Неточные совпадения
Бабушка заплакала, спрятав лицо в конец головного платка. Мужики, согнувшись, торопливо начали сбрасывать землю в могилу, захлюпала вода; спрыгнув с гроба, лягушки
стали бросаться на стенки ямы, комья земли сшибали их на
дно.
Дни нездоровья были для меня большими
днями жизни. В течение их я, должно быть, сильно вырос и почувствовал что-то особенное. С тех
дней у меня явилось беспокойное внимание к людям, и, точно мне содрали кожу с сердца, оно
стало невыносимо чутким ко всякой обиде и боли, своей и чужой.
Привалившись ко мне сухим, складным телом, он
стал рассказывать о детских своих
днях словами крепкими и тяжелыми, складывая их одно с другим легко и ловко.
Фыркая по-лошадиному, мотая головой, он
стал говорить что-то про
дела; сразу близкий мне, детски простой.
На другой
день я
стал просить Цыганка, чтоб он не воровал больше.
— Так ему, старому дураку, Никола и
станет дома продавать, — нет у него, Николы-батюшки, никакого
дела лучше-то!
Стало скучно, какое-то уныние щемило сердце. Хорошее
Дело очень удивил меня, было жалко его, — так ясно помнились его утонувшие глаза.
Я быстро и крепко привязался к Хорошему
Делу, он
стал необходим для меня и во
дни горьких обид и в часы радостей. Молчаливый, он не запрещал мне говорить обо всем, что приходило в голову мою, а дед всегда обрывал меня строгим окриком...
А дед жестоко колотил меня за каждое посещение нахлебника, которое
становилось известно ему, рыжему хорьку. Я, конечно, не говорил Хорошему
Делу о том, что мне запрещают знакомство с ним, но откровенно рассказывал, как относятся к нему в доме.
Другой раз стрелок всадил несколько дробин в ногу дедушке; дед рассердился, подал прошение мировому [Мировой — мировой судья, разбиравший мелкие гражданские и уголовные
дела.],
стал собирать в улице потерпевших и свидетелей, но барин вдруг исчез куда-то.
Однажды, в будний
день, поутру, я с дедом разгребал на дворе снег, обильно выпавший за ночь, — вдруг щеколда калитки звучно, по-особенному, щелкнула, на двор вошел полицейский, прикрыл калитку спиною и поманил деда толстым серым пальцем. Когда дед подошел, полицейский наклонил к нему носатое лицо и, точно долбя лоб деда,
стал неслышно говорить о чем-то, а дед торопливо отвечал...
Томительно долго таял этот серебристо-мутный зимний
день, а в доме
становилось всё беспокойней, тяжелее.
Лицо ее мне показалось меньше, чем было прежде, меньше и белее, а глаза выросли,
стали глубже и волосы золотистее.
Раздевая меня, она кидала одежду к порогу, ее малиновые губы брезгливо кривились, и всё звучал командующий голос...
Стонал и всхлипывал дед, ворчала бабушка, потом хлопнула дверь,
стало тихо и жутко. Вспомнив, зачем меня послали, я зачерпнул медным ковшом воды, вышел в сени — из передней половины явился часовых
дел мастер, нагнув голову, гладя рукою меховую шапку и крякая. Бабушка, прижав руки к животу, кланялась в спину ему и говорила тихонько...
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же
дней невзлюбила пасынка,
стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь…»
Присел на корточки, заботливо зарыл узел с книгами в снег и ушел. Был ясный январский
день, всюду сверкало серебряное солнце, я очень позавидовал брату, но, скрепя сердце, пошел учиться, — не хотелось огорчить мать. Книги, зарытые Сашей, конечно, пропали, и на другой
день у него была уже законная причина не пойти в школу, а на третий его поведение
стало известно деду.
Там нагнулася, покачнулася,
Опрокинула, ведьма, легок челн,
Муж-от якорем на
дно пошел,
А она поплыла скоро к берегу,
Доплыла, пала на землю
И завыла бабьи жалобы,
Стала горе лживое оказывать.
— Ты этого еще не можешь понять, что значит — жениться и что — венчаться, только это — страшная беда, ежели девица, не венчаясь, дитя родит! Ты это запомни да, как вырастешь, на такие
дела девиц не подбивай, тебе это будет великий грех, а девица
станет несчастна, да и дитя беззаконно, — запомни же, гляди! Ты живи, жалеючи баб, люби их сердечно, а не ради баловства, это я тебе хорошее говорю!
Поселились они с матерью во флигеле, в саду, там и родился ты, как раз в полдень — отец обедать идет, а ты ему встречу. То-то радовался он, то-то бесновался, а уж мать — замаял просто, дурачок, будто и невесть какое трудное
дело ребенка родить! Посадил меня на плечо себе и понес через весь двор к дедушке докладывать ему, что еще внук явился, — дедушко даже смеяться
стал: «Экой, говорит, леший ты, Максим!»
Это было самое тихое и созерцательное время за всю мою жизнь, именно этим летом во мне сложилось и окрепло чувство уверенности в своих силах. Я одичал,
стал нелюдим; слышал крики детей Овсянникова, но меня не тянуло к ним, а когда являлись братья, это нимало не радовало меня, только возбуждало тревогу, как бы они не разрушили мои постройки в саду — мое первое самостоятельное
дело.
Перестали занимать меня и речи деда, всё более сухие, ворчливые, охающие. Он начал часто ссориться с бабушкой, выгонял ее из дома, она уходила то к дяде Якову, то — к Михаилу. Иногда она не возвращалась домой по нескольку
дней, дед сам стряпал, обжигал себе руки, выл, ругался, колотил посуду и заметно
становился жаден.