Неточные совпадения
Отец рассказывал лучше бабушки и всегда что-то такое, чего мальчик не замечал за собой, не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал
слова и поступки, о которых
говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и многим
другим.
Трудно было понять, что
говорит отец, он
говорил так много и быстро, что
слова его подавляли
друг друга, а вся речь напоминала о том, как пузырится пена пива или кваса, вздымаясь из горлышка бутылки.
Клим довольно рано начал замечать, что в правде взрослых есть что-то неверное, выдуманное. В своих беседах они особенно часто
говорили о царе и народе. Коротенькое, царапающее словечко — царь — не вызывало у него никаких представлений, до той поры, пока Мария Романовна не сказала
другое слово...
Говорила она то же, что и вчера, — о тайне жизни и смерти, только
другими словами, более спокойно, прислушиваясь к чему-то и как бы ожидая возражений. Тихие
слова ее укладывались в память Клима легким слоем, как пылинки на лакированную плоскость.
Говоря, Иноков улыбался, хотя
слова его не требовали улыбки. От нее вся кожа на скуластом лице мягко и лучисто сморщилась, веснушки сдвинулись ближе одна к
другой, лицо стало темнее.
Оно — не в том, что
говорит Лидия, оно прячется за
словами и повелительно требует, чтоб Клим Самгин стал
другим человеком, иначе думал,
говорил, — требует какой-то необыкновенной откровенности.
— Слышал? Не надо. Чаще всех
других слов, определяющих ее отношение к миру, к людям, она
говорит: не надо.
«Но эти
слова говорят лишь о том, что я умею не выдавать себя. Однако роль внимательного слушателя и наблюдателя откуда-то со стороны, из-за угла, уже не достойна меня. Мне пора быть более активным. Если я осторожно начну ощипывать с людей павлиньи перья, это будет очень полезно для них. Да. В каком-то псалме сказано: «ложь во спасение». Возможно, но — изредка и — «во спасение», а не для игры
друг с
другом».
— Среди своих
друзей, — продолжала она неторопливыми
словами, — он поставил меня так, что один из них, нефтяник, богач, предложил мне ехать с ним в Париж. Я тогда еще дурой ходила и не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. «Ну, что ж, —
говорит. — Хам. Они тут все хамье». И — утешил: «В Париж,
говорит, ты со мной поедешь, когда я остаток земли продам». Я еще поплакала. А потом — глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше уж пускай
другие плачут!
— Нет, — повторила Варвара. Самгин подумал: «Спрашивает она или протестует?» За спиной его гремели тарелки, ножи, сотрясала пол тяжелая поступь Анфимьевны, но он уже не чувствовал аппетита. Он
говорил не торопясь, складывая
слова, точно каменщик кирпичи, любуясь, как плотно ложатся они одно к
другому.
Говорил не много, сдержанно и так, что слушатели чувствовали: хотя он и
говорит слова не очень глубокой мудрости, но это потому, что
другие слова его не для всех, а для избранных.
Темнота легко подсказывала злые
слова, Самгин снизывал их одно с
другим, и ему была приятна работа возбужденного чувства, приятно насыщаться гневом. Он чувствовал себя сильным и, вспоминая
слова жены,
говорил ей...
Хотя кашель мешал Дьякону, но
говорил он с великой силой, и на некоторых
словах его хриплый голос звучал уже по-прежнему бархатно. Пред глазами Самгина внезапно возникла мрачная картина: ночь, широчайшее поле, всюду по горизонту пылают огромные костры, и от костров идет во главе тысяч крестьян этот яростный человек с безумным взглядом обнаженных глаз. Но Самгин видел и то, что слушатели, переглядываясь
друг с
другом, похожи на зрителей в театре, на зрителей, которым не нравится приезжий гастролер.
Самгин понимал, что
говорит излишне много и что этого не следует делать пред человеком, который, глядя на него искоса, прислушивается как бы не к
словам, а к мыслям. Мысли у Самгина были обиженные, суетливы и бессвязны, ненадежные мысли. Но
слов он не мог остановить, точно в нем, против его воли,
говорил другой человек. И возникало опасение, что этот
другой может рассказать правду о записке, о Митрофанове.
