Неточные совпадения
И каждый вечер из флигеля
в глубине двора величественно являлась Мария Романовна, высокая, костистая,
в черных очках, с обиженным лицом без губ и
в кружевной черной шапочке на полуседых волосах, из-под шапочки строго торчали большие,
серые уши.
— С прислугой осторожно! — предупреждал доктор Сомов, покачивая головой, а на темени ее,
в клочковатых волосах, светилась
серая, круглая пустота.
Черные, лапчатые листья растения расползались по стенам, на стеблях, привязанных бечевками ко гвоздям, воздушные корни висели
в воздухе, как длинные,
серые черви.
Это был высокий старик
в шапке волос, курчавых, точно овчина, грязно-серая борода обросла его лицо от глаз до шеи, сизая шишка носа едва заметна на лице, рта совсем не видно, а на месте глаз тускло светятся осколки мутных стекол.
Бабушку никто не любил. Клим, видя это, догадался, что он неплохо сделает, показывая, что только он любит одинокую старуху. Он охотно слушал ее рассказы о таинственном доме. Но
в день своего рождения бабушка повела Клима гулять и
в одной из улиц города,
в глубине большого двора, указала ему неуклюжее,
серое, ветхое здание
в пять окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином
в два окна.
Белое лицо ее казалось осыпанным мукой, голубовато-серые, жидкие глаза прятались
в розовых подушечках опухших век, бесцветные брови почти невидимы на коже очень выпуклого лба, льняные волосы лежали на черепе, как приклеенные, она заплетала их
в смешную косичку, с желтой лентой
в конце.
Рассказывал он вполголоса, таинственно, и на широком лице его,
в добрых
серых глазах, таилась радостная улыбка.
Из полукруглого окна были видны вершины деревьев сада, украшенные инеем или снегом, похожим на куски ваты; за деревьями возвышалась
серая пожарная каланча, на ней медленно и скучно кружился человек
в сером тулупе, за каланчою — пустота небес.
По вечерам к ней приходил со скрипкой краснолицый, лысый адвокат Маков, невеселый человек
в темных очках; затем приехал на трескучей пролетке Ксаверий Ржига с виолончелью, тощий, кривоногий, с глазами совы на костлявом, бритом лице, над его желтыми висками возвышались, как рога, два
серых вихра.
Из окна своей комнаты он видел: Варавка, ожесточенно встряхивая бородою, увел Игоря за руку на улицу, затем вернулся вместе с маленьким, сухоньким отцом Игоря, лысым,
в серой тужурке и
серых брюках с красными лампасами.
Там явился длинноволосый человек с тонким, бледным и неподвижным лицом, он был никак, ничем не похож на мужика, но одет по-мужицки
в серый, домотканого сукна кафтан,
в тяжелые, валяные сапоги по колено,
в посконную синюю рубаху и такие же штаны.
Клим подошел к дяде, поклонился, протянул руку и опустил ее: Яков Самгин, держа
в одной руке стакан с водой, пальцами другой скатывал из бумажки шарик и, облизывая губы, смотрел
в лицо племянника неестественно блестящим взглядом
серых глаз с опухшими веками. Глотнув воды, он поставил стакан на стол, бросил бумажный шарик на пол и, пожав руку племянника темной, костлявой рукой, спросил глухо...
На комоде, покрытом вязаной скатертью, стояло зеркало без рамы, аккуратно расставлены коробочки, баночки;
в углу светилась серебряная риза иконы, а угол у двери был закрыт светло-серым куском коленкора.
Толстенькая и нескладная, она часто говорила о любви, рассказывала о романах, ее похорошевшее личико возбужденно румянилось,
в добрых,
серых глазах светилось тихое умиление старушки, которая повествует о чудесах, о житии святых, великомучеников.
С Томилиным что-то случилось; он переоделся
в цветные рубашки «фантазия», носил вместо галстука шнур с кистями,
серый пиджак и какие-то, сиреневого цвета, очень широкие брюки.
Иногда эти голые мысли Клим представлял себе
в форме клочьев едкого дыма, обрывков облаков; они расползаются
в теплом воздухе тесной комнаты и
серой, грязноватой пылью покрывают книги, стены, стекла окна и самого мыслителя.
Работало человек двадцать пыльных людей, но из них особенно выделялись двое: кудрявый, толстогубый парень с круглыми глазами на мохнатом лице,
сером от пыли, и маленький старичок
в синей рубахе,
в длинном переднике.
Пролежав
в комнате Клима четверо суток, на пятые Макаров начал просить, чтоб его отвезли домой. Эти дни, полные тяжелых и тревожных впечатлений, Клим прожил очень трудно.
