Неточные совпадения
— Ну, пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу
казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как
бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
Он читал Бокля, Дарвина, Сеченова, апокрифы и творения отцов церкви, читал «Родословную историю татар» Абдул-гази Багодур-хана и, читая, покачивал головою вверх и вниз, как
бы выклевывая со страниц книги странные факты и мысли. Самгину
казалось, что от этого нос его становился заметней, а лицо еще более плоским. В книгах нет тех странных вопросов, которые волнуют Ивана, Дронов сам выдумывает их, чтоб подчеркнуть оригинальность своего ума.
Был один из тех сказочных вечеров, когда русская зима с покоряющей, вельможной щедростью развертывает все свои холодные красоты. Иней на деревьях сверкал розоватым хрусталем, снег искрился радужной пылью самоцветов, за лиловыми лысинами речки, оголенной ветром, на лугах лежал пышный парчовый покров, а над ним — синяя тишина, которую,
казалось, ничто и никогда не поколеблет. Эта чуткая тишина обнимала все видимое, как
бы ожидая, даже требуя, чтоб сказано было нечто особенно значительное.
Он чувствовал себя как
бы приклеенным, привязанным к мыслям о Лидии и Макарове, о Варавке и матери, о Дронове и швейке, но ему
казалось, что эти назойливые мысли живут не в нем, а вне его, что они возбуждаются только любопытством, а не чем-нибудь иным.
Нередко
казалось, что он до того засыпан чужими словами, что уже не видит себя. Каждый человек, как
бы чего-то боясь, ища в нем союзника, стремится накричать в уши ему что-то свое; все считают его приемником своих мнений, зарывают его в песок слов. Это — угнетало, раздражало. Сегодня он был именно в таком настроении.
Среди этих домов люди, лошади, полицейские были мельче и незначительнее, чем в провинции, были тише и покорнее. Что-то рыбье, ныряющее заметил в них Клим,
казалось, что все они судорожно искали, как
бы поскорее вынырнуть из глубокого канала, полного водяной пылью и запахом гниющего дерева. Небольшими группами люди останавливались на секунды под фонарями, показывая друг другу из-под черных шляп и зонтиков желтые пятна своих физиономий.
Кутузов зашипел, грозя ему пальцем, потому что Спивак начал играть Моцарта. Осторожно подошел Туробоев и присел на ручку дивана, улыбнувшись Климу. Вблизи он
казался старше своего возраста, странно белая кожа его лица как
бы припудрена, под глазами синеватые тени, углы рта устало опущены. Когда Спивак кончил играть, Туробоев сказал...
— Не нахожу, что это плохо, — сказал Туробоев, закурив папиросу. — А вот здесь все явления и сами люди
кажутся более чем где-либо скоропреходящими, я
бы даже сказал — более смертными.
Самгин не замечал в нем ничего лишнего, придуманного, ничего, что позволило
бы думать: этот человек не таков, каким он
кажется.
Он стал ходить к ней каждый вечер и, насыщаясь ее речами, чувствовал, что растет. Его роман, конечно, был замечен, и Клим видел, что это выгодно подчеркивает его. Елизавета Спивак смотрела на него с любопытством и как
бы поощрительно, Марина стала говорить еще более дружелюбно, брат,
казалось, завидует ему. Дмитрий почему-то стал мрачнее, молчаливей и смотрел на Марину, обиженно мигая.
— Я не помешаю? — спрашивал он и шел к роялю.
Казалось, что, если б в комнате и не было
бы никого, он все-таки спросил
бы, не помешает ли? И если б ему ответили: «Да, помешаете», — он все-таки подкрался
бы к инструменту.
Иногда
казалось, что тяжкий дым фабричных труб имеет странное свойство: вздымаясь и растекаясь над городом, он как
бы разъедал его. Крыши домов таяли, исчезали, всплывая вверх, затем снова опускались из дыма. Призрачный город качался, приобретая жуткую неустойчивость, это наполняло Самгина странной тяжестью, заставляя вспоминать славянофилов, не любивших Петербург, «Медного всадника», болезненные рассказы Гоголя.
