Неточные совпадения
А вслед за ним не менее мощно звучал голос
другого гения, властно и настойчиво утверждая, что
к свободе ведет только один путь — путь «непротивления злу насилием».
Клим очень хорошо чувствовал, что дед всячески старается унизить его, тогда как все
другие взрослые заботливо возвышают. Настоящий Старик утверждал, что Клим просто слабенький, вялый мальчик и что ничего необыкновенного в нем нет. Он играл плохими игрушками только потому, что хорошие у него отнимали бойкие дети, он дружился с внуком няньки, потому что Иван Дронов глупее детей Варавки, а Клим, избалованный всеми, самолюбив, требует особого внимания
к себе и находит его только у Ивана.
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но не решался на это, боясь, что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек, он гордился тем, что Лидия относится
к нему лучше, чем
другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
Туробоев, холодненький, чистенький и вежливый, тоже смотрел на Клима, прищуривая темные, неласковые глаза, — смотрел вызывающе. Его слишком красивое лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил
к Лидии, но девочка разговаривала с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами и глядя в ту сторону, где Игорь. Она все более плотно срасталась с Туробоевым, ходили они взявшись за руки; Климу казалось, что, даже увлекаясь игрою, они играют
друг для
друга, не видя, не чувствуя никого больше.
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало такого, что укрепило его в праве и необходимости выдумывать себя, а вместе с этим вызвало в нем интерес
к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На
другой же день он спросил Ивана...
— А недавно, перед тем, как взойти луне, по небу летала большущая черная птица, подлетит ко звезде и склюнет ее, подлетит
к другой и ее склюет. Я не спал, на подоконнике сидел, потом страшно стало, лег на постелю, окутался с головой, и так, знаешь, было жалко звезд, вот, думаю, завтра уж небо-то пустое будет…
Споры с Марьей Романовной кончились тем, что однажды утром она ушла со двора вслед за возом своих вещей, ушла, не простясь ни с кем, шагая величественно, как всегда, держа в одной руке саквояж с инструментами, а
другой прижимая
к плоской груди черного, зеленоглазого кота.
Еще недавно вещи, привычные глазу, стояли на своих местах, не возбуждая интереса
к ним, но теперь они чем-то притягивали
к себе, тогда как
другие, интересные и любимые, теряли свое обаяние.
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь
к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке,
другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
Она и Варавка становились все менее видимы Климу, казалось, что они и
друг с
другом играют в прятки; несколько раз в день Клим слышал вопросы, обращенные
к нему или
к Малаше, горничной...
А на
другой день вечером они устроили пышный праздник примирения — чай с пирожными, с конфектами, музыкой и танцами. Перед началом торжества они заставили Клима и Бориса поцеловаться, но Борис, целуя, крепко сжал зубы и закрыл глаза, а Клим почувствовал желание укусить его. Потом Климу предложили прочитать стихи Некрасова «Рубка леса», а хорошенькая подруга Лидии Алина Телепнева сама вызвалась читать, отошла
к роялю и, восторженно закатив глаза, стала рассказывать вполголоса...
Люди спят, мой
друг, пойдем в тенистый сад,
Люди спят, одни лишь звезды
к нам глядят,
Да и те не видят нас среди ветвей
И не слышат, слышит только соловей.
Глагол — выдумывать, слово — выдумка отец Лидии произносил чаще, чем все
другие знакомые, и это слово всегда успокаивало, укрепляло Клима. Всегда, но не в случае с Лидией, — случае, возбудившем у него очень сложное чувство
к этой девочке.
К нему она относилась почти так же пренебрежительно и насмешливо, как ко всем
другим мальчикам, и уже не она Климу, а он ей предлагал...
— Почему они так кричат? Кажется, что вот сейчас начнут бить
друг друга, а потом садятся
к столу, пьют чай, водку, глотают грибы… Писательша все время гладила меня по спине, точно я — кошка.
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался
к Лидии не свойственно ему серьезно, хотя говорил с нею так же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают только затем, чтоб увидеть
друг друга.
При серьезном отношении
к ней она, даже и неверно формулированная, может явиться возбудителем бесконечного ряда
других, как звезда, она разбрасывает лучи свои во все стороны.
Клим подошел
к дяде, поклонился, протянул руку и опустил ее: Яков Самгин, держа в одной руке стакан с водой, пальцами
другой скатывал из бумажки шарик и, облизывая губы, смотрел в лицо племянника неестественно блестящим взглядом серых глаз с опухшими веками. Глотнув воды, он поставил стакан на стол, бросил бумажный шарик на пол и, пожав руку племянника темной, костлявой рукой, спросил глухо...
