Неточные совпадения
Тогда несколько десятков решительных людей, мужчин и женщин, вступили в единоборство с самодержавцем, два года охотились за ним, как за диким зверем, наконец убили его и тотчас же
были преданы одним из своих
товарищей; он сам пробовал убить Александра Второго, но кажется, сам же и порвал провода мины, назначенной взорвать поезд царя. Сын убитого, Александр Третий, наградил покушавшегося на жизнь его отца званием почетного гражданина.
Чаще всего дети играли в цирк; ареной цирка служил стол, а конюшни помещались под столом. Цирк — любимая игра Бориса, он
был директором и дрессировщиком лошадей, новый
товарищ Игорь Туробоев изображал акробата и льва, Дмитрий Самгин — клоуна, сестры Сомовы и Алина — пантера, гиена и львица, а Лидия Варавка играла роль укротительницы зверей. Звери исполняли свои обязанности честно и серьезно, хватали Лидию за юбку, за ноги, пытались повалить ее и загрызть; Борис отчаянно кричал...
Он выработал себе походку, которая, воображал он, должна
была придать важность ему, шагал не сгибая ног и спрятав руки за спину, как это делал учитель Томилин. На
товарищей он посматривал немного прищурясь.
Он считал необходимым искать в
товарищах недостатки; он даже беспокоился, не находя их, но беспокоиться приходилось редко, у него выработалась точная мера: все, что ему не нравилось или возбуждало чувство зависти, — все это
было плохо.
— Не сомневаясь в благоразумии твоем, скажу однако, что ты имеешь
товарищей, которые способны компрометировать тебя. Таков, назову, Иван Дронов, и таков
есть Макаров. Сказал.
Клим Самгин промолчал, ему все приятнее
было слушать печальные речи
товарища. Он даже пожалел, когда Макаров вдруг простился с ним и, оглянувшись, шагнул на двор трактира.
— Слышала я, что
товарищ твой стрелял в себя из пистолета. Из-за девиц, из-за баб многие стреляются. Бабы подлые, капризные. И
есть у них эдакое упрямство… не могу сказать какое. И хорош мужчина, и нравится, а — не тот. Не потому не тот, что беден или некрасив, а — хорош, да — не тот!
Они оба вели себя так шумно, как будто кроме них на улице никого не
было. Радость Макарова казалась подозрительной; он
был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в себе истинное впечатление встречи. Его
товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза на лице Клима. Шли медленно, плечо в плечо друг другу, не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.
Из облака радужной пыли выехал бородатый извозчик,
товарищи сели в экипаж и через несколько минут ехали по улице города, близко к панели. Клим рассматривал людей; толстых здесь больше, чем в Петербурге, и толстые, несмотря на их бороды,
были похожи на баб.
Клим находил, что Макаров говорит верно, и негодовал: почему именно Макаров, а не он говорит это? И, глядя на
товарища через очки, он думал, что мать — права: лицо Макарова — двойственно. Если б не его детские, глуповатые глаза, — это
было бы лицо порочного человека. Усмехаясь, Клим сказал...
Макаров говорил не обидно, каким-то очень убедительным тоном, а Клим смотрел на него с удивлением:
товарищ вдруг явился не тем человеком, каким Самгин знал его до этой минуты. Несколько дней тому назад Елизавета Спивак тоже встала пред ним как новый человек. Что это значит? Макаров
был для него человеком, который сконфужен неудачным покушением на самоубийство, скромным студентом, который усердно учится, и смешным юношей, который все еще боится женщин.
У одного из них лицо
было наискось перерезано черной повязкой, закрывавшей глаз, он взглянул незакрытым мохнатым глазом в окно на Клима и сказал
товарищу, тоже бородатому, похожему на него, как брат...
Но
товарищ его взглянул не на Клима, а вдаль, в небо и плюнул, целясь в сапог конвойного. Это
были единственные слова, которые уловил Клим сквозь глухой топот сотни ног и звучный лязг железа, колебавший розоватую, тепленькую тишину сонного города.
— Самоубийственно
пьет. Маркс ему вреден. У меня сын тоже насильно заставляет себя веровать в Маркса. Ему — простительно. Он — с озлобления на людей за погубленную жизнь. Некоторые верят из глупой, детской храбрости: боится мальчуган темноты, но — лезет в нее, стыдясь
товарищей, ломая себя, дабы показать: я-де не трус! Некоторые веруют по торопливости, но большинство от страха. Сих, последних, я не того… не очень уважаю.
