Неточные совпадения
Мария Романовна тоже
как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не
так властно, как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
— И потом, — продолжала девушка, — у них все
как-то перевернуто. Мне кажется, что они говорят о любви к народу с ненавистью, а о ненависти к властям — с любовью. По крайней мере я
так слышу.
Все чаще и
как-то угрюмо Томилин стал говорить о женщинах, о женском, и порою это у него выходило скандально.
Так, когда во флигеле писатель Катин горячо утверждал, что красота — это правда, рыжий сказал своим обычным тоном человека, который точно знает подлинное лицо истины...
Его очень заинтересовали откровенно злые взгляды Дронова, направленные на учителя. Дронов тоже изменился,
как-то вдруг. Несмотря на свое уменье следить за людями, Климу всегда казалось, что люди изменяются внезапно, прыжками, как минутная стрелка затейливых часов, которые недавно купил Варавка: постепенности в движении их минутной стрелки не было, она перепрыгивала с черты на черту.
Так же и человек: еще вчера он был
таким же, как полгода тому назад, но сегодня вдруг в нем являлась некая новая черта.
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не
так жадно и много, как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел на все
как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он не о том, что думает.
Лидия вернулась с прогулки незаметно, а когда сели ужинать, оказалось, что она уже спит. И на другой день с утра до вечера она все
как-то беспокойно мелькала, отвечая на вопросы Веры Петровны не очень вежливо и
так, как будто она хотела поспорить.
Солнечный свет, просеянный сквозь кисею занавесок на окнах и этим смягченный, наполнял гостиную душистым теплом весеннего полудня. Окна открыты, но кисея не колебалась, листья цветов на подоконниках — неподвижны. Клим Самгин чувствовал, что он отвык от
такой тишины и что она заставляет его
как-то по-новому вслушиваться в слова матери.
— Я тоже чувствую, что это нелепо, но другого тона не могу найти. Мне кажется: если заговоришь с ним
как-то иначе, он посадит меня на колени себе, обнимет и начнет допрашивать: вы — что
такое?
— Все, брат,
как-то тревожно скучают, — сказал он, хмурясь, взъерошивая волосы рукою. — По литературе не видно, чтобы в прошлом люди испытывали
такую странную скуку. Может быть, это — не скука?
Лютов с размаха звучно хлопнул ладонью по его мокрому плечу и вдруг захохотал визгливым, бабьим смехом. Засмеялся и Туробоев, тихонько и
как-то сконфуженно, даже и Клим усмехнулся, —
так забавен был детский испуг в светлых, растерянно мигавших глазах бородатого мужика.
— Странный город, — говорила Спивак, взяв Клима под руку и
как-то очень осторожно шагая по дорожке сада. —
Такой добродушно ворчливый. Эта воркотня — первое, что меня удивило, как только я вышла с вокзала. Должно быть, скучно здесь, как в чистилище. Часто бывают пожары? Я боюсь пожаров.
— Лютов очень трудный. Он точно бежит от чего-то;
так, знаешь, бегом живет. Он и вокруг Алины все
как-то бегает.
Она не укрощалась, хотя сердитые огоньки в ее глазах сверкали как будто уже менее часто. И расспрашивала она не
так назойливо, но у нее возникло новое настроение. Оно обнаружилось
как-то сразу. Среди ночи она, вскочив с постели, подбежала к окну, раскрыла его и, полуголая, села на подоконник.
И первый раз ему захотелось
как-то особенно приласкать Лидию, растрогать ее до слез, до необыкновенных признаний, чтоб она обнажила свою душу
так же легко, как привыкла обнажать бунтующее тело. Он был уверен, что сейчас скажет нечто ошеломляюще простое и мудрое, выжмет из всего, что испытано им, горький, но целебный сок для себя и для нее.
«Семейные бани И. И. Домогайлова сообщают, что в дворянском отделении устроен для мужчин душ профессора Шарко, а для дам ароматические ванны», — читал он, когда в дверь постучали и на его крик: «Войдите!» вошел курчавый ученик Маракуева — Дунаев. Он никогда не бывал у Клима, и Самгин встретил его удивленно, поправляя очки. Дунаев, как всегда, улыбался, мелкие колечки густейшей бороды его шевелились, а нос
как-то странно углубился в усы, и шагал Дунаев
так, точно он ожидал, что может провалиться сквозь пол.
Ее глазки холодно посветлели, слушая тоже злые ответы Диомидова, она складывала толстые губы свои
так, точно хотела свистнуть, и, перекусывая нитки,
как-то особенно звучно щелкала зубами.
В общем это — Россия, и
как-то странно допустить, что
такой России необходимы жандармские полковники, Любаша, Долганов, Маракуев, люди, которых, кажется, не
так волнует жизнь народа, как шум, поднятый марксистами, отрицающими самое понятие — народ.
