Неточные совпадения
Разного роста, различно одетые, они
все были странно похожи друг на друга, как солдаты одной и
той же роты.
Клим понимал, что Лидия не видит в нем замечательного мальчика, в ее глазах он не растет, а остается
все таким
же, каким был два года
тому назад, когда Варавки сняли квартиру.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так
же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а
то будут
все одни и
те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто
же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
Уроки Томилина становились
все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся в ширину и осел к земле. Он переоделся в белую рубаху с вышитым воротом, на его голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти всегда одно и
то же...
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он не мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть, хотя Борис
все так
же дерзко насмешничал, следил за ним
все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до
того, что он забыл осторожность.
От
всего этого веяло на Клима унылой бедностью, не
той, которая мешала писателю вовремя платить за квартиру, а какой-то другой, неизлечимой, пугающей, но в
то же время и трогательной.
Являлся мастеровой, судя по рукам — слесарь; он тоже чаще
всего говорил одни и
те же слова...
— Не
тому вас учат, что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с первых
же классов, если мы хотим быть нацией. Русь
все еще не нация, и боюсь, что ей придется взболтать себя еще раз так, как она была взболтана в начале семнадцатого столетия. Тогда мы будем нацией — вероятно.
—
Тем же порядком, как
все, — ответила женщина, двинув плечом и не открывая глаз.
Все чаще Клим думал, что Нехаева образованнее и умнее
всех в этой компании, но это, не сближая его с девушкой, возбуждало в нем опасение, что Нехаева поймет в нем
то, чего ей не нужно понимать, и станет говорить с ним так
же снисходительно, небрежно или досадливо, как она говорит с Дмитрием.
Но, думая так, он в
то же время ощущал гордость собою: из
всех знакомых ей мужчин она выбрала именно его. Эту гордость еще более усиливали ее любопытствующие ласки и горячие, наивные до бесстыдства слова.
Когда говорили о красоте, Клим предпочитал осторожно молчать, хотя давно заметил, что о ней говорят
все больше и
тема эта становится такой
же обычной, как погода и здоровье.
—
То же самое желание скрыть от самих себя скудость природы я вижу в пейзажах Левитана, в лирических березках Нестерова, в ярко-голубых тенях на снегу. Снег блестит, как обивка гробов, в которых хоронят девушек, он — режет глаза, ослепляет, голубых теней в природе нет.
Все это придумывается для самообмана, для
того, чтоб нам уютней жилось.
— Когда изгоняемый из рая Адам оглянулся на древо познания, он увидал, что бог уже погубил древо: оно засохло. «И се диавол приступи Адамови и рече: чадо отринутое, не имаши путя инаго, яко на муку земную. И повлек Адама во ад земный и показа ему
вся прелесть и
вся скверну, их
же сотвориша семя Адамово». На эту
тему мадьяр Имре Мадач весьма значительную вещь написал. Так вот как надо понимать, Лидочка, а вы…
Но, когда он пробовал привести в порядок
все, что слышал и читал, создать круг мнений, который служил бы ему щитом против насилия умников и в
то же время с достаточной яркостью подчеркивал бы его личность, — это ему не удавалось.
Но в
то же время он смутно чувствовал, что эти его навязчивые мудрствования болезненны, нелепы и бессильны, и чувствовал, что однообразие их
все более утомляет его.
Он видел, что общий строй ее мысли сроден «кутузовщине», и в
то же время
все, что говорила она, казалось ему словами чужого человека, наблюдающего явления жизни издалека, со стороны.
— Конечно,
все это очень примитивно, противоречиво. Но ведь это, по-моему, эхо
тех противоречий, которые ты наблюдаешь здесь. И, кажется, везде одно и
то же.
— А что
же? Смеяться? Это, брат, вовсе не смешно, — резко говорил Макаров. —
То есть — смешно, да… Пей! Вопрошатель. Черт знает что… Мы, русские, кажется, можем только водку пить, и безумными словами
все ломать, искажать, и жутко смеяться над собою, и вообще…
Он не помнил, когда она ушла, уснул, точно убитый, и
весь следующий день прожил, как во сне, веря и не веря в
то, что было. Он понимал лишь одно: в эту ночь им пережито необыкновенное, неизведанное, но — не
то, чего он ждал, и не так, как представлялось ему. Через несколько таких
же бурных ночей он убедился в этом.
И тотчас
же забыл о Дронове. Лидия поглощала
все его мысли, внушая
все более тягостную тревогу. Ясно, что она — не
та девушка, какой он воображал ее. Не
та.
Все более обаятельная физически, она уже начинала относиться к нему с обидным снисхождением, и не однажды он слышал в ее расспросах иронию.
— Пустяки, милейший, сущие пустяки, — громко сказал он, заставив губернатора Баранова строго посмотреть в его сторону.