— Наивность, батенька! Еврей
есть еврей, и это с него водой не смоешь, как ее ни святи, да-с! А мужик
есть мужик. Природа равенства не знает, и крот петуху не
товарищ, да-с! — сообщил он тихо и торжественно.
Солнце зимнего полудня двумя широкими лучами освещало по одну сторону зала гладко причесанную бронзовую голову прокурора и десять разнообразных профилей присяжных, десятый обладал такой большой головой и пышной прической, что головы двух его
товарищей не
были видны.
— Кстати, о девочках, — болтал Тагильский, сняв шляпу, обмахивая ею лицо свое. — На днях я
был в компании с
товарищем прокурора — Кучиным, Кичиным? Помните керосиновый скандал с девицей Ветровой, — сожгла себя в тюрьме, — скандал, из которого пытались сделать историю? Этому Кичину приписывалось неосторожное обращение с Ветровой, но, кажется, это чепуха, он — не ветреник.
Ругаясь, он подумал о том, как цинично могут
быть выражены мысли, и еще раз пожалел, что избрал юридический факультет. Вспомнил о статистике Смолине, который оскорбил
товарища прокурора, потом о длинном языке Тагильского.
— Серьезно, — продолжал Кумов, опираясь руками о спинку стула. — Мой
товарищ, беглый кадет кавалерийской школы в Елизаветграде, тоже, знаете… Его кто-то укусил в шею, шея распухла, и тогда он просто ужасно повел себя со мною, а мы
были друзьями. Вот это — мстить за себя, например, за то, что бородавка на щеке, или за то, что — глуп, вообще — за себя, за какой-нибудь свой недостаток; это очень распространено, уверяю вас!
— Да, необходимо создать организацию, которая
была бы способна объединять в каждый данный момент все революционные силы, всякие вспышки, воспитывать и умножать бойцов для решительного боя — вот! Дунаев,
товарищ Дунаев…
«Просто. Должно
быть, отдаваться
товарищам по первому их требованию входит в круг ее обязанностей».
— Героем времени постепенно становится толпа, масса, — говорил он среди либеральной буржуазии и, вращаясь в ней, являлся хорошим осведомителем для Спивак. Ее он пытался пугать все более заметным уклоном «здравомыслящих» людей направо, рассказами об организации «Союза русского народа», в котором председательствовал историк Козлов, а
товарищем его
был регент Корвин, рассказывал о работе эсеров среди ремесленников, приказчиков, служащих. Но все это она знала не хуже его и, не пугаясь, говорила...
Выпустили Самгина неожиданно и с какой-то обидной небрежностью: утром пришел адъютант жандармского управления с
товарищем прокурора, любезно поболтали и ушли, объявив, что вечером он
будет свободен, но освободили его через день вечером. Когда он ехал домой, ему показалось, что улицы необычно многолюдны и в городе шумно так же, как в тюрьме. Дома его встретил доктор Любомудров, он шел по двору в больничном халате, остановился, взглянул на Самгина из-под ладони и закричал...
Лицо у парня тоже разбито, но он
был трезвее
товарищей, и глаза его смотрели разумно.
Было ясно, что командует ими человек в башлыке,
товарищ Яков, тощенький, легкий; светлые усы его казались наклеенными под узким, точно без ноздрей, носом, острые, голубоватые глаза смотрят внимательно и зорко.
— Нуте-с,
товарищи, теперь с баррикад уходить не дело, — говорит он, и все слушают его молча, не перебивая. — На обеих баррикадах должно
быть тридцать пять, на этой — двадцать. Прошу на места.
Человек молча посторонился и дважды громко свистнул в пальцы. Над баррикадой воздух
был красноват и струился, как марево, — ноздри щекотал запах дыма. По ту сторону баррикады, перед небольшим костром, сидел на ящике
товарищ Яков и отчетливо говорил...