То, что, исходя от других людей, совпадало с его основным настроением и легко усваивалось памятью его,
казалось ему более надежным, чем эти бродячие, вдруг вспыхивающие мысли, в них было нечто опасное, они как
бы грозили оторвать и увлечь в сторону от запаса уже прочно усвоенных мнений.
Удивительно запутана, засорена жизнь», — думал он, убеждая себя, что жизнь была
бы легче, проще и без Лидии, которая, наверное, только потому
кажется загадочной, что она труслива, трусливее Нехаевой, но так же напряженно ждет удобного случая, чтоб отдать себя на волю инстинкта.
Когда ему стало холодно, он как
бы выскользнул из пустоты самозабвения. Ему
показалось, что прошло несколько часов, но, лениво раздеваясь, чтобы лечь в постель, он услышал отдаленный звон церковного колокола и сосчитал только одиннадцать ударов.
Жалобы Лютова он слушал с удовольствием, даже раза два усмехнулся. Ему
казалось, что на месте Макарова он говорил
бы умнее, а на вопрос Лютова...
Клим не видел темненького. Он не верил в сома, который любит гречневую кашу. Но он видел, что все вокруг — верят, даже Туробоев и,
кажется, Лютов. Должно быть, глазам было больно смотреть на сверкающую воду, но все смотрели упорно, как
бы стараясь проникнуть до дна реки. Это на минуту смутило Самгина: а — вдруг?
Три группы людей, поднимавших колокол, охали, вздыхали и рычали. Повизгивал блок, и что-то тихонько трещало на колокольне, но
казалось, что все звуки гаснут и вот сейчас наступит торжественная тишина. Клим почему-то не хотел этого, находя, что тут было
бы уместно языческое ликование, буйные крики и даже что-нибудь смешное.
— Я не считаю это несчастием для него; мне всегда
казалось, что он был
бы плохим доктором.
— Ты — видишь, я все молчу, — слышал он задумчивый и ровный голос. — Мне
кажется, что, если б я говорила, как думаю, это было
бы… ужасно! И смешно. Меня выгнали
бы. Наверное — выгнали
бы. С Диомидовым я могу говорить обо всем, как хочу.
После двух рюмок необыкновенно вкусной водки и дьякон и Лютов
показались Климу менее безобразными. Лютов даже и не очень пьян, а только лирически и до ярости возбужден. В его косых глазах горело нечто близкое исступлению, он вопросительно оглядывался, и высокий голос его внезапно, как
бы от испуга, ниспадал до шепота.
В длинных дырах его копошились небольшие фигурки людей, и
казалось, что движение их становится все более тревожным, более бессмысленным; встречаясь, они останавливались, собирались небольшими группами, затем все шли в одну сторону или же быстро бежали прочь друг от друга, как
бы испуганные.
Было очень неприятно наблюдать внимание Лидии к речам Маракуева. Поставив локти на стол, сжимая виски ладонями, она смотрела в круглое лицо студента читающим взглядом, точно в книгу. Клим опасался, что книга интересует ее более, чем следовало
бы. Иногда Лидия, слушая рассказы о Софии Перовской, Вере Фигнер, даже раскрывала немножко рот; обнажалась полоска мелких зубов, придавая лицу ее выражение, которое Климу иногда
казалось хищным, иногда — неумным.
Она будила его чувственность, как опытная женщина, жаднее, чем деловитая и механически ловкая Маргарита, яростнее, чем голодная, бессильная Нехаева. Иногда он чувствовал, что сейчас потеряет сознание и, может быть, у него остановится сердце. Был момент, когда ему
казалось, что она плачет, ее неестественно горячее тело несколько минут вздрагивало как
бы от сдержанных и беззвучных рыданий. Но он не был уверен, что это так и есть, хотя после этого она перестала настойчиво шептать в уши его...
— А пожалуй, не надо
бы. Мне вот
кажется, что для государства нашего весьма полезно столкновение тех, кои веруют по Герцену и славянофилам с опорой на Николая Чудотворца в лице мужичка, с теми, кои хотят веровать по Гегелю и Марксу с опорою на Дарвина.
