Неточные совпадения
— Но ведь Макаров тоже будет
в московском университете, — напомнил Клим.
«
В московском шуме человек слышней», — подумал Клим, и ему было приятно, что слова сложились как поговорка. Покачиваясь
в трескучем экипаже лохматого извозчика, он оглядывался, точно человек, возвратившийся на родину из чужой страны.
В гостинице его встретили с тем артистически налаженным
московским угодливым добродушием, которое, будучи
в существе своем незнакомо Климу, углубило
в нем впечатление простоты и ясности.
В полдень он пошел к Лидии.
Болезнь и лень, воспитанная ею, помешали Самгину своевременно хлопотать о переводе
в московский университет, а затем он решил отдохнуть, не учиться
в этом году. Но дома жить было слишком скучно, он все-таки переехал
в Москву и
в конце сентября, ветреным днем, шагал по переулкам, отыскивая квартиру Лидии.
— Именно: конурки русского,
московского, народнейшего бога! Замечательный бог у нас, — простота! Не
в ризе, не
в мантии, а —
в рубахе-с, да, да! Бог наш, как народ наш, — загадка всему миру!
«Человек — это система фраз, не более того. Конурки бога, — я глупо сказал. Глупо. Но еще глупее
московский бог
в рубахе. И — почему сны
в Орле приятнее снов
в Петербурге? Ясно, что все эти пошлости необходимы людям лишь для того, чтоб каждый мог отличить себя от других.
В сущности — это мошенничество».
Улица была типично
московская, деревянная, а этот недавно оштукатуренный особняк казался туго накрахмаленным щеголем, как бы случайно попавшим
в ряд стареньких, пестрых домиков.
— Пора идти. Нелепый город, точно его черт палкой помешал. И все
в нем рычит: я те не Европа! Однако дома строят по-европейски, все эдакие вольные и уродливые переводы с венского на
московский. Обок с одним таким уродищем притулился, нагнулся
в улицу серенький курятничек
в три окна, а над воротами — вывеска: кто-то «предсказывает будущее от пяти часов до восьми», — больше, видно, не может, фантазии не хватает. Будущее! — Кутузов широко усмехнулся...
Самгин вспомнил, что с месяц тому назад он читал
в пошлом «
Московском листке» скандальную заметку о студенте с фамилией, скрытой под буквой Т. Студент обвинял горничную дома свиданий
в краже у него денег, но свидетели обвиняемой показали, что она всю эту ночь до утра играла роль не горничной, а клиентки дома, была занята с другим гостем и потому — истец ошибается, он даже не мог видеть ее. Заметка была озаглавлена: «Ошибка ученого».
В доме было холодно, он попросил Анфимьевну затопить печь
в его комнате, сел к столу и углубился
в неприятную ему книгу Сергеевича о «Земских соборах», неприятную тем, что
в ней автор отрицал самобытность государственного строя
Московского государства.
— Вы этим — не беспокойтесь, я с юных лет пьян и
в другом виде не помню, когда жил. А
в этом — половине лучших
московских кухонь известен.
Исполняя поручения патрона, Самгин часто ездил по
Московской области и убеждался, что
в нескольких десятках верст от огромного, бурно кипевшего котла Москвы,
в маленьких уездных городах, течет не торопясь другая, простецкая жизнь.
Иван Дронов написал Самгину письмо с просьбой найти ему работу
в московских газетах, Самгин затеял переписку с ним, и Дронов тоже обогащал его фактами...
Разъезжая по делам патрона и Варавки, он брал различные поручения Алексея Гогина и других партийцев и по тому, как быстро увеличивалось количество поручений, убеждался, что связи партий
в московском фабричном районе растут.
Толпу
в таком настроении он видел впервые и снова подумал, что она значительно отличается от
московской, шагавшей
в Кремль неодушевленно и как бы даже нехотя, без этой торжественной уверенности.
На дворе соседа, лесопромышленника Табакова, щелкали шары крокета, а старший сын его, вихрастый, большеносый юноша с длинными руками и весь
в белом, точно официант из
московского трактира, виновато стоял пред Спивак и слушал ее торопливую речь.