Алина выплыла на сцену маленького, пропыленного театра
такой величественно и подавляюще красивой, что в темноте зала проплыл тихий гул удивления, все люди
как-то покачнулись к сцене, и казалось, что на лысины мужчин, на оголенные руки и плечи женщин упала сероватая тень. И чем дальше, тем больше сгущалось впечатление, что зал, приподнимаясь, опрокидывается на сцену.
— Хотя — сознаюсь: на первых двух допросах боялась я, что при обыске они нашли один адрес. А в общем я ждала, что все это будет
как-то серьезнее, умнее. Он мне говорит: «Вот вы Лассаля читаете». — «А вы, спрашиваю, не читали?» — «Я, говорит, эти вещи читаю по обязанности службы, а вам, девушке, — зачем?»
Так и сказал.
Но все-таки было тихо,
как-то особенно холодно тихо.
Макаров тоже восхищается, но
как-то не
так, и они с Лидою спорят, а — о чем?
Самгин слушал, улыбаясь и не находя нужным возражать Кумову. Он — пробовал и убедился, что это бесполезно: выслушав его доводы, Кумов продолжал говорить свое, как человек, несокрушимо верующий, что его истина — единственная. Он не сердился, не обижался, но иногда слова
так опьяняли его, что он начинал говорить
как-то судорожно и уже совершенно непонятно; указывая рукой в окно, привстав, он говорил с восторгом, похожим на страх...
В общем — все-таки жилось неплохо, но после нового года домашнее, привычное
как-то вдруг отскочило в сторону.
Самгин вынул из кармана брюк часы, они показывали тридцать две минуты двенадцатого. Приятно было ощущать на ладони вескую теплоту часов. И вообще все было
как-то необыкновенно, приятно-тревожно. В небе тает мохнатенькое солнце медового цвета. На улицу вышел фельдшер Винокуров с железным измятым ведром, со скребком, посыпал лужу крови золою, соскреб ее снова в ведро. Сделал он это
так же быстро и просто, как просто и быстро разыгралось все необыкновенное и страшное на этом куске улицы.
Первый раз Клим Самгин видел этого человека без башлыка и был удивлен тем, что Яков оказался лишенным каких-либо особых примет. Обыкновенное лицо, —
такие весьма часто встречаются среди кондукторов на пассажирских поездах, — только глаза смотрят
как-то особенно пристально. Лица Капитана и многих других рабочих значительно характернее.
Признавая себя человеком чувственным, он, в минуты полной откровенности с самим собой, подозревал даже, что у него немало холодного полового любопытства. Это нужно было
как-то объяснить, и он убеждал себя, что это все-таки чистоплотнее, интеллектуальней животно-обнаженного тяготения к самке. В эту ночь Самгин нашел иное, менее фальшивое и более грустное объяснение.
А вообще Самгин незаметно для себя стал воспринимать факты политической жизни очень странно: ему казалось, что все, о чем тревожно пишут газеты, совершалось уже в прошлом. Он не пытался объяснить себе, почему это
так? Марина поколебала это его настроение.
Как-то, после делового разговора, она сказала...
— Томилин инстинктом своим в бога уперся, ну — он трус, рыжий боров. А я
как-то задумался: по каким мотивам действую? Оказалось — по мотивам личной обиды на судьбу да — по молодечеству. Есть
такая теорийка: театр для себя, вот я, должно быть, и разыгрывал сам себя пред собою. Скучно. И — безответственно.
Его особенно удивляла легкость движений толстяка, легкость его речи. Он даже попытался вспомнить: изображен в русской литературе
такой жизнерадостный и комический тип? А Бердников,
как-то особенно искусно смазывая редиску маслом, поглощая ее, помахивая пред лицом салфеткой, распевал тонким голоском...
— Ну, и не говорите, — посоветовал Тагильский. При огне лицо его стало как будто благообразнее: похудело, опали щеки, шире открылись глаза и
как-то добродушно заершились усы. Если б он был выше ростом и не
так толст, он был бы похож на офицера какого-нибудь запасного батальона, размещенного в глухом уездном городе.
— До войны — контрабандисты, а теперь — шпионы. Наша мягкотелость — вовсе еще не Христова любовь к людям, — тревожно, поспешно и
как-то масляно говорил лысоватый. — Ведь когда было сказано «несть ни эллина, ни иудея»,
так этим говорилось: все должны быть христианами…
— Ну — что ж? Значит, вы — анархист, — пренебрежительно сказал его оппонент, Алексей Гогин;
такой же щеголь, каким был восемь лет тому назад, он сохранил веселый блеск быстрых глаз, но теперь в блеске этом было нечто надменное, ироническое, его красивый мягкий голос звучал самодовольно, решительно. Гогин заметно пополнел, и красиво прихмуренные брови делали холеное лицо его
как-то особенно значительным.
Но иногда он являлся в состоянии как бы веселого ужаса, — если
такой ужас возможен. Многоречивый, посмеиваясь и
как-то юмористически ощипывая, одергивая себя, щелкая ногтями по пуговицам жилета, он высыпал новости, точно из мешка.