— Интересно, что сделает ваше поколение, разочарованное в человеке? Человек-герой, видимо, антипатичен вам или пугает вас, хотя историю вы мыслите все-таки как работу Августа Бебеля и подобных ему. Мне
кажется, что вы более индивидуалисты, чем народники, и что массы выдвигаете вы вперед для того, чтоб самим остаться в стороне. Среди вашего брата не чувствуется человек, который сходил
бы с ума от любви к народу, от страха за его судьбу, как сходит с ума Глеб Успенский.
Ему иногда
казалось, что оригинальность — тоже глупость, только одетая в слова, расставленные необычно. Но на этот раз он чувствовал себя сбитым с толку: строчки Инокова звучали неглупо, а признать их оригинальными — не хотелось. Вставляя карандашом в кружки о и а глаза, носы, губы, Клим снабжал уродливые головки ушами, щетиной волос и думал, что хорошо
бы высмеять Инокова, написав пародию: «Веснушки и стихи». Кто это «сударыня»? Неужели Спивак? Наверное. Тогда — понятно, почему он оскорбил регента.
Несколько секунд Клим не понимал видимого. Ему
показалось, что голубое пятно неба, вздрогнув, толкнуло стену и, увеличиваясь над нею, начало давить, опрокидывать ее. Жерди серой деревянной клетки, в которую было заключено огромное здание, закачались, медленно и как
бы неохотно наклоняясь в сторону Клима, обнажая стену, увлекая ее за собою; был слышен скрип, треск и глухая, частая дробь кирпича, падавшего на стремянки.
Улица была типично московская, деревянная, а этот недавно оштукатуренный особняк
казался туго накрахмаленным щеголем, как
бы случайно попавшим в ряд стареньких, пестрых домиков.
Лидия пожала его руку молча. Было неприятно видеть, что глаза Варвары провожают его с явной радостью. Он ушел, оскорбленный равнодушием Лидии, подозревая в нем что-то искусственное и демонстративное. Ему уже
казалось, что он ждал: Париж сделает Лидию более простой, нормальной, и, если даже несколько развратит ее, — это пошло
бы только в пользу ей. Но, видимо, ничего подобного не случилось и она смотрит на него все теми же глазами ночной птицы, которая не умеет жить днем.
Она не играла роль царицы, жены Менелая, она показывала себя, свою жажду наслаждения, готовность к нему, ненужно вламывалась в группы хористов, расталкивая их плечами, локтями, бедрами, как
бы танцуя медленный и пьяный танец под музыку, которая
казалась Самгину обновленной и до конца обнажившей свою острую, ироническую чувственность.
На руке своей Клим ощутил слезы. Глаза Варвары неестественно дрожали,
казалось — они выпрыгнут из глазниц. Лучше
бы она закрыла их. Самгин вышел в темную столовую, взял с буфета еще не совсем остывший самовар, поставил его у кровати Варвары и, не взглянув на нее, снова ушел в столовую, сел у двери.
— Иногда мне
кажется, что, если б она была малограмотна и не занималась общественной деятельностью, она, от доброго сердца, могла
бы сделаться распутной, даже проституткой и, наверное, сочиняла
бы трогательные песенки, вроде...
— Я не хотела
бы жалеть тебя, но, представь, — мне
кажется, что тебя надо жалеть. Ты становишься недостаточно личным человеком, ты идешь на убыль.
— Странно? — переспросила она, заглянув на часы, ее подарок, стоявшие на столе Клима. — Ты хорошо сделаешь, если дашь себе труд подумать над этим. Мне
кажется, что мы живем… не так, как могли
бы! Я иду разговаривать по поводу книгоиздательства. Думаю, это — часа на два, на три.
«
Кажется, и этот о Гедеонах мечтает. Хорош
бы он был в роли Гедеона со своим животом и брелоками».
Было жалко его, но думать о нем — некогда. Количество раздражающих впечатлений быстро возрастало. Самгин видел, что молодежь становится проще, но не так, как
бы он хотел. Ему
казалась возмутительной поспешность, с которой студенты-первокурсники, вчерашние гимназисты, объявляли себя эсерами и эсдеками, раздражала легкость, с которой решались ими социальные вопросы.