Не дожидаясь, когда встанет жена, Самгин пошел к дантисту. День был хороший,
в небе цвело серебряное солнце, похожее на хризантему;
в воздухе играл звон колоколов, из церквей, от поздней обедни, выходил дородный
московский народ.
Хоругвеносцы уже прошли, публика засмеялась, а длинноусый, обнажая кривые зубы, продолжал говорить все более весело и громко. Под впечатлением этой сцены Самгин вошел
в зал
Московской гостиницы.
Тощий, юркий, с облысевшим черепом, с пятнистым лицом и дьявольской бородкой, Лютов был мало похож на купца, тогда как Алина,
в платье жемчужного шелка, с изумрудами
в ушах и брошью, похожей на орден, казалась типичной
московской купчихой: розоволицая, пышногрудая, она была все так же ослепительно красива и завидно молода.
В голове гроба — лысый толстый человек, одетый
в два пальто, одно — летнее, длинное, а сверх него — коротенькое, по колена;
в паре с ним — типичный
московский мещанин, сухощавый,
в поддевке, с растрепанной бородкой и головой яйцом.
— То же самое, конечно, — удивленно сказал Гогин. —
Московское выступление рабочих показало, что мелкий обыватель идет за силой, — как и следовало ожидать. Пролетариат должен готовиться к новому восстанию. Нужно вооружаться, усилить пропаганду
в войсках. Нужны деньги и — оружие, оружие!
Остановясь среди комнаты, глядя
в дым своей папиросы, он пропустил перед собою ряд эпизодов: гибель Бориса Варавки, покушение Макарова на самоубийство, мужиков, которые поднимали колокол «всем миром», других, которые сорвали замок с хлебного магазина, 9 Января,
московские баррикады — все, что он пережил, вплоть до убийства губернатора.
Он слышал: террористы убили
в Петербурге полковника Мина, укротителя
Московского восстания,
в Интерлакене стреляли
в какого-то немца, приняв его за министра Дурново, военно-полевой суд не сокращает количества революционных выступлений анархистов, — женщина
в желтом неутомимо и назойливо кричала, — но все, о чем кричала она, произошло
в прошлом, при другом Самгине. Тот, вероятно, отнесся бы ко всем этим фактам иначе, а вот этот окончательно не мог думать ни о чем, кроме себя и Марины.
«Показывает старомодный
московский демократизм», — отметил Самгин, наблюдая из-под очков за публикой, — кое-кто посматривал на Лютова иронически. Однако Самгин чувствовал, что Лютов искренно рад видеть его.
В коридоре, по дороге
в кабинет, Самгин осведомился: где Алина?
Были
в жизни его моменты, когда действительность унижала его, пыталась раздавить, он вспомнил ночь 9 Января на темных улицах Петербурга, первые дни
Московского восстания, тот вечер, когда избили его и Любашу, — во всех этих случаях он подчинялся страху, который взрывал
в нем естественное чувство самосохранения, а сегодня он подавлен тоже, конечно, чувством биологическим, но — не только им.
«
Московский, первой гильдии, лишний человек». Россия, как знаешь, изобилует лишними людями. Были из дворян лишние, те — каялись, вот — явились кающиеся купцы. Стреляются. Недавно
в Москве трое сразу — двое мужчин и девица Грибова. Все — богатых купеческих семей. Один — Тарасов — очень даровитый.
В массе буржуазия наша невежественна и как будто не уверена
в прочности своего бытия. Много нервнобольных.
— Да, я участвовал
в Московском восстании.
— Представьте, что некто,
в беседе с приятелем, воздал должное вашему поведению во дни
Московского восстания. — Укрепляя салфетку на груди, он объяснил...
— Мое участие
в Московском восстании объясняется топографией места — я жил
в доме между двумя баррикадами.
