Неточные совпадения
Это было смешно и непонятно: наверху, в доме, жили бородатые крашеные персияне, а в подвале старый желтый калмык продавал овчины. По лестнице можно съехать верхом на перилах или, когда упадешь, скатиться кувырком, — это я
знал хорошо. И при чем тут вода?
Всё неверно и забавно спутано.
А Саша дяди Якова мог обо
всем говорить много и солидно, как взрослый.
Узнав, что я желаю заняться ремеслом красильщика, он посоветовал мне взять из шкапа белую праздничную скатерть и окрасить ее в синий цвет.
— Белое
всего легче красится, уж я
знаю! — сказал он очень серьезно.
—
Всё бы тебе
знать! — неохотно, против обыкновения, сказала она. — Погоди, рано тебе торкаться в эти дела…
— Не достигнут, — вывернусь: я ловкий, конь резвый! — сказал он, усмехаясь, но тотчас грустно нахмурился. — Ведь я
знаю: воровать нехорошо и опасно. Это я так себе, от скуки. И денег я не коплю, дядья твои за неделю-то
всё у меня выманят. Мне не жаль, берите! Я сыт.
— Что еще? — вслух вспоминает она, приморщив брови. — Спаси, помилуй
всех православных; меня, дуру окаянную, прости, — ты
знаешь: не со зла грешу, а по глупому разуму.
—
Всё ты, родимый,
знаешь,
всё тебе, батюшка, ведомо.
— А непонятно мне — на что они? Ползают и ползают, черные. Господь всякой тле свою задачу задал: мокрица показывает, что в доме сырость; клоп — значит, стены грязные; вошь нападает — нездоров будет человек, —
всё понятно! А эти, — кто
знает, какая в них сила живет, на что они насылаются?
Но я подозревал, что он и сам любит побасенки больше Псалтыря; он
знал его почти
весь на память, прочитывая, по обету, каждый вечер, перед сном, кафизму вслух и так, как дьячки в церкви читают часослов.
— Со всячинкой. При помещиках лучше были; кованый был народ. А теперь вот
все на воле, — ни хлеба, ни соли! Баре, конечно, немилостивы, зато у них разума больше накоплено; не про
всех это скажешь, но коли барин хорош, так уж залюбуешься! А иной и барин, да дурак, как мешок, — что в него сунут, то и несет. Скорлупы у нас много; взглянешь — человек, а
узнаешь, — скорлупа одна, ядра-то нет, съедено. Надо бы нас учить, ум точить, а точила тоже нет настоящего…
— Ну, что уж ты растосковался так? Господь
знает, что делает. У многих ли дети лучше наших-то? Везде, отец, одно и то же, — споры, да распри, да томаша.
Все отцы-матери грехи свои слезами омывают, не ты один…
По наблюдениям моим над междоусобицами жителей я
знал, что они, мстя друг другу за обиды, рубят хвосты кошкам, травят собак, убивают петухов и кур или, забравшись ночью в погреб врага, наливают керосин в кадки с капустой и огурцами, выпускают квас из бочек, но —
всё это мне не нравилось, нужно было придумать что-нибудь более внушительное и страшное.
— Кабы всё-то
знал, так бы многого, поди, люди-то не делали бы. Он, чай, батюшка, глядит-глядит с небеси-то на землю, — на
всех нас, да в иную минуту как восплачет да как возрыдает: «Люди вы мои, люди, милые мои люди! Ох, как мне вас жалко!»
Я
знаю на память
все молитвы утренние и
все на сон грядущий, —
знаю и напряженно слежу: не ошибется ли дед, не пропустит ли хоть слово?