Клим промолчал, разглядывая красное от холода лицо брата. Сегодня Дмитрий
казался более коренастым и еще более обыденным человеком. Говорил он вяло и как
бы не то, о чем думал. Глаза его смотрели рассеянно, и он, видимо, не знал, куда девать руки, совал их в карманы, закидывал за голову, поглаживал бока, наконец широко развел их, говоря с недоумением...
Он оделся и, как
бы уходя от себя, пошел гулять.
Показалось, что город освещен празднично, слишком много было огней в окнах и народа на улицах много. Но одиноких прохожих почти нет, люди шли группами, говор звучал сильнее, чем обычно, жесты — размашистей; создавалось впечатление, что люди идут откуда-то, где любовались необыкновенно возбуждающим зрелищем.
Казалось, что движение событий с каждым днем усиливается и все они куда-то стремительно летят, оставляя в памяти только свистящие и как
бы светящиеся соединения слов, только фразы, краткие, как заголовки газетных статей.
Казалось, что он понимает больше того, сколько говорит, и — что он сознательно преувеличивает свои тревоги и свою глупость, как
бы передразнивая кого-то.
Самгину хотелось поговорить с Калитиным и вообще ближе познакомиться с этими людьми, узнать — в какой мере они понимают то, что делают. Он чувствовал, что студенты почему-то относятся к нему недоброжелательно, даже,
кажется, иронически, а все остальные люди той части отряда, которая пользовалась кухней и заботами Анфимьевны, как будто не замечают его. Теперь Клим понял, что, если б его не смущало отношение студентов, он давно
бы стоял ближе к рабочим.
«Всякого заинтересовала
бы. Гедонизм. Чепуха какая-то. Очевидно — много читала. Говорит в манере героинь Лескова. О поручике вспомнила после всего и равнодушно. Другая
бы ужасалась долго. И — сентиментально… Интеллигентские ужасы всегда и вообще сентиментальны… Я,
кажется, не склонен ужасаться. Не умею. Это — достоинство или недостаток?»
Он
казался загримированным под кого-то, отмеченного историей, а брови нарочно выкрасил черной краской, как
бы для того, чтоб люди не думали, будто он дорожит своим сходством с историческим человеком.
— Лидия,
кажется, простудилась, — говорила она, хмурясь, глядя, как твердо шагает Безбедов. — Ночь-то какая жуткая! Спать еще рано
бы, но — что же делать? Завтра мне придется немало погулять, осматривая имение. Приятного сна…
Опираясь брюшком о край стола, покрытого зеленым сукном, играя тоненькой золотой цепочкой часов, а пальцами другой руки как
бы соля воздух, желтолицый человечек звонко чеканил искусно округленные фразы; в синеватых белках его вспыхивали угольки черных зрачков, и издали
казалось, что круглое лицо его обижено, озлоблено.
«Мог
бы я бросить бомбу? Ни в каком случае. И Лютов не способен. Я подозревал в нем что-то… своеобразное. Ничего нет…
Кажется — я даже чего-то опасался в этом… выродке». И, почувствовав, что он может громко засмеяться, Самгин признался: «Я — выпил немножко сверх меры».
И нашел, что неприятен прямой, пристальный взгляд красивых, но пустовато светлых глаз Миши, взгляд — как
бы спрашивающий о чем-то, хотя и почтительно, однако — требовательно. Все чаще бывало так, что, когда Миша, сидя в углу приемной, переписывал бумаги, Самгину
казалось, что светлые прозрачные глаза следят за ним.
Казалось, что чем дальше уходит архиерей и десятки неуклюжих фигур в ризах, — тем более плотным становится этот живой поток золота, как
бы увлекая за собою всю силу солнца, весь блеск его лучей.
Плотное, серое кольцо людей, вращаясь, как
бы расталкивало, расширяло сумрак. Самгин яснее видел Марину, — она сидела, сложив руки на груди, высоко подняв голову. Самгину
казалось, что он видит ее лицо — строгое, неподвижное.