— Сюда приехал сотрудничек какой-то
московской газеты, разнюхивает — как, что, кто — кого? Вероятно — сунется к вам. Советую — не принимайте. Это мне сообщил некто Пыльников, Аркашка, человечек всезнающий и болтливый, как бубенчик. Кандидат
в «учителя жизни», — есть такой род занятий, не зарегистрированный ремесленной управой. Из новгородских дворян, дядя его где-то около Новгорода унитазы и урильники строит.
— Увезли? — спросил он, всматриваясь
в лицо Самгина. — А я вот читаю отечественную прессу. Буйный бред и либерально-интеллигентские попытки заговорить зубы зверю. Существенное — столыпинские хутора и поспешность промышленников как можно скорее продать всё, что хочет купить иностранный капитал. А он — не дремлет и прет даже
в текстиль, крепкое
московское дело.
В общем — балаган. А вы — постарели, Самгин.
—
В «Кафе де Пари», во время ми-карем великий князь Борис Владимирович за ужином с кокотками сидел опутанный серпантином, и кокотки привязали к его уху пузырь, изображавший свинью. Вы — подумайте, дорогая моя, это — представитель царствующей династии, а? Вот как они позорят Россию! Заметьте: это рассказывал Рейнбот,
московский градоначальник.
В стране, где возможны Разин, Пугачев, аграрные погромы,
Московское восстание…
— Завтракаем
в «
Московской»,
в час? — предложил он.
— Если успею, — сказал Самгин и, решив не завтракать
в «
Московской», поехал прямо с вокзала к нотариусу знакомиться с завещанием Варвары. Там его ожидала неприятность: дом был заложен
в двадцать тысяч частному лицу по первой закладной. Тощий, плоский нотариус, с желтым лицом, острым клочком седых волос на остром подбородке и красненькими глазами окуня, сообщил, что залогодатель готов приобрести дом
в собственность, доплатив тысяч десять — двенадцать.
Самгин не впервые сидел
в этом храме
московского кулинарного искусства, ему нравилось бывать здесь, вслушиваться
в разноголосый говор солидных людей, ему казалось, что, хмельные от сытости, они, вероятно, здесь более откровенны, чем где-либо
в другом месте.
— Состязание жуликов. Не зря, брат,
московские жулики славятся. Как Варвару нагрели с этой идиотской закладной, черт их души возьми! Не брезглив я, не злой человек, а все-таки, будь моя власть, я бы половину
московских жителей
в Сибирь перевез,
в Якутку,
в Камчатку, вообще —
в глухие места. Пускай там, сукины дети, жрут друг друга — оттуда
в Европы никакой вопль не долетит.
Обвинитель воспользовался бы его прошлым, а там — арест, тюрьма, участие
в Московском восстании, конечно, известное департаменту полиции.
Для гостиной пригодилась мебель из
московского дома,
в маленькой приемной он поставил круглый стол, полдюжины венских стульев, повесил чей-то рисунок пером с Гудонова Вольтера, гравюру Матэ, изображавшую сердитого Салтыкова-Щедрина, гравюрку Гаварни — французский адвокат произносит речь.
Пред ним, одна за другой, мелькали, точно падая куда-то, полузабытые картины: полиция загоняет
московских студентов
в манеж, мужики и бабы срывают замок с двери хлебного «магазина», вот поднимают колокол на колокольню; криками ура встречают голубовато-серого царя тысячи обывателей Москвы, так же встречают его
в Нижнем Новгороде, тысяча людей всех сословий стоит на коленях пред Зимним дворцом, поет «Боже, царя храни», кричит ура.
—
Московские события пятого года я хорошо знаю, но у меня по этому поводу есть свое мнение, и — будучи высказано мною сейчас, — оно отвело бы нас далеко
в сторону от избранной мною темы.
«А этот, с веснушками,
в синей блузе, это…
московский — как его звали? Ученик медника? Да, это — он. Конечно. Неужели я должен снова встретить всех, кого знал когда-то? И — что значат вот эти встречи? Значат ли они, что эти люди так же редки, точно крупные звезды, или — многочисленны, как мелкие?»