— Значит, рабочие наши задачи такие: уничтожить самодержавие — раз! Немедленно освободить всех
товарищей из тюрем, из ссылки — два! Организовать свое рабочее правительство — три! — Считая, он шлепал ладонью по ящику и притопывал ногою в валенке по снегу; эти звуки напоминали работу весла — стук его об уключину и мягкий плеск. Слушало Якова человек семь, среди них — двое студентов, Лаврушка и толстолицый Вася, — он слушал нахмуря брови, прищурив глаза и опустив нижнюю губу, так что видны
были сжатые зубы.
— И пригласишь его в сторожку. А вы,
товарищ Бурундуков и Миша,
будете там. Нуте-с, я — в обход. Панфилов и Трепачев — со мной. Возьмите маузера — винтовок не надо!
— Я говорю Якову-то:
товарищ, отпустил бы солдата, он — разве злой? Дурак он, а — что убивать-то, дураков-то? Михайло — другое дело, он тут кругом всех знает — и Винокурова, и Лизаветы Константиновны племянника, и Затесовых, — всех! Он ведь покойника Митрия Петровича сын, — помните, чай, лысоватый, во флигере у Распоповых жил, Борисов — фамилия? Пьяный человек
был, а умница, добряк.
–…действовать организованно, так у нас ни черта не выйдет. Не успел, говоришь? Надо
было успеть,
товарищ Калитин… Такие неуспехи…
Как-то днем, в стороне бульвара началась очень злая и частая пальба. Лаврушку с его чумазым
товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его в кухню облитого кровью, — ему прострелили левую руку выше локтя. Голый до пояса, он сидел на табурете, весь бок
был в крови, — казалось, что с бока его содрана кожа. По бледному лицу Лаврушки текли слезы, подбородок дрожал, стучали зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его...
— Больно долго не побеждаем,
товарищ! Нам бы не ждать, а броситься бы на них всем сразу, сколько тысяч
есть, и забрать в плен.
Он быстро
выпил стакан чаю, закурил папиросу и прошел в гостиную, — неуютно, не прибрано
было в ней. Зеркало мельком показало ему довольно статную фигуру человека за тридцать лет, с бледным лицом, полуседыми висками и негустой острой бородкой. Довольно интересное и даже как будто новое лицо. Самгин оделся, вышел в кухню, — там сидел
товарищ Яков, рассматривая синий ноготь на большом пальце голой ноги.
Потом, еще Тагильский,
товарищ прокурора, кажется, циник и, должно
быть, венерический больной, — страшно надушен, но все-таки пахнет йодоформом…
Самгин с недоумением, с иронией над собой думал, что ему приятно
было бы снова видеть в доме и на улице защитников баррикады, слышать четкий, мягкий голос
товарища Якова.
У нас, может
быть, пятьсот или тысяча таких людей, как этот
товарищ Яков…
Она снова, торопясь и бессвязно, продолжала рассказывать о каком-то веселом
товарище слесаря, о революционере, который увез куда-то раненого слесаря, — Самгин слушал насторожась, ожидая нового взрыва;
было совершенно ясно, что она, говоря все быстрей, торопится дойти до чего-то главного, что хочет сказать. От напряжения у Самгина даже пот выступил на висках.
—
Суть в том, что делом этим заинтересован Петербург, оттуда прислали
товарища прокурора для наблюдения за предварительным следствием.
— Вот этот парнишка легко карьерочку сделает! Для начала — женится на богатой, это ему легко, как муху убить. На склоне дней
будет сенатором,
товарищем министра, членом Государственного совета, вообще — шишкой! А по всем своим данным, он — болван и невежда. Ну — черт с ним!
— На днях познакомился с бывшим
товарищем прокурора Тагильским, вот это — собака! Знаешь, должно
быть, дело Азефа — Лопухина встряхнуло молодую прокуратуру, — отскакивает молодежь.
На первый взгляд он показался ниже
товарищей, но это потому, что
был очень широк в плечах.
Он сильно изменился в сравнении с тем, каким Самгин встретил его здесь в Петрограде: лицо у него как бы обтаяло, высохло, покрылось серой паутиной мелких морщин. Можно
было думать, что у него повреждена шея, — голову он держал наклоня и повернув к левому плечу, точно прислушивался к чему-то, как встревоженная птица. Но острый блеск глаз и задорный, резкий голос напомнил Самгину Тагильского
товарищем прокурора, которому поручено какое-то особенное расследование темного дела по убийству Марины Зотовой.