Неточные совпадения
Когда дети играли
на дворе, Иван Дронов отверженно сидел
на ступенях крыльца
кухни, упираясь локтями в колена, а скулами о ладони, и затуманенными глазами наблюдал игры барчат. Он радостно взвизгивал, когда кто-нибудь падал или, ударившись, морщился от боли.
Сидя
на крыльце
кухни, она кормила цыплят и вдруг, не охнув, упала мертвая.
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели
на него так, как будто он был виноват в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно не только к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в
кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
Борис и Лидия, сидя
на крыльце
кухни, плели из веревок сеть, Игорь вырезал из деревянной лопаты трезубец, — предполагалось устроить бой гладиаторов. Борис встал, одернул подол блузы, туго подтянул ремень и быстро перекрестился.
Какие-то крикливые люди приходили жаловаться
на него няньке, но она уже совершенно оглохла и не торопясь умирала в маленькой, полутемной комнатке за
кухней.
— Все вы — злые! — воскликнула Люба Сомова. — А мне эти люди нравятся; они — точно повара
на кухне перед большим праздником — пасхой или рождеством.
Квартира дяди Хрисанфа была заперта,
на двери в
кухню тоже висел замок. Макаров потрогал его, снял фуражку и вытер вспотевший лоб. Он, должно быть, понял запертую квартиру как признак чего-то дурного; когда вышли из темных сеней
на двор, Клим увидал, что лицо Макарова осунулось, побледнело.
До вечера они объехали, обегали десяток больниц, дважды возвращались к железному кулачку замка
на двери
кухни Хрисанфа. Было уже темно, когда Клим, вполголоса, предложил съездить
на кладбище.
Вбежала Лидия; оттолкнув Макарова, легко поставив Диомидова
на ноги, она повела его в
кухню.
В
кухне на полу, пред большим тазом, сидел голый Диомидов, прижав левую руку ко груди, поддерживая ее правой. С мокрых волос его текла вода, и казалось, что он тает, разлагается. Его очень белая кожа была выпачкана калом, покрыта синяками, изорвана ссадинами. Неверным жестом правой руки он зачерпнул горсть воды, плеснул ее
на лицо себе,
на опухший глаз; вода потекла по груди, не смывая с нее темных пятен.
В памяти
на секунду возникла неприятная картина:
кухня, пьяный рыбак среди нее
на коленях, по полу, во все стороны, слепо и бестолково расползаются раки, маленький Клим испуганно прижался к стене.
Поперек длинной, узкой комнаты ресторана, у стен ее, стояли диваны, обитые рыжим плюшем, каждый диван
на двоих; Самгин сел за столик между диванами и почувствовал себя в огромном, уродливо вытянутом вагоне. Теплый, тошный запах табака и
кухни наполнял комнату, и казалось естественным, что воздух окрашен в мутно-синий цвет.
Самгин остался в
кухне и видел, как она сожгла его записки
на шестке печи, а пепел бросила в помойное ведро и даже размешала его там веником.
Самгин, открыв окно, посмотрел, как он не торопясь прошел двором, накрытый порыжевшей шляпой, серенький, похожий
на старого воробья. Рыжеволосый мальчик
на крыльце
кухни акушерки Гюнтер чистил столовые ножи пробкой и тертым кирпичом.
Из окна
кухни высунулась красная рука и, выплеснув
на певца ковш воды, исчезла, мальчишка взвизгнул, запрыгал по двору.
Так, с поднятыми руками, она и проплыла в
кухню. Самгин, испуганный ее шипением, оскорбленный тем, что она заговорила с ним
на ты, постоял минуту и пошел за нею в
кухню. Она, особенно огромная в сумраке рассвета, сидела среди
кухни на стуле, упираясь в колени, и по бурому, тугому лицу ее текли маленькие слезы.
Место Анфимьевны
на кухне занял красноносый, сухонький старичок повар, странно легкий, точно пустой внутри. Он говорил неестественно гулким голосом, лицо его, украшенное редкими усиками, напоминало мордочку кота. Он явился пред Варварой и Климом пьяный и сказал...
Мелкими шагами бегая по паркету, он наполнил пустоватую комнату стуком каблуков, шарканием подошв, шипением и храпом, — Самгину шум этот напомнил противный шум
кухни: отбивают мясо,
на плите что-то булькает, шипит, жарится, взвизгивает в огне сырое полено.
В
кухне было тихо,
на улице — не стреляли, но даже сквозь ставню доходил глухой, возбужденный говор. Усиленно стараясь подавить неприятнейшее напряжение нервов, Самгин не спеша начал одеваться. Левая рука не находила рукава пальто.
«Я слежу за собой, как за моим врагом», — возмутился он, рывком надел шапку, гневно сунул ноги в галоши, вышел
на крыльцо
кухни, постоял, прислушался к шуму голосов за воротами и решительно направился
на улицу.
Самгин пошел домой, — хотелось есть до колик в желудке. В
кухне на столе горела дешевая, жестяная лампа, у стола сидел медник, против него — повар,
на полу у печи кто-то спал, в комнате Анфимьевны звучали сдержанно два или три голоса. Медник говорил быстрой скороговоркой, сердито, двигая руками по столу...
