«Мне тоже надо сделать выводы из моих наблюдений», — решил он и в свободное
время начал перечитывать свои старые записки. Свободного времени было достаточно, хотя дела Марины постепенно расширялись, и почти всегда это были странно однообразные дела: умирали какие-то вдовы, старые девы, бездетные торговцы, отказывая Марине свое, иногда солидное, имущество.
Неточные совпадения
— Почему они так кричат? Кажется, что вот сейчас
начнут бить друг друга, а потом садятся к столу, пьют чай, водку, глотают грибы… Писательша все
время гладила меня по спине, точно я — кошка.
— Сам народ никогда не делает революции, его толкают вожди. На
время подчиняясь им, он вскоре
начинает сопротивляться идеям, навязанным ему извне. Народ знает и чувствует, что единственным законом для него является эволюция. Вожди всячески пытаются нарушить этот закон. Вот чему учит история…
Клим уже знал, что газетная латынь была слабостью редактора, почти каждую статью его пестрили словечки: ab ovo, о tempora, о mores! dixi, testimonium paupertatis [Ab ovo — букв. «от яйца» — с самого
начала; о tempora, о mores! — о
времена, о нравы! dixi — я сказал; testimonium paupertatis — букв. «свидетельство о бедности» (употребляется в значении скудоумия).] и прочее, излюбленное газетчиками.
Мрачный тон статьи позволял думать, что в ней глубоко скрыта от цензора какая-то аллегория, а по начальной фразе Самгин понял, что статья написана редактором, это он довольно часто
начинал свои гражданские жалобы фразой, осмеянной еще в шестидесятых годах: «В настоящее
время, когда».
Возбуждаясь, он фыркал чаще, сильнее и
начинал говорить по-ярославски певуче, но, в то же
время, сильно окая.
— Видишь ли, —
начал он солидно, — мы живем в такое
время, когда…
Самгин провел с ним часа три, и все
время Инокова как-то взрывало, помолчит минут пять и снова
начинает захлебываться словами, храпеть, кашлять. В десять часов пришла Спивак.
— Да, тяжелое
время, — согласился Самгин. В номере у себя он прилег на диван, закурил и снова
начал обдумывать Марину. Чувствовал он себя очень странно; казалось, что голова наполнена теплым туманом и туман отравляет тело слабостью, точно после горячей ванны. Марину он видел пред собой так четко, как будто она сидела в кресле у стола.
«Конечно, и смысл… уродлив, но тут важно, что люди
начали думать политически, расширился интерес к жизни. Она, в свое
время, корректирует ошибки…»
— Где, в чем видишь ты социальную… —
начал он, но в это
время наверху раздался неистовый, потрясающий крик Алины.
Найти ответ на вопрос этот не хватило
времени, — нужно было определить: где теперь Марина? Он высчитал, что Марина уже третьи сутки в Париже, и
начал укладывать вещи в чемодан.
После этого, несколько охлажденный своей жертвой
времени, он снова
начал соединять людей по признакам сходства характеров.
— Толстой-то, а? В мое
время… в годы юности, молодости моей, — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов — впереди его были. Читали их, как отцов церкви, я ведь семинарист. Верования строились по глаголам их. Толстой незаметен был. Тогда учились думать о народе, а не о себе. Он — о себе
начал. С него и пошло это… вращение человека вокруг себя самого. Каламбур тут возможен: вращение вокруг частности — отвращение от целого… Ну — до свидания… Ухо чего-то болит… Прошу…
А в это
время Япония
начнет покорение Азии.
«Вот как приходится жить», — думал он, жалея себя, обижаясь на кого-то и в то же
время немножко гордясь тем, что испытывает неудобства, этой гордостью смягчалось ощущение неудачи
начала его службы отечеству.
Он мог бы сказать, что с некоторого
времени действительность
начала относиться к нему враждебно.
И в первое время это отречение от себя было неприятно, но продолжалось это неприятное чувство очень недолго, и очень скоро Нехлюдов, в это же
время начав курить и пить вино, перестал испытывать это неприятное чувство и даже почувствовал большое облегчение.
Неточные совпадения
"Была в то
время, — так
начинает он свое повествование, — в одном из городских храмов картина, изображавшая мучения грешников в присутствии врага рода человеческого.
Вместе с Линкиным чуть было не попались впросак два знаменитейшие философа того
времени, Фунич и Мерзицкий, но вовремя спохватились и
начали вместе с Грустиловым присутствовать при"восхищениях"(см."Поклонение мамоне и покаяние").
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем
начать под рукой следствие, или же некоторое
время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и в то же
время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить в нем несбыточных мечтаний.
Все в ней было полно какого-то скромного и в то же
время не безрасчетного изящества,
начиная от духов violettes de Parmes, [Пармские фиалки (франц.).] которым опрыскан был ее платок, и кончая щегольскою перчаткой, обтягивавшей ее маленькую, аристократическую ручку.
Во
время градоначальствования Фердыщенки Козырю посчастливилось еще больше благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая приходилась ему внучатной сестрой. В
начале 1766 года он угадал голод и стал заблаговременно скупать хлеб. По его наущению Фердыщенко поставил у всех застав полицейских, которые останавливали возы с хлебом и гнали их прямо на двор к скупщику. Там Козырь объявлял, что платит за хлеб"по такции", и ежели между продавцами возникали сомнения, то недоумевающих отправлял в часть.