Неточные совпадения
— Никогда не встречал
человека, который так глупо
боится смерти, как моя супруга.
— Отец тоже
боится, что меня эти
люди чем-то заразят. Нет. Я думаю, что все их речи и споры — только игра в прятки.
Люди прячутся от своих страстей, от скуки; может быть — от пороков…
— Но есть еще категория
людей, которых я
боюсь, — продолжал он звонко и напористо.
Нередко казалось, что он до того засыпан чужими словами, что уже не видит себя. Каждый
человек, как бы чего-то
боясь, ища в нем союзника, стремится накричать в уши ему что-то свое; все считают его приемником своих мнений, зарывают его в песок слов. Это — угнетало, раздражало. Сегодня он был именно в таком настроении.
Клим быстро вспомнил ряд признаков, которые убедили его, что это так и есть: Лидия
боится любви, она привила свой страх Макарову и поэтому виновна в том, что заставила
человека покуситься на жизнь свою.
Таких, как Попов, суетливых и вывихнутых, было несколько
человек. Клим особенно не любил, даже
боялся их и видел, что они пугают не только его, а почти всех студентов, учившихся серьезно.
— О любви она читает неподражаемо, — заговорила Лидия, — но я думаю, что она только мечтает, а не чувствует. Макаров тоже говорит о любви празднично и тоже… мимо. Чувствует — Лютов. Это удивительно интересный
человек, но он какой-то обожженный, чего-то
боится… Мне иногда жалко его.
— Беседуя с одним, она всегда заботится, чтоб другой не слышал, не знал, о чем идет речь. Она как будто
боится, что
люди заговорят неискренно, в унисон друг другу, но, хотя противоречия интересуют ее, — сама она не любит возбуждать их. Может быть, она думает, что каждый
человек обладает тайной, которую он способен сообщить только девице Лидии Варавка?
— У нас удивительно много
людей, которые, приняв чужую мысль, не могут, даже как будто
боятся проверить ее, внести поправки от себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить ее, заострить и вынести за пределы логики, за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского
человека — нечто непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом у одних вызывает страх пред ним, вражду к нему, у других — рабское подчинение его игре, — игре, весьма часто развращающей
людей.
Макаров говорил не обидно, каким-то очень убедительным тоном, а Клим смотрел на него с удивлением: товарищ вдруг явился не тем
человеком, каким Самгин знал его до этой минуты. Несколько дней тому назад Елизавета Спивак тоже встала пред ним как новый
человек. Что это значит? Макаров был для него
человеком, который сконфужен неудачным покушением на самоубийство, скромным студентом, который усердно учится, и смешным юношей, который все еще
боится женщин.
Клим согласно кивнул головой. Когда он не мог сразу составить себе мнения о
человеке, он чувствовал этого
человека опасным для себя. Таких, опасных,
людей становилось все больше, и среди них Лидия стояла ближе всех к нему. Эту близость он сейчас ощутил особенно ясно, и вдруг ему захотелось сказать ей о себе все, не утаив ни одной мысли, сказать еще раз, что он ее любит, но не понимает и чего-то
боится в ней. Встревоженный этим желанием, он встал и простился с нею.
— Самоубийственно пьет. Маркс ему вреден. У меня сын тоже насильно заставляет себя веровать в Маркса. Ему — простительно. Он — с озлобления на
людей за погубленную жизнь. Некоторые верят из глупой, детской храбрости:
боится мальчуган темноты, но — лезет в нее, стыдясь товарищей, ломая себя, дабы показать: я-де не трус! Некоторые веруют по торопливости, но большинство от страха. Сих, последних, я не того… не очень уважаю.
Большинство искалеченных
людей шло по теневой стороне улицы, как будто они стыдились или
боялись солнца.
— Кучер Михаил кричит на
людей, а сам не видит, куда нужно ехать, и всегда
боишься, что он задавит кого-нибудь. Он уже совсем плохо видит. Почему вы не хотите полечить его?
Не отрывая от рубина мокреньких, красных глаз,
человек шевелил толстыми губами и, казалось,
боялся, что камень выскочит из тяжелой золотой оправы.
Клим видел, что Томилина и здесь не любят и даже все, кроме редактора, как будто
боятся его, а он, чувствуя это, явно гордился, и казалось, что от гордости медная проволока его волос еще более топырится. Казалось также, что он говорит еретические фразы нарочно, из презрения к
людям.
Забавно было видеть, как этот ленивый
человек оживился. Разумеется, он говорит глупости, потому что это предписано ему должностью, но ясно, что это простак, честно исполняющий свои обязанности. Если б он был священником или служил в банке, у него был бы широкий круг знакомства и, вероятно, его любили бы. Но — он жандарм, его
боятся, презирают и вот забаллотировали в члены правления «Общества содействия кустарям».
— Откровенно говоря — я
боюсь их. У них огромнейшие груди, и молоком своим они выкармливают идиотическое племя. Да, да, брат! Есть такая степень талантливости, которая делает
людей идиотами, невыносимо, ужасающе талантливыми. Именно такова наша Русь.
Сказав ему о своей «службе», она определила его догадку и усилила его ощущение опасности: она посматривала на
людей в зале, вызывающе прищурив глаза, и Самгин подумал, что ей, вероятно, знакомы скандалы и она не
боится их.
— Это вы, Самгин? — окрикнул его
человек, которого он только что обогнал. Его подхватил под руку Тагильский, в сером пальто, в шляпе, сдвинутой на затылок, и нетрезвый; фарфоровое лицо его в красных пятнах, глаза широко открыты и смотрят напряженно, точно
боясь мигнуть.
