — она сидела все так
же неподвижно.
— Нет, я о себе. Сокрушительных размышлений книжка, — снова и тяжелее вздохнул Захарий. — С ума сводит. Там говорится, что время есть бог и творит для нас или противу нас чудеса.
Кто есть бог, этого я уж не понимаю и, должно быть, никогда не пойму, а вот — как
же это, время — бог и, может быть, чудеса-то творит против нас? Выходит, что бог — против нас, — зачем
же?
— Избит, но — ничего опасного нет, кости — целы. Скрывает,
кто бил и где, — вероятно, в публичном, у девиц. Двое суток не говорил —
кто он, но вчера я пригрозил ему заявить полиции, я
же обязан! Приходит юноша, избитый почти до потери сознания, ну и… Время, знаете, требует… ясности!
— Мы — бога во Христе отрицаемся, человека
же — признаем! И был он, Христос, духовен человек, однако — соблазнил его Сатана, и нарек он себя сыном бога и царем правды. А для нас — несть бога, кроме духа! Мы — не мудрые, мы — простые. Мы так думаем, что истинно мудр тот,
кого люди безумным признают,
кто отметает все веры, кроме веры в духа. Только дух — сам от себя, а все иные боги — от разума, от ухищрений его, и под именем Христа разум
же скрыт, — разум церкви и власти.
«Да, уничтожать, уничтожать таких… Какой отвратительный, цинический ум. Нужно уехать отсюда. Завтра
же. Я ошибочно выбрал профессию. Что,
кого я могу искренно защищать? Я сам беззащитен пред такими, как этот негодяй. И — Марина. Откажусь от работы у нее, перееду в Москву или Петербург. Там возможно жить более незаметно, чем в провинции…»
«Я, должно быть, единственный, на
ком она развешивает эту мудрость, чтоб любоваться ею. Соблазнительна, как жизнь, и так
же непонятна».
Он тотчас
же рассказал: некий наивный юрист представил Столыпину записку, в которой доказывалось, что аграрным движением руководили богатые мужики, что это была война «кулаков» с помещиками, что велась она силами бедноты и весьма предусмотрительно; при дележе завоеванного мелкие вещи высокой цены, поступая в руки кулаков, бесследно исчезали, а вещи крупного объема, оказываясь на дворах и в избах бедняков, служили для начальников карательных отрядов отличным указанием,
кто преступник.
—
Кем? Подозревался племянник. Мотивы? Дурак. Мало для убийцы. Угнетала — ага! Это похоже на нее. И — что
же племянник? Умер в тюрьме, — гм…
«Да, вот и меня так
же», — неотвязно вертелась одна и та
же мысль, в одних и тех
же словах, холодных, как сухой и звонкий морозный воздух кладбища. Потом Ногайцев долго и охотно бросал в могилу мерзлые
комья земли, а Орехова бросила один, — но большой. Дронов стоял, сунув шапку под мышку, руки в карманы пальто, и красными глазами смотрел под ноги себе.
— Но ведь вы
же знаете,
кто я, — миролюбиво напомнил Самгин.
Неприятно было вспомнить, что Кутузов был первым,
кто указал на нелепую несовместимость марксизма с проповедью «национального самосознания», тогда
же начатой Струве в статье «Назад к Фихте».
— Должен?
Кому? Ведь не можешь
же ты жалеть случайно полученные деньги?
В пронзительном голосе Ивана Самгин ясно слышал нечто озлобленное, мстительное. Непонятно было, на
кого направлено озлобление, и оно тревожило Клима Самгина. Но все
же его тянуло к Дронову. Там, в непрерывном вихре разнообразных систем фраз, слухов, анекдотов, он хотел занять свое место организатора мысли, оракула и провидца. Ему казалось, что в молодости он очень хорошо играл эту роль, и он всегда верил, что создан именно для такой игры. Он думал...
— Есть факты другого порядка и не менее интересные, — говорил он, получив разрешение. — Какое участие принимало правительство в организации балканского союза? Какое отношение имеет к балканской войне, затеянной тотчас
же после итало-турецкой и, должно быть, ставящей целью своей окончательный разгром Турции? Не хочет ли буржуазия угостить нас новой войной? С
кем? И — зачем? Вот факты и вопросы, о которых следовало бы подумать интеллигенции.
«Здесь собрались представители тех, которые стояли на коленях, тех,
кого расстреливали, и те,
кто приказывает расстреливать. Люди, в массе, так
же бездарны и безвольны, как этот их царь. Люди только тогда становятся силой, творящей историю, когда во главе их становится какой-нибудь смельчак, бывший поручик Наполеон Бонапарте. Да, — “так было, так будет”».
— Дешево. А — как
же убытки наши? Убытки-то
кто возместит нам?
— Дай ответ послушать, Григорий Иваныч! — мягко попросил Осип. — Так как
же,
кто будет человек в пределе жизни своей?
«А этот, с веснушками, в синей блузе, это… московский — как его звали? Ученик медника? Да, это — он. Конечно. Неужели я должен снова встретить всех,
кого знал когда-то? И — что значат вот эти встречи? Значат ли они, что эти люди так
же редки, точно крупные звезды, или — многочисленны, как мелкие?»
— Да, знаю, как
же! Степан сказал. Так и не известно —
кто, за что?
— Поставим вопрос:
кто больше страдает? Разумеется, тот,
кто страдает сильнее. Байрон, конечно, страдал глубже, сильнее, чем ткачи, в защиту которых он выступал в парламенте. Так
же и Гауптман, когда он писал драму о ткачах.