Неточные совпадения
Бабушку никто не любил. Клим, видя это, догадался,
что он неплохо сделает, показывая,
что только он любит одинокую старуху. Он охотно слушал ее рассказы о таинственном доме. Но
в день своего рождения бабушка повела Клима гулять и
в одной из улиц города,
в глубине большого двора, указала ему неуклюжее, серое, ветхое здание
в пять окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином
в два окна.
Это нельзя было понять, тем более нельзя,
что в первый же
день знакомства Борис поссорился с Туробоевым, а через несколько
дней они жестоко, до слез и крови, подрались.
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало такого,
что укрепило его
в праве и необходимости выдумывать себя, а вместе с этим вызвало
в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же
день он спросил Ивана...
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время
дня он казался человеком только
что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук
в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос, подняв к потолку расколотую, медную бородку, не глядя на учеников, он спрашивал и рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил,
что учитель говорит «из-под печки».
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно, как раньше. Всегда одетая
в черное, ее фигура вызывала уныние;
в солнечные
дни, когда она шла по двору или гуляла
в саду с книгой
в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще,
чем тени всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
А через несколько
дней, ночью, встав с постели, чтоб закрыть окно, Клим увидал,
что учитель и мать идут по дорожке сада; мама отмахивается от комаров концом голубого шарфа, учитель, встряхивая медными волосами, курит. Свет луны был так маслянисто густ,
что даже дым папиросы окрашивался
в золотистый тон. Клим хотел крикнуть...
У повара Томилин поселился тоже
в мезонине, только более светлом и чистом. Но он
в несколько
дней загрязнил комнату кучами книг; казалось,
что он переместился со всем своим прежним жилищем, с его пылью, духотой, тихим скрипом половиц, высушенных летней жарой. Под глазами учителя набухли синеватые опухоли, золотистые искры
в зрачках погасли, и весь он как-то жалобно растрепался. Теперь, все время уроков, он не вставал со своей неопрятной постели.
Но Клим почему-то не поверил ей и оказался прав: через двенадцать
дней жена доктора умерла, а Дронов по секрету сказал ему,
что она выпрыгнула из окна и убилась.
В день похорон, утром, приехал отец, он говорил речь над могилой докторши и плакал. Плакали все знакомые, кроме Варавки, он, стоя
в стороне, курил сигару и ругался с нищими.
Дед Аким устроил так,
что Клима все-таки приняли
в гимназию. Но мальчик считал себя обиженным учителями на экзамене, на переэкзаменовке и был уже предубежден против школы.
В первые же
дни, после того, как он надел форму гимназиста, Варавка, перелистав учебники, небрежно отшвырнул их прочь...
Клим решил говорить возможно меньше и держаться
в стороне от бешеного стада маленьких извергов. Их назойливое любопытство было безжалостно, и первые
дни Клим видел себя пойманной птицей, у которой выщипывают перья, прежде
чем свернуть ей шею. Он чувствовал опасность потерять себя среди однообразных мальчиков; почти неразличимые, они всасывали его, стремились сделать незаметной частицей своей массы.
Теперь, когда Клим большую часть
дня проводил вне дома, многое ускользало от его глаз, привыкших наблюдать, но все же он видел,
что в доме становится все беспокойнее, все люди стали иначе ходить и даже двери хлопают сильнее.
Она и Варавка становились все менее видимы Климу, казалось,
что они и друг с другом играют
в прятки; несколько раз
в день Клим слышал вопросы, обращенные к нему или к Малаше, горничной...
Сказав матери,
что у него устают глаза и
что в гимназии ему посоветовали купить консервы, он на другой же
день обременил свой острый нос тяжестью двух стекол дымчатого цвета.
В один из тех теплых, но грустных
дней, когда осеннее солнце, прощаясь с обедневшей землей, как бы хочет напомнить о летней, животворящей силе своей, дети играли
в саду. Клим был более оживлен,
чем всегда, а Борис настроен добродушней. Весело бесились Лидия и Люба, старшая Сомова собирала букет из ярких листьев клена и рябины. Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его двумя пальцами Борису, Клим сказал...