В первый же день утром, зайдя к больному, он застал там Лидию, — глаза у нее были красные, нехорошо блестели, разглядывая
серое, измученное лицо Макарова с провалившимися глазами; губы его, потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел зубами, оскаливая их.
Из двери сарайчика вылезла мощная, краснощекая старуха
в сером платье, похожем на рясу, с трудом нагнулась, поцеловала лоб Макарова и прослезилась, ворчливо говоря...
По панелям, смазанным жидкой грязью, люди шагали чрезмерно торопливо и были неестественно одноцветны. Каменные и тоже одноцветные
серые дома, не разъединенные заборами, тесно прижатые один к другому, являлись глазу как единое и бесконечное здание. Его нижний этаж, ярко освещенный, приплюснут к земле и вдавлен
в нее, а верхние, темные, вздымались
в серую муть, за которой небо не чувствовалось.
И, пошевелив красными ушами, ткнул пальцем куда-то
в угол, а по каменной лестнице, окрашенной
в рыжую краску, застланной
серой с красной каемкой дорожкой, воздушно спорхнула маленькая горничная
в белом переднике. Лестница напомнила Климу гимназию, а горничная — фарфоровую пастушку.
В теплом, приятном сумраке небольшой комнаты за столом у самовара сидела маленькая, гладко причесанная старушка
в золотых очках на остром, розовом носике; протянув Климу
серую, обезьянью лапку, перевязанную у кисти красной шерстинкой, она сказала, картавя, как девочка...
У рояля, разбирая ноты, сидел маленький, сильно сутулый человек
в чалме курчавых волос, черные волосы отливали синевой, а лицо было
серое, с розовыми пятнами на скулах.
В памяти остался странный, как бы умоляющий взгляд узких глаз неопределенной, зеленовато-серой окраски.
Печален был подавленный шум странного города, и унизительно мелки
серые люди
в массе огромных домов, а все вместе пугающе понижало ощутимость собственного бытия.
Он обладал неистощимым запасом грубоватого добродушия, никогда не раздражался
в бесконечных спорах с Туробоевым, и часто Клим видел, что этот нескладно скроенный, но крепко сшитый человек рассматривает всех странно задумчивым и как бы сожалеющим взглядом светло-серых глаз.
В серой, цвета осеннего неба, шубке,
в странной шапочке из меха голубой белки, сунув руки
в муфту такого же меха, она была подчеркнуто заметна. Шагала расшатанно, идти
в ногу с нею было неудобно. Голубой, сверкающий воздух жгуче щекотал ее ноздри, она прятала нос
в муфту.
Нехаева жила
в меблированных комнатах, последняя дверь
в конце длинного коридора, его слабо освещало окно, полузакрытое каким-то шкафом, окно упиралось
в бурую, гладкую стену, между стеклами окна и стеною тяжело падал снег,
серый, как пепел.
Встал, посмотрел
в лицо девушки,
серое, с красными пятнами у висков.
Он был выше Марины на полголовы, и было видно, что
серые глаза его разглядывают лицо девушки с любопытством. Одной рукой он поглаживал бороду,
в другой, опущенной вдоль тела, дымилась папироса. Ярость Марины становилась все гуще, заметней.
Клим вошел
в желтоватый сумрак за ширму, озабоченный только одним желанием: скрыть от Нехаевой, что она разгадана. Но он тотчас же почувствовал, что у него похолодели виски и лоб. Одеяло было натянуто на постели так гладко, что казалось: тела под ним нет, а только одна голова лежит на подушке и под
серой полоской лба неестественно блестят глаза.
— П’гошу к столу! — объявила старушка Премирова, вся шелковая,
в кружевной наколке на
серых волосах, она села первая и скромно похвасталась...
Было что-то нелепое
в гранитной массе Исакиевского собора,
в прикрепленных к нему
серых палочках и дощечках лесов, на которых Клим никогда не видел ни одного рабочего. По улицам машинным шагом ходили необыкновенно крупные солдаты; один из них, шагая впереди, пронзительно свистел на маленькой дудочке, другой жестоко бил
в барабан.
В насмешливом, злокозненном свисте этой дудочки,
в разноголосых гудках фабрик, рано по утрам разрывавших сон, Клим слышал нечто, изгонявшее его из города.
На ней
серое платье, перехваченное поясом, соломенная шляпа, подвязанная белой вуалью;
в таком виде английские дамы путешествуют по Египту.
— Закройте окно, а то налетит
серая дрянь, — сказала она. Потом, прислушиваясь к спору девиц на диване, посмотрев прищуренно
в широкую спину Инокова, вздохнула...