Все приличные люди тоже обратили на него внимание. Посмотрел и царь
все с
той же виноватой улыбкой, а Воронцов-Дашков
все еще дергал его за рукав, возмущая этим Клима.
Он вышел в большую комнату, место детских игр в зимние дни, и долго ходил по ней из угла в угол, думая о
том, как легко исчезает из памяти
все, кроме
того, что тревожит. Где-то живет отец, о котором он никогда не вспоминает, так
же, как о брате Дмитрии. А вот о Лидии думается против воли. Было бы не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь в этом роде. Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится? Не красива. И — не умна.
И
все: несчастная мордва, татары, холопы, ратники, Жадов, поп Василий, дьяк Тишка Дрозд, зачинатели города и враги его —
все были равномерно обласканы стареньким историком и за хорошее и за плохое, содеянное ими по силе явной необходимости.
Та же сила понудила горожан пристать к бунту донского казака Разина и уральского — Пугачева, а казачьи бунты были необходимы для доказательства силы и прочности государства.
Поговорками он был богат, и
все они звучали, точно аккорды одной и
той же мелодии.
А в городе
все знакомые тревожно засуетились, заговорили о политике и, относясь к Самгину с любопытством, утомлявшим его, в
то же время говорили, что обыски и аресты — чистейшая выдумка жандармов, пожелавших обратить на себя внимание высшего начальства. Раздражал Дронов назойливыми расспросами, одолевал Иноков внезапными визитами, он приходил почти ежедневно и вел себя без церемонии, как в трактире.
Все это заставило Самгина уехать в Москву, не дожидаясь возвращения матери и Варавки.
Как-то в праздник, придя к Варваре обедать, Самгин увидал за столом Макарова. Странно было видеть, что в двуцветных вихрах медика уже проблескивают серебряные нити, особенно заметные на висках. Глаза Макарова глубоко запали в глазницы, однако он не вызывал впечатления человека нездорового и преждевременно стареющего. Говорил он
все о
том же — о женщине — и, очевидно, не мог уже говорить ни о чем другом.
— В деревне я чувствовала, что, хотя делаю работу объективно необходимую, но не нужную моему хозяину и он терпит меня, только как ворону на огороде. Мой хозяин безграмотный, но по-своему умный мужик, очень хороший актер и человек, который чувствует себя первейшим, самым необходимым работником на земле. В
то же время он догадывается, что поставлен в ложную, унизительную позицию слуги
всех господ. Науке, которую я вколачиваю в головы его детей, он не верит: он вообще неверующий…
— За девочками охотитесь? Поздновато! И — какие
же тут девочки? — болтал он неприлично громко. — Ненавижу девочек, пользуюсь, но — ненавижу. И прямо говорю: «Ненавижу тебя за
то, что принужден барахтаться с тобой». Смеется, идиотка.
Все они — воровки.
Приходил юный студентик,
весь новенький, тоже, видимо, только что приехавший из провинции; скромная, некрасивая барышня привезла пачку книг и кусок деревенского полотна, было и еще человека три, и после
всех этих визитов Самгин подумал, что революция, которую делает Любаша, едва ли может быть особенно страшна. О
том же говорило и одновременное возникновение двух социал-демократических партий.
— Не обижай Алешку, — просила она Любашу и без паузы,
тем же тоном — брату: — Прекрати фокусы! Налейте крепкого, Варя! — сказала она, отодвигая от себя недопитую чашку чая. Клим подозревал, что
все это говорится ею без нужды и что она, должно быть, очень избалована, капризна, зла. Сидя рядом с ним, заглядывая в лицо его, она спрашивала...
— Ну, — раздвоились: крестьянская, скажем, партия, рабочая партия, так! А которая
же из них возьмет на себя защиту интересов нации, культуры, государственные интересы? У нас имперское великороссийское дело интеллигенцией не понято, и не заметно у нее желания понять это. Нет, нам необходима третья партия, которая дала бы стране единоглавие, так сказать. А
то, знаете,
все орлы, но домашней птицы — нет.
«Опыт этого химика поставлен дерзко, но обречен на неудачу, потому что закон химического сродства даже и полиция не может обойти. Если
же совершится чудо и жандармерия, инфантерия, кавалерия встанут на сторону эксплуатируемых против эксплуататоров,
то — чего
же лучше? Но чудес не бывает ни туда, ни сюда, ошибки
же возможны во
все стороны».
— Замечательно — как вы не догадались обо мне тогда, во время студенческой драки? Ведь если б я был простой человек, разве мне дали бы сопровождать вас в полицию? Это — раз. Опять
же и
то: живет человек на глазах ваших два года, нигде не служит,
все будто бы места ищет, а — на что живет, на какие средства? И ночей дома не ночует. Простодушные люди вы с супругой. Даже боязно за вас, честное слово! Анфимьевна —
та, наверное, вором считает меня…
— Ну, как
же! У нас
все известно тотчас после
того, как случится, — ответил Митрофанов и, вздохнув, сел, уперся грудью на угол стола.