Лампа, плохо освещая просторную
кухню, искажала формы вещей: медная посуда
на полках приобрела сходство с оружием, а белая масса плиты — точно намогильный памятник. В мутном пузыре света старики сидели так, что их разделял только угол стола. Ногти у медника были зеленоватые, да и весь он казался насквозь пропитанным окисью меди. Повар, в пальто, застегнутом до подбородка, сидел не по-стариковски прямо и гордо; напялив шапку
на колено, он прижимал ее рукой, а другою дергал свои реденькие усы.
Схватив револьвер, он выбежал в переднюю, сунул ноги в ботики, надел пальто и, выскочив
на крыльцо
кухни, остановился.
Вздрогнув, Самгин прошел во двор.
На крыльце
кухни сидел тощий солдатик, с желтым, старческим лицом, с темненькими глазками из одних зрачков; покачивая маленькой головой, он криво усмехался тонкими губами и негромко, насмешливым тенорком говорил Калитину и водопроводчику...
Но парень неутомимо выл, визжал,
кухня наполнилась окриками студента, сердитыми возгласами Насти, непрерывной болтовней дворника. Самгин стоял, крепко прислонясь к стене, и смотрел
на винтовку; она лежала
на плите, а штык высунулся за плиту и потел в пару самовара под ним, — с конца штыка падали светлые капли.
Как-то днем, в стороне бульвара началась очень злая и частая пальба. Лаврушку с его чумазым товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его в
кухню облитого кровью, — ему прострелили левую руку выше локтя. Голый до пояса, он сидел
на табурете, весь бок был в крови, — казалось, что с бока его содрана кожа. По бледному лицу Лаврушки текли слезы, подбородок дрожал, стучали зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его...
Становилось холоднее. По вечерам в
кухне собиралось греться человек до десяти; они шумно спорили, ссорились, говорили о событиях в провинции, поругивали петербургских рабочих, жаловались
на недостаточно ясное руководительство партии. Самгин, не вслушиваясь в их речи, но глядя
на лица этих людей, думал, что они заражены верой в невозможное, — верой, которую он мог понять только как безумие. Они продолжали к нему относиться все так же, как к человеку, который не нужен им, но и не мешает.
Он быстро выпил стакан чаю, закурил папиросу и прошел в гостиную, — неуютно, не прибрано было в ней. Зеркало мельком показало ему довольно статную фигуру человека за тридцать лет, с бледным лицом, полуседыми висками и негустой острой бородкой. Довольно интересное и даже как будто новое лицо. Самгин оделся, вышел в
кухню, — там сидел товарищ Яков, рассматривая синий ноготь
на большом пальце голой ноги.
На другой день он проснулся рано и долго лежал в постели, куря папиросы, мечтая о поездке за границу. Боль уже не так сильна, может быть, потому, что привычна, а тишина в
кухне и
на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки с улицы в розовые стекла окон, и за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий
на гром. Можно было подумать, что
на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и по коже бьют, как в барабан, огромнейшим кулаком.
В дом прошли через
кухню, — у плиты суетилась маленькая, толстая старушка с быстрыми, очень светлыми глазами
на темном лице; вышли в зал, сыроватый и сумрачный, хотя его освещали два огромных окна и дверь, открытая
на террасу.
Самгин с наслаждением выпил стакан густого холодного молока, прошел в
кухню, освежил лицо и шею мокрым полотенцем, вышел
на террасу и, закурив, стал шагать по ней, прислушиваясь к себе, не слыша никаких мыслей, но испытывая такое ощущение, как будто здесь его ожидает что-то новое, неиспытанное.
В
кухне — кисленький запах газа,
на плите, в большом чайнике, шумно кипит вода,
на белых кафельных стенах солидно сияет медь кастрюль, в углу, среди засушенных цветов, прячется ярко раскрашенная статуэтка мадонны с младенцем. Макаров сел за стол и, облокотясь, сжал голову свою ладонями, Иноков, наливая в стаканы вино, вполголоса говорит...
— Ну, вот, — пробормотал Макаров, выбегая из
кухни; Самгин вышел за ним, остановился
на крыльце.
Но комнаты были светлые, окнами
на улицу, потолки высокие, паркетный пол, газовая
кухня, и Самгин присоединил себя к демократии рыжего дома.
Самгин лежал
на диване, ему очень хотелось подробно расспросить Агафью о Таисье, но он подумал, что это надобно делать осторожно, и стал расспрашивать Агафью о ее жизни. Она сказала, что ее отец держал пивную, и, вспомнив, что ей нужно что-то делать в
кухне, — быстро ушла, а Самгин почувствовал в ее бегстве нечто подозрительное.
Сидели в большой полутемной комнате, против ее трех окон возвышалась серая стена, тоже изрезанная окнами. По грязным стеклам, по балконам и железной лестнице, которая изломанной линией поднималась
на крышу, ясно было, что это окна
кухонь. В одном углу комнаты рояль, над ним черная картина с двумя желтыми пятнами, одно изображало щеку и солидный, толстый нос, другое — открытую ладонь. Другой угол занят был тяжелым, черным буфетом с инкрустацией перламутром, буфет похож
на соединение пяти гробов.
Веселая ‹девица›, приготовив утром кофе, — исчезла. Он целый день питался сардинами и сыром, съел все, что нашел в
кухне, был голоден и обозлен. Непривычная темнота в комнате усиливала впечатление оброшенности, темнота вздрагивала, точно пытаясь погасить огонь свечи, а ее и без того хватит не больше, как
на четверть часа. «Черт вас возьми…»