Но, ставя бога грозно и высоко над людьми, он, как и бабушка, тоже вовлекал его во
все свои дела, — и его и бесчисленное множество святых угодников. Бабушка же как будто совсем не
знала угодников, кроме Николы, Юрия, Фрола и Лавра, хотя они тоже были очень добрые и близкие людям: ходили по деревням и городам, вмешиваясь в жизнь людей, обладая
всеми свойствами их. Дедовы же святые были почти
все мученики, они свергали идолов, спорили с римскими царями, и за это их пытали, жгли, сдирали с них кожу.
— Я тебя, шельму,
знаю; притворяшка ты —
всё можешь,
всё умеешь!
— У меня одежда пахнет кислотами, вот кошка и не идет ко мне, — объяснял он, но я
знал, что
все, даже бабушка, объясняли это иначе, враждебно нахлебнику, неверно и обидно.
Был великий шум и скандал, на двор к нам пришла из дома Бетленга целая армия мужчин и женщин, ее вел молодой красивый офицер и, так как братья в момент преступления смирно гуляли по улице, ничего не
зная о моем диком озорстве, — дедушка выпорол одного меня, отменно удовлетворив этим
всех жителей Бетленгова дома.
— Эка беда! Чего испугался — нищими! Ну, и — нищими. Ты
знай сиди себе дома, а по миру-то я пойду, — небойсь, мне подадут, сыты будем! Ты — брось-ка
всё!
— Ведь вот,
знаешь ты, можешь! А над нищими не надо смеяться, господь с ними! Христос был нищий и
все святые тоже…
— Старый ты дурак, — спокойно сказала бабушка, поправляя сбитую головку. — Буду я молчать, как же! Всегда
всё, что
узнаю про затеи твои, скажу ей…
— Мачеха меня не любит, отец тоже не любит, и дедушка не любит, — что же я буду с ними жить? Вот спрошу бабушку, где разбойники водятся, и убегу к ним, — тогда вы
все и
узнаете… Бежим вместе?
Всем в дому запрещено про Варю говорить, и
все молчат, и я тоже помалкиваю, а сама
знаю свое — отцово сердце ненадолго немо.
Квартальный
знал его и
всю нашу семью, спрашивает: как это случилось?
Одевается он, дрожит, бормочет: «Так я и
знал, того я и ждал!» Врет
всё, ничего не
знал!
Ну, встретила я деток ладонями по рожам — Мишка-то со страху сразу трезвый стал, а Яшенька, милый, и лыка не вяжет, однако бормочет: «
Знать ничего не
знаю, это
всё Михайло, он старшо́й!» Успокоили мы квартального кое-как — хороший он был господин!
Вспоминая эти свинцовые мерзости дикой русской жизни, я минутами спрашиваю себя: да стоит ли говорить об этом? И, с обновленной уверенностью, отвечаю себе — стоит; ибо это — живучая, подлая правда, она не издохла и по сей день. Это та правда, которую необходимо
знать до корня, чтобы с корнем же и выдрать ее из памяти, из души человека, из
всей жизни нашей, тяжкой и позорной.
И
все мы,
зная, что мордовка походя колотит Вяхиря, верили, что она хорошая; бывало даже, во дни неудач, Чурка предлагал...
Он
знал историю жизни почти каждого слобожанина, зарытого им в песок унылого, голого кладбища, он как бы отворял пред нами двери домов, мы входили в них, видели, как живут люди, чувствовали что-то серьезное, важное. Он, кажется, мог бы говорить
всю ночь до утра, но как только окно сторожки мутнело, прикрываясь сумраком, Чурка вставал из-за стола...
Неточные совпадения
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да
все,
знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли… И батюшка будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые так и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально, и почему ж сторожу и не завесть его? только,
знаете, в таком месте неприлично… Я и прежде хотел вам это заметить, но
все как-то позабывал.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А
все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и не
узнали! А
все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Как бы, я воображаю,
все переполошились: «Кто такой, что такое?» А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея):«Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?» Они, пентюхи, и не
знают, что такое значит «прикажете принять».
Да объяви
всем, чтоб
знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще не было, что может
все сделать,
все,
все,
все!