— До свидания, — сказал Клим и быстро отступил,
боясь, что умирающий протянет ему руку. Он впервые видел, как смерть душит
человека, он чувствовал себя стиснутым страхом и отвращением. Но это надо было скрыть от женщины, и, выйдя с нею в гостиную, он сказал...
— Москва
людей не
боится!
— Рабочие и о нравственном рубле слушали молча, покуривают, но не смеются, — рассказывала Татьяна, косясь на Сомову. — Вообще там, в разных местах, какие-то
люди собирали вокруг себя небольшие группы рабочих, уговаривали. Были и бессловесные зрители; в этом качестве присутствовал Тагильский, — сказала она Самгину. — Я очень
боялась, что он меня узнает. Рабочие узнавали сразу: барышня! И посматривают на меня подозрительно… Молодежь пробовала в царь-пушку залезать.
Самгин рассказывал ей о Кутузове, о том, как он характеризовал революционеров. Так он вертелся вокруг самого себя, заботясь уж не столько о том, чтоб найти для себя устойчивое место в жизни, как о том, чтоб подчиняться ее воле с наименьшим насилием над собой. И все чаще примечая, подозревая во многих
людях людей, подобных ему, он избегал общения с ними, даже презирал их, может быть, потому, что
боялся быть понятым ими.
Самгин сел, пытаясь снять испачканный ботинок и
боясь испачкать руки. Это напомнило ему Кутузова. Ботинок упрямо не слезал с ноги, точно прирос к ней. В комнате сгущался кисловатый запах. Было уже очень поздно, да и не хотелось позвонить, чтоб пришел слуга, вытер пол. Не хотелось видеть
человека, все равно — какого.
Все солдаты казались курносыми, стояли они, должно быть, давно, щеки у них синеватые от холода. Невольно явилась мысль, что такие плохонькие поставлены нарочно для того, чтоб
люди не
боялись их.
Люди и не
боялись, стоя почти грудь с грудью к солдатам, они посматривали на них снисходительно, с сожалением; старик в полушубке и в меховой шапке с наушниками говорил взводному...
В том, что говорили у Гогиных, он не услышал ничего нового для себя, — обычная разноголосица среди
людей, каждый из которых
боится порвать свою веревочку, изменить своей «системе фраз». Он привык думать, что хотя эти
люди строят мнения на фактах, но для того, чтоб не считаться с фактами. В конце концов жизнь творят не бунтовщики, а те, кто в эпохи смут накопляют силы для жизни мирной. Придя домой, он записал свои мысли, лег спать, а утром Анфимьевна, в платье цвета ржавого железа, подавая ему кофе, сказала...
Но он пережил минуту острейшего напряженного ожидания убийства, а теперь в нем вдруг вспыхнуло чувство, похожее на благодарность, на уважение к
людям, которые могли убить, но не убили; это чувство смущало своею новизной, и,
боясь какой-то ошибки, Самгин хотел понизить его.
— Вы простите, что я привел его, — мне нужно было видеть вас, а он
боится ходить один. Он, в сущности, весьма интересный и милый
человек, но — видите — говорит! На все темы и сколько угодно…
Самгин пошел к паровозу, — его обгоняли пассажиры, пробежало
человек пять веселых солдат; в центре толпы у паровоза стоял высокий жандарм в очках и двое солдат с винтовками, — с тендера наклонился к ним машинист в папахе. Говорили тихо, и хотя слова звучали отчетливо, но Самгин почувствовал, что все чего-то
боятся.
— Никто никого не
боится, — сказал
человек в шубе, обернулся, взглянул в лицо Клима и, уступая ему дорогу, перешагнул на шпалы.
— Есть причина. Живу я где-то на задворках, в тупике.
Людей —
боюсь, вытянут и заставят делать что-нибудь… ответственное. А я не верю, не хочу. Вот — делают, тысячи лет делали. Ну, и — что же? Вешают за это. Остается возня с самим собой.
«Моя жизнь — монолог, а думаю я диалогом, всегда кому-то что-то доказываю. Как будто внутри меня живет кто-то чужой, враждебный, он следит за каждой мыслью моей, и я
боюсь его. Существуют ли
люди, умеющие думать без слов? Может быть, музыканты… Устал я. Чрезмерно развитая наблюдательность обременительна. Механически поглощаешь слишком много пошлого, бессмысленного».
Лицо Попова налилось бурой кровью, глаза выкатились, казалось, что он усиленно старается не задремать, но волосатые пальцы нервозно барабанили по коленям, голова вращалась так быстро, точно он искал кого-то в толпе и
боялся не заметить. На тестя он посматривал сердито, явно не одобряя его болтовни, и Самгин ждал, что вот сейчас этот неприятный
человек начнет возражать тестю и затрещит бесконечный, бесплодный, юмористически неуместный на этом параде красивых женщин диалог двух русских, которые все знают.
Держа в одной руке щетку, приглаживая пальцами другой седоватые виски, он минуты две строго рассматривал лицо свое, ни о чем не думая, прислушиваясь к себе. Лицо казалось ему значительным и умным. Несколько суховатое, но тонкое лицо
человека, который не
боится мыслить свободно и органически враждебен всякому насилию над независимой мыслью, всем попыткам ограничить ее.
— Да я… не знаю! — сказал Дронов, втискивая себя в кресло, и заговорил несколько спокойней, вдумчивее: — Может — я не радуюсь, а
боюсь. Знаешь,
человек я пьяный и вообще ни к черту не годный, и все-таки — не глуп. Это, брат, очень обидно — не дурак, а никуда не годен. Да. Так вот, знаешь, вижу я всяких
людей, одни делают политику, другие — подлости, воров развелось до того много, что придут немцы, а им грабить нечего! Немцев — не жаль, им так и надо, им в наказание — Наполеонов счастье. А Россию — жалко.