— Дронов где-то вычитал,
что тут действует «дух породы»,
что «так хочет Венера». Черт их возьми, породу и Венеру, какое мне
дело до них? Я не желаю чувствовать себя кобелем, у меня от этого тоска и мысли о самоубийстве, вот
в чем дело!
Ночами,
в постели, перед тем как заснуть, вспоминая все,
что слышал за
день, он отсевал непонятное и неяркое, как шелуху, бережно сохраняя
в памяти наиболее крупные зерна разных мудростей, чтоб, при случае, воспользоваться ими и еще раз подкрепить репутацию юноши вдумчивого.
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться
в военной школе и должен был ехать
в какую-то другую,
в Петербург. И вот, за несколько
дней до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу,
что она любит Игоря, не может без него жить и не хочет, чтоб он учился
в другом городе.
Он спокойнее всех спорил с переодетым
в мужика человеком и с другим, лысым, краснолицым, который утверждал,
что настоящее, спасительное для народа
дело — сыроварение и пчеловодство.
— Этому вопросу нет места, Иван. Это — неизбежное столкновение двух привычек мыслить о мире. Привычки эти издревле с нами и совершенно непримиримы, они всегда будут
разделять людей на идеалистов и материалистов. Кто прав? Материализм — проще, практичнее и оптимистичней, идеализм — красив, но бесплоден. Он — аристократичен, требовательней к человеку. Во всех системах мышления о мире скрыты, более или менее искусно, элементы пессимизма;
в идеализме их больше,
чем в системе, противостоящей ему.
Через несколько
дней он снова почувствовал,
что Лидия обокрала его.
В столовой после ужина мать, почему-то очень настойчиво, стала расспрашивать Лидию о том,
что говорят во флигеле. Сидя у открытого окна
в сад, боком к Вере Петровне, девушка отвечала неохотно и не очень вежливо, но вдруг, круто повернувшись на стуле, она заговорила уже несколько раздраженно...
— Жалко его. Это ведь при мне поп его выгнал, я
в тот
день работала у попа. Ваня учил дочь его и что-то наделал, горничную ущипнул,
что ли. Он и меня пробовал хватать. Я пригрозила,
что пожалуюсь попадье, отстал. Он все-таки забавный, хоть и злой.
Затем он долго говорил о восстании декабристов, назвав его «своеобразной трагической буффонадой»,
дело петрашевцев — «заговором болтунов по ремеслу», но раньше
чем он успел перейти к народникам, величественно вошла мать,
в сиреневом платье,
в кружевах, с длинной нитью жемчуга на груди.
И сам старался ударить ломом не между кирпичей, не по извести, связавшей их, а по целому. Десятник снова кричал привычно, но равнодушно,
что старый кирпич годен
в дело, он крупней, плотней нового, — старичок согласно взвизгивал...
Клим вышел на улицу, и ему стало грустно. Забавные друзья Макарова, должно быть, крепко любят его, и жить с ними — уютно, просто. Простота их заставила его вспомнить о Маргарите — вот у кого он хорошо отдохнул бы от нелепых тревог этих
дней. И, задумавшись о ней, он вдруг почувствовал,
что эта девушка незаметно выросла
в глазах его, но выросла где-то
в стороне от Лидии и не затемняя ее.
Она ушла, прежде
чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и
в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал
в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но
в течение двух
дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
— Из-за этой любви я и не женился, потому
что, знаете, третий человек
в доме — это уже помеха! И — не всякая жена может вынести упражнения на скрипке. А я каждый
день упражняюсь. Мамаша так привыкла,
что уж не слышит…
Хорошие наши люди
в этом
деле — ни при
чем.