Клим почти не вслушивался в речи и споры, уже знакомые ему, они его не задевали, не интересовали. Дядя тоже не говорил ничего нового, он был, пожалуй, менее
других речист, мысли его были просты, сводились
к одному...
И чем более наблюдал он любителей споров и разногласий, тем более подозрительно относился
к ним. У него возникало смутное сомнение в праве и попытках этих людей решать задачи жизни и навязывать эти решения ему. Для этого должны существовать
другие люди, более солидные, менее азартные и уже во всяком случае не полубезумные, каков измученный дядя Яков.
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя себя
другим человеком, как будто вырос за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия
к себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
Он видел, что Макаров и Лидия резко расходятся в оценке Алины. Лидия относилась
к ней заботливо, даже с нежностью, чувством, которого Клим раньше не замечал у Лидии. Макаров не очень зло, но упрямо высмеивал Алину. Лидия ссорилась с ним. Сомова, бегавшая по урокам, мирила их, читая длинные, интересные письма своего
друга Инокова, который, оставив службу на телеграфе, уехал с артелью сергачских рыболовов на Каспий.
Клим повернулся
к нему спиною, а Дронов, вдруг, нахмурясь, перескочил на
другую тему...
По панелям, смазанным жидкой грязью, люди шагали чрезмерно торопливо и были неестественно одноцветны. Каменные и тоже одноцветные серые дома, не разъединенные заборами, тесно прижатые один
к другому, являлись глазу как единое и бесконечное здание. Его нижний этаж, ярко освещенный, приплюснут
к земле и вдавлен в нее, а верхние, темные, вздымались в серую муть, за которой небо не чувствовалось.
Он уже видел, что грубоватая Марина относится
к нему почтительно, Елизавета Спивак смотрит на него с лестным любопытством, а Нехаева беседует с ним более охотно и доверчиво, чем со всеми
другими.
Говорила она то же, что и вчера, — о тайне жизни и смерти, только
другими словами, более спокойно, прислушиваясь
к чему-то и как бы ожидая возражений. Тихие слова ее укладывались в память Клима легким слоем, как пылинки на лакированную плоскость.
— Насколько ты, с твоей сдержанностью, аристократичнее
других! Так приятно видеть, что ты не швыряешь своих мыслей, знаний бессмысленно и ненужно, как это делают все, рисуясь
друг перед
другом! У тебя есть уважение
к тайнам твоей души, это — редко. Не выношу людей, которые кричат, как заплутавшиеся в лесу слепые. «Я, я, я», — кричат они.
Клим, зная, что Туробоев влюблен в Спивак и влюблен не без успеха, — если вспомнить три удара в потолок комнаты брата, — удивлялся. В отношении Туробоева
к этой женщине явилось что-то насмешливое и раздражительное. Туробоев высмеивал ее суждения и вообще как будто не хотел, чтоб при нем она говорила с
другими.
Было что-то нелепое в гранитной массе Исакиевского собора, в прикрепленных
к нему серых палочках и дощечках лесов, на которых Клим никогда не видел ни одного рабочего. По улицам машинным шагом ходили необыкновенно крупные солдаты; один из них, шагая впереди, пронзительно свистел на маленькой дудочке,
другой жестоко бил в барабан. В насмешливом, злокозненном свисте этой дудочки, в разноголосых гудках фабрик, рано по утрам разрывавших сон, Клим слышал нечто, изгонявшее его из города.
Звон колокольчика и крик швейцара, возвестив время отхода поезда, прервал думы Самгина о человеке, неприятном ему. Он оглянулся, в зале суетились пассажиры, толкая
друг друга, стремясь
к выходу на перрон.
Она встретила сына с радостью, неожиданной для него. Клим с детства привык
к ее суховатой сдержанности, привык отвечать на сухость матери почтительным равнодушием, а теперь нужно было найти какой-то
другой тон.
Говоря, Иноков улыбался, хотя слова его не требовали улыбки. От нее вся кожа на скуластом лице мягко и лучисто сморщилась, веснушки сдвинулись ближе одна
к другой, лицо стало темнее.
— Слышал? Не надо. Чаще всех
других слов, определяющих ее отношение
к миру,
к людям, она говорит: не надо.
— У нас удивительно много людей, которые, приняв чужую мысль, не могут, даже как будто боятся проверить ее, внести поправки от себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить ее, заострить и вынести за пределы логики, за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского человека — нечто непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом у одних вызывает страх пред ним, вражду
к нему, у
других — рабское подчинение его игре, — игре, весьма часто развращающей людей.