— Патокой гуманизма невозможно подсластить ядовитую горечь действительности, да к
тому же цинизм ее давно уничтожил
все евангелия.
Ему захотелось тотчас
же перескочить через
все это в маленькую монашескую комнату Никоновой, для
того чтоб рассказать ей об этом кошмаре и забыть о нем.
Самгин, слушая его, думал: действительно преступна власть, вызывающая недовольство
того слоя людей, который во
всех других странах служит прочной опорой государства. Но он не любил думать о политике в терминах обычных,
всеми принятых, находя, что термины эти лишают его мысли своеобразия, уродуют их. Ему больше нравилось, когда
тот же доктор, усмехаясь, бормотал...
— Да, напечатал. Похваливают. А по-моему — ерунда! К
тому же цензор или редактор поправили рукопись так, что смысл исчез, а скука — осталась. А рассказишко-то был написан именно против скуки. Ну, до свидания, мне — сюда! — сказал он, схватив руку Самгина горячей рукой. —
Все — бегаю. Места себе ищу, — был в Польше, в Германии, на Балканах, в Турции был, на Кавказе. Неинтересно. На Кавказе, пожалуй,
всего интереснее.
И покосился на Туробоева;
тот шел
все так
же старчески сутулясь, держа руки в карманах, спрятав подбородок в кашне. Очень неуместная фигура среди солидных, крепких людей. Должно быть, он понимает это, его густые, как бы вышитые гладью брови нахмурены, слились в одну черту, лицо — печально. Но и упрямо.
Наконец, отдыхая от животного страха,
весь в поту, он стоял в группе таких
же онемевших, задыхающихся людей, прижимаясь к запертым воротам, стоял, мигая, чтобы не видеть
все то, что как бы извне приклеилось к глазам. Вспомнил, что вход на Гороховую улицу с площади был заткнут матросами гвардейского экипажа, он с разбега наткнулся на них, ему грозно крикнули...
Есть что-то страшное в
том, что человек этот обыкновенен, как
все тут, в огнях, в дыму, — страшное в
том, что он так
же прост, как
все люди, и — не похож на людей.
В ритм тяжелому и слитному движению неисчислимой толпы величаво колебался похоронный марш, сотни людей пели его, пели нестройно, и как будто
все время повторялись одни и
те же слова...
«Видит
то же, что вижу я, но — по-другому. Конечно, это он искажает действительность, а не я. Влюбился в кокотку, — характерно для него. Выдуманная любовь, и
все в нем — выдумано».
Думалось трезво и даже удовлетворенно, — видеть такой жалкой эту давно чужую женщину было почти приятно. И приятно было слышать ее истерический визг, — он проникал сквозь дверь. О
том, чтоб разорвать связь с Варварой, Самгин никогда не думал серьезно; теперь ему казалось, что истлевшая эта связь лопнула. Он спросил себя, как это оформить: переехать завтра
же в гостиницу? Но —
все и всюду бастуют…
— К
тому же Михайло-то и раненый, говорю. Хороший человек товарищ этот, Яков. Строгий.
Все понимает.
Все. Егора
все ругают, а он с Егором говорит просто… Куда
же это Егор ушел? Ума не приложу…
— Анфимьевну-то вам бы скорее на кладбище, а
то — крысы ее портят. Щеки выели, даже смотреть страшно. Сыщика из сада товарищи давно вывезли, а Егор Васильич в сарае
же. Стену в сарае поправил я. Так что
все в порядке. Никаких следов.
Он чувствовал, что пустота дней как бы просасывается в него, физически раздувает, делает мысли неуклюжими. С утра, после чая, он запирался в кабинете, пытаясь уложить в простые слова
все пережитое им за эти два месяца. И с досадой убеждался, что слова не показывают ему
того, что он хотел бы видеть, не показывают, почему старообразный солдат, честно исполняя свой долг, так
же антипатичен, как дворник Николай, а вот товарищ Яков, Калитин не возбуждают антипатии?
Но по «системе фраз» самого Макарова женщина смотрит на мужчину, как на приказчика в магазине модных вещей, — он должен показывать ей самые лучшие чувства и мысли, а она за
все платит ему всегда одним и
тем же — детьми.
— Может быть, она и не ушла бы, догадайся я заинтересовать ее чем-нибудь живым — курами, коровами, собаками, что ли! — сказал Безбедов, затем продолжал напористо: — Ведь вот я нашел
же себя в голубиной охоте, нашел
ту песню, которую суждено мне спеть. Суть жизни именно в такой песне — и чтоб спеть ее от души. Пушкин, Чайковский, Миклухо-Маклай —
все жили, чтобы тратить себя на любимое занятие, — верно?