Климу давно и хорошо знакомы были припадки красноречия Варавки, они особенно сильно поражали его во
дни усталости от деловой жизни. Клим видел,
что с Варавкой на улицах люди раскланиваются все более почтительно, и знал,
что в домах говорят о нем все хуже, злее. Он приметил также странное совпадение:
чем больше и хуже говорили о Варавке
в городе, тем более неукротимо и обильно он философствовал дома.
Брезгливо вздрогнув, Клим соскочил с кровати. Простота этой девушки и раньше изредка воспринималась им как бесстыдство и нечистоплотность, но он мирился с этим. А теперь ушел от Маргариты с чувством острой неприязни к ней и осуждая себя за этот бесполезный для него визит. Был рад,
что через
день уедет
в Петербург. Варавка уговорил его поступить
в институт инженеров и устроил все,
что было необходимо, чтоб Клима приняли.
— Конечно. Такая бойкая цыганочка.
Что… как она живет? Хочет быть актрисой? Это настоящее женское
дело, — закончил он, усмехаясь
в лицо Клима, и посмотрел
в сторону Спивак; она, согнувшись над клавиатурой через плечо мужа, спрашивала Марину...
Но Нехаева как-то внезапно устала, на щеках ее, подкрашенных морозом, остались только розоватые пятна, глаза потускнели, она мечтательно заговорила о том,
что жить всей душой возможно только
в Париже,
что зиму эту она должна бы провести
в Швейцарии, но ей пришлось приехать
в Петербург по скучному
делу о небольшом наследстве.
В день смерти он — единственный раз! — пытался сказать мне что-то, но сказал только: «Вот, Фима, ты сама и…» Договорить — не мог, но я, конечно, поняла,
что он хотел сказать.
Затем он вспомнил,
что в кармане его лежит письмо матери, полученное
днем; немногословное письмо это, написанное с алгебраической точностью, сообщает,
что культурные люди обязаны работать,
что она хочет открыть
в городе музыкальную школу, а Варавка намерен издавать газету и пройти
в городские головы. Лидия будет дочерью городского головы. Возможно,
что, со временем, он расскажет ей роман с Нехаевой; об этом лучше всего рассказать
в комическом тоне.
— Ты знаешь, —
в посте я принуждена была съездить
в Саратов, по
делу дяди Якова; очень тяжелая поездка! Я там никого не знаю и попала
в плен местным… радикалам, они много напортили мне. Мне ничего не удалось сделать, даже свидания не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь,
что я не очень настаивала на этом.
Что могла бы я сказать ему?
— Написал он сочинение «О третьем инстинкте»; не знаю,
в чем дело, но эпиграф подсмотрел: «Не ищу утешений, а только истину». Послал рукопись какому-то профессору
в Москву; тот ему ответил зелеными чернилами на первом листе рукописи: «Ересь и нецензурно».
Клим не видел темненького. Он не верил
в сома, который любит гречневую кашу. Но он видел,
что все вокруг — верят, даже Туробоев и, кажется, Лютов. Должно быть, глазам было больно смотреть на сверкающую воду, но все смотрели упорно, как бы стараясь проникнуть до
дна реки. Это на минуту смутило Самгина: а — вдруг?
— Я нахожу интересных людей наименее искренними, — заговорил Клим, вдруг почувствовав,
что теряет власть над собою. — Интересные люди похожи на индейцев
в боевом наряде, раскрашены,
в перьях. Мне всегда хочется умыть их и выщипать перья, чтоб под накожной раскраской увидать человека таким, каков он есть на самом
деле.
Придя домой, Самгин лег. Побаливала голова, ни о
чем не думалось, и не было никаких желаний, кроме одного: скорее бы погас этот душный, глупый
день, стерлись нелепые впечатления, которыми он наградил. Одолевала тяжелая дремота, но не спалось,
в висках стучали молоточки,
в памяти слуха тяжело сгустились все голоса
дня: бабий шепоток и вздохи, командующие крики, пугливый вой, надсмертные причитания. Горбатенькая девочка возмущенно спрашивала...