Одна за
другой вышли из комнаты Лидия и Алина. Лидия села на ступени террасы, Алина, посмотрев из-под ладони на заходящее солнце, бесшумно, скользящей походкой, точно по льду, подошла
к Туробоеву.
Легко заиграли
другие думы: переедет во флигель Елизавета, он станет ухаживать за нею и вылечится от непонятного, тягостного влечения
к Лидии.
— Вот что, Клим: Алина не глупее меня. Я не играю никакой роли в ее романе. Лютова я люблю. Туробоев нравится мне. И, наконец, я не желаю, чтоб мое отношение
к людям корректировалось тобою или кем-нибудь
другим.
Клим прислонился
к стене, изумленный кротостью, которая внезапно явилась и бросила его
к ногам девушки. Он никогда не испытывал ничего подобного той радости, которая наполняла его в эти минуты. Он даже боялся, что заплачет от радости и гордости, что вот, наконец, он открыл в себе чувство удивительно сильное и, вероятно, свойственное только ему, недоступное
другим.
Два парня в новых рубахах, сшитых как будто из розовой жести, похожие
друг на
друга, как два барана, остановились у крыльца, один из них посмотрел на дачников, подошел
к слепой, взял ее за руку и сказал непреклонно...
Урядник подошел
к большому колоколу, похлопал его ладонью, как хлопают лошадь, снял фуражку,
другой ладонью прикрыл глаза и тоже стал смотреть вверх.
Но на
другой день, с утра, он снова помогал ей устраивать квартиру. Ходил со Спиваками обедать в ресторан городского сада, вечером пил с ними чай, затем
к мужу пришел усатый поляк с виолончелью и гордо выпученными глазами сазана, неутомимая Спивак предложила Климу показать ей город, но когда он пошел переодеваться, крикнула ему в окно...
— Самгин, земляк мой и
друг детства! — вскричала она, вводя Клима в пустоватую комнату с крашеным и покосившимся
к окнам полом. Из дыма поднялся небольшой человек, торопливо схватил руку Самгина и, дергая ее в разные стороны, тихо, виновато сказал...
Две лампы освещали комнату; одна стояла на подзеркальнике, в простенке между запотевших серым потом окон,
другая спускалась на цепи с потолка, под нею, в позе удавленника, стоял Диомидов, опустив руки вдоль тела, склонив голову
к плечу; стоял и пристально, смущающим взглядом смотрел на Клима, оглушаемого поющей, восторженной речью дяди Хрисанфа...
И, подтверждая свою любовь
к истории, он неплохо рассказывал, как талантливейший Андреев-Бурлак пропил перед спектаклем костюм, в котором он должен был играть Иудушку Головлева, как пил Шуйский, как Ринна Сыроварова в пьяном виде не могла понять, который из трех мужчин ее муж. Половину этого рассказа, как и большинство
других, он сообщал шепотом, захлебываясь словами и дрыгая левой ногой. Дрожь этой ноги он ценил довольно высоко...
Макаров и Диомидов стойко держались около Лидии, они тоже не мешали
друг другу. Макаров относился
к помощнику бутафора даже любезно, хотя за глаза говорил о нем с досадой...
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом один за
другим пришло еще человека четыре, они столпились у печи, не подходя
к столу, в сумраке трудно было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек сказал кому-то...
Вчера
к нему пришел дьякон,
друг его, а я сбежал.
В день, когда царь переезжал из Петровского дворца в Кремль, Москва напряженно притихла. Народ ее плотно прижали
к стенам домов двумя линиями солдат и двумя рядами охраны, созданной из отборно верноподданных обывателей. Солдаты были непоколебимо стойкие, точно выкованы из железа, а охранники, в большинстве, — благообразные, бородатые люди с очень широкими спинами. Стоя плечо в плечо
друг с
другом, они ворочали тугими шеями, посматривая на людей сзади себя подозрительно и строго.
— Где Лидия? — спросил Макаров, прежде чем успел сделать это Клим. Спрыгнув на панель, девушка механически, но все-таки красивым жестом сунула извозчику деньги и пошла
к дому, уже некрасиво размахивая зонтом в одной руке, шляпой в
другой; истерически громко она рассказывала...
Ему не понравилось, что Иноков ездил с Лидией на дачу приглашать писателя Катина, не нравилось, что этот грубый парень так фамильярно раскачивается между Лидией и Спивак, наклоняясь с усмешечкой то
к одной, то
к другой.