За утренним чаем небрежно просматривал две местные газеты, — одна из них каждый день истерически кричала о засилии инородцев, безумии левых партий и приглашала Россию «вернуться к национальной правде»,
другая, ссылаясь на статьи первой, уговаривала «беречь Думу — храм свободного, разумного
слова» и доказывала, что «левые» в Думе
говорят неразумно.
Было очень странно слушать полушепот невидимого человека;
говорил он медленно, точно нащупывая
слова в темноте и ставя их одно к
другому неправильно. Самгин спросил...
Говорил он легко, голосом сильным, немножко сиповатым, его четкие
слова гнались одно за
другим шутливо и ласково, патетически и с грустью, в которой как будто звучала ирония.
— Так и умрешь, не выговорив это
слово, — продолжал он, вздохнув. — Одолеваю я вас болтовней моей? — спросил он, но ответа не стал ждать. — Стар, а в старости разговор — единственное нам утешение,
говоришь, как будто встряхиваешь в душе пыль пережитого. Да и редко удается искренно поболтать, невнимательные мы
друг друга слушатели…
Это было неприятно слышать.
Говоря, она смотрела на Самгина так пристально, что это стесняло его, заставляя ожидать
слов еще более неприятных. Но вдруг изменилась, приобрела
другой тон.
–…сказал Марк Аврелий. То же самое, но
другими словами говорил Сенека, и оба они повторяли Зенона…
Говорил Дронов пренебрежительно, не очень охотно, как будто от скуки, и в
словах его не чувствовалось озлобления против полупьяных шумных людей. Характеризовал он литераторов не своими
словами, а их же мнениями
друг о
друге, высказанными в рецензиях, пародиях, эпиграммах, анекдотах.
На сей раз старик
говорил медленно, как будто устало или — нехотя. И сквозь его
слова Самгин поймал чьи-то
другие...
Он замолчал, посмотрел — слушают ли? Слушали. Выступая редко, он
говорил негромко, суховато, избегая цитат, ссылок на чужие мысли, он подавал эти мысли в
других словах и был уверен, что всем этим заставляет слушателей признавать своеобразие его взглядов и мнений. Кажется, так это и было: Клима Ивановича Самгина слушали внимательно и почти не возражая.
Из обращения Тейтча к германскому парламенту мы узнали, во-первых, что человек этот имеет общее a tous les coeurs bien nes [всем благородным сердцам (франц.)] свойство любить свое отечество, которым он почитает не Германию и даже не отторгнутые ею, вследствие последней войны, провинции, а Францию; во-вторых, что, сильный этою любовью, он сомневается в правильности присоединения Эльзаса и Лотарингии к Германии, потому что с разумными существами (каковыми признаются эльзас-лотарингцы) нельзя обращаться как с неразумными, бессловесными вещами, или,
говоря другими словами, потому что нельзя разумного человека заставить переменить отечество так же легко, как он меняет белье; а в-третьих, что, по всем этим соображениям, он находит справедливым, чтобы совершившийся факт присоединения был подтвержден спросом населения присоединенных стран, действительно ли этот факт соответствует его желаниям.
Неточные совпадения
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами! не дадите ни
слова поговорить о деле. Ну что,
друг, как твой барин?.. строг? любит этак распекать или нет?
— И откуда к нам экой прохвост выискался! —
говорили обыватели, изумленно вопрошая
друг друга и не придавая
слову «прохвост» никакого особенного значения.
— Так сделайте это для меня, никогда не
говорите мне этих
слов, и будем добрыми
друзьями, — сказала она
словами; но совсем
другое говорил ее взгляд.
Но прошла неделя,
другая, третья, и в обществе не было заметно никакого впечатления;
друзья его, специалисты и ученые, иногда, очевидно из учтивости, заговаривали о ней. Остальные же его знакомые, не интересуясь книгой ученого содержания, вовсе не
говорили с ним о ней. И в обществе, в особенности теперь занятом
другим, было совершенное равнодушие. В литературе тоже в продолжение месяца не было ни
слова о книге.
Урок состоял в выучиваньи наизусть нескольких стихов из Евангелия и повторении начала Ветхого Завета. Стихи из Евангелия Сережа знал порядочно, но в ту минуту как он
говорил их, он загляделся на кость лба отца, которая загибалась так круто у виска, что он запутался и конец одного стиха на одинаковом
слове переставил к началу
другого. Для Алексея Александровича было очевидно, что он не понимал того, что
говорил, и это раздражило его.