— Сядемте, — предложила она и задумчиво начала рассказывать,
что третьего
дня она с мужем была
в гостях у старого знакомого его, адвоката.
Клим подумал,
что мать, наверное, приехала усталой, раздраженной, тем приятнее ему было увидеть ее настроенной бодро и даже как будто помолодевшей за эти несколько
дней. Она тотчас же начала рассказывать о Дмитрии: его скоро выпустят, но он будет лишен права учиться
в университете.
Офицер, который ведет его
дело, — очень любезный человек, — пожаловался мне,
что Дмитрий держит себя на допросах невежливо и не захотел сказать, кто вовлек его…
в эту авантюру, этим он очень повредил себе…
Он не забыл о том чувстве, с которым обнимал ноги Лидии, но помнил это как сновидение. Не много
дней прошло с того момента, но он уже не один раз спрашивал себя:
что заставило его встать на колени именно пред нею? И этот вопрос будил
в нем сомнения
в действительной силе чувства, которым он так возгордился несколько
дней тому назад.
Еще
в первые
дни неопределимой болезни Клима Лютов с невестой, Туробоевым и Лидией уехал на пароходе по Волге с тем, чтоб побывать на Кавказе и, посетив Крым, вернуться к осени
в Москву. Клим отнесся к этой поездке так равнодушно,
что даже подумал...
— Любопытна слишком. Ей все надо знать — судоходство, лесоводство. Книжница. Книги портят женщин. Зимою я познакомился с водевильной актрисой, а она вдруг спрашивает: насколько зависим Ибсен от Ницше? Да черт их знает, кто от кого зависит! Я — от дураков. Мне на
днях губернатор сказал,
что я компрометирую себя, давая работу политическим поднадзорным. Я говорю ему: Превосходительство! Они относятся к работе честно! А он: разве, говорит, у нас,
в России, нет уже честных людей неопороченных?
— Странный, не правда ли? — воскликнула Лидия, снова оживляясь. Оказалось,
что Диомидов — сирота, подкидыш; до девяти лет он воспитывался старой
девой, сестрой учителя истории, потом она умерла, учитель спился и тоже через два года помер, а Диомидова взял
в ученики себе резчик по дереву, работавший иконостасы. Проработав у него пять лет, Диомидов перешел к его брату, бутафору, холостяку и пьянице, с ним и живет.
— Да ведь я говорю! Согласился Христос с Никитой: верно, говорит, ошибся я по простоте моей. Спасибо,
что ты поправил
дело, хоть и разбойник. У вас, говорит, на земле все так запуталось,
что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно вы говорите. Сатане
в руку,
что доброта да простота хуже воровства. Ну, все-таки пожаловался, когда прощались с Никитой: плохо, говорит, живете, совсем забыли меня. А Никита и сказал...
Но, чувствуя себя
в состоянии самообороны и несколько торопясь с выводами из всего,
что он слышал, Клим
в неприятной ему «кутузовщине» уже находил ценное качество: «кутузовщина» очень упрощала жизнь,
разделяя людей на однообразные группы, строго ограниченные линиями вполне понятных интересов.
С восхода солнца и до полуночи на улицах суетились люди, но еще более были обеспокоены птицы, — весь
день над Москвой реяли стаи галок, голубей, тревожно перелетая из центра города на окраины и обратно; казалось,
что в воздухе беспорядочно снуют тысячи черных челноков, ткется ими невидимая ткань.
Последние
дни Маракуев назойливо рассказывал пошловатые анекдоты о действиях администрации, городской думы, купечества, но можно было подозревать,
что он сам сочиняет анекдоты,
в них чувствовался шарж, сквозь их грубоватость проскальзывало нечто натянутое и унылое.
— Люблю дьякона — умный. Храбрый. Жалко его. Третьего
дня он сына отвез
в больницу и знает,
что из больницы повезет его только на кладбище. А он его любит, дьякон. Видел я сына… Весьма пламенный юноша. Вероятно, таков был Сен-Жюст.