Получив деньги, он вытянул ногу резким жестом, сунул их
в карман измятых брюк, застегнул единственную пуговицу
серого пиджака, вытертого на локтях.
Когда он, один, пил чай, явились Туробоев и Варавка,
серые,
в пыльниках; Варавка был похож на бочку, а Туробоев и
в сером, широком мешке не потерял своей стройности, а сбросив с плеч парусину, он показался Климу еще более выпрямленным и подчеркнуто сухим. Его холодные глаза углубились
в синеватые тени, и что-то очень печальное, злое подметил Клим
в их неподвижном взгляде.
Он лениво опустился на песок, уже сильно согретый солнцем, и стал вытирать стекла очков, наблюдая за Туробоевым, который все еще стоял, зажав бородку свою двумя пальцами и помахивая
серой шляпой
в лицо свое. К нему подошел Макаров, и вот оба они тихо идут
в сторону мельницы.
Беззвучно погружая весла
в воду, лодку гнал широкоплечий, светловолосый парень
в серой рубахе.
Три кучи людей, нанизанных на веревки, зашевелились, закачались, упираясь ногами
в землю, опрокидываясь назад, как рыбаки, влекущие сеть, три
серых струны натянулись
в воздухе; колокол тоже пошевелился, качнулся нерешительно и неохотно отстал от земли.
— Домой, — резко сказала Лидия. Лицо у нее было
серое,
в глазах — ужас и отвращение. Где-то
в коридоре школы громко всхлипывала Алина и бормотал Лютов, воющие причитания двух баб доносились с площади. Клим Самгин догадался, что какая-то минута исчезла из его жизни, ничем не обременив сознание.
Приехав
в город, войдя во двор дома, Клим увидал на крыльце флигеля Спивак
в длинном переднике
серого коленкора; приветственно махая рукой, обнаженной до локтя, она закричала...
Две лампы освещали комнату; одна стояла на подзеркальнике,
в простенке между запотевших
серым потом окон, другая спускалась на цепи с потолка, под нею,
в позе удавленника, стоял Диомидов, опустив руки вдоль тела, склонив голову к плечу; стоял и пристально, смущающим взглядом смотрел на Клима, оглушаемого поющей, восторженной речью дяди Хрисанфа...
За окном шелестел дождь, гладя стекла. Вспыхнул газовый фонарь, бескровный огонь его осветил мелкий,
серый бисер дождевых капель, Лидия замолчала, скрестив руки на груди, рассеянно глядя
в окно. Клим спросил: что такое дядя Хрисанф?
Другой актер был не важный: лысенький, с безгубым ртом,
в пенсне на носу, загнутом, как у ястреба; уши у него были заячьи, большие и чуткие.
В сереньком пиджачке,
в серых брючках на тонких ногах с острыми коленями, он непоседливо суетился, рассказывал анекдоты, водку пил сладострастно, закусывал только ржаным хлебом и, ехидно кривя рот, дополнял оценки важного актера тоже тремя словами...
— Все — Лейкины, для развлечения пишут. Еще Короленко — туда-сюда, но — тоже! О тараканах написал.
В городе таракан — пустяк, ты его
в деревне понаблюдай да опиши. Вот — Чехова хвалят, а он фокусник бездушный,
серыми чернилами мажет, читаешь — ничего не видно. Какие-то все недоростки.
Вдоль стены — шесть корчаг, а за ними,
в углу на ящике, сидел, прислонясь к стене затылком и спиною, вытянув длинные, тонкие ноги верблюда, человек
в сером подряснике.
Через минуту оттуда важно выступил небольшой человечек с растрепанной бородкой и
серым, незначительным лицом. Он был одет
в женскую ватную кофту, на ногах, по колено, валяные сапоги,
серые волосы на его голове были смазаны маслом и лежали гладко.
В одной руке он держал узенькую и длинную книгу из тех, которыми пользуются лавочники для записи долгов. Подойдя к столу, он сказал дьякону...
В углу открылась незаметная дверь, вошел, угрюмо усмехаясь, вчерашний
серый дьякон. При свете двух больших ламп Самгин увидел, что у дьякона три бороды, длинная и две покороче; длинная росла на подбородке, а две другие спускались от ушей, со щек. Они были мало заметны на
сером подряснике.
—
В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было на крыше, он незаметно ушел. По улице, над
серым булыжником мостовой, с громом скакали черные лошади, запряженные
в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел
в дом,
в прохладную тишину. Макаров сидел у стола с газетой
в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.