Цитаты со словом «севши»
Незаметно плывет над Волгой солнце; каждый час всё вокруг ново, всё меняется; зеленые горы — как пышные складки на богатой одежде земли; по берегам стоят города и
села, точно пряничные издали; золотой осенний лист плывет по воде.
Заплакали дети, отчаянно закричала беременная тетка Наталья; моя мать потащила ее куда-то, взяв в охапку; веселая рябая нянька Евгенья выгоняла из кухни детей; падали стулья; молодой широкоплечий подмастерье Цыганок
сел верхом на спину дяди Михаила, а мастер Григорий Иванович, плешивый, бородатый человек в темных очках, спокойно связывал руки дяди полотенцем.
В час отдыха, во время вечернего чая, когда он, дядья и работники приходили в кухню из мастерской, усталые, с руками, окрашенными сандалом, обожженными купоросом, с повязанными тесемкой волосами, все похожие на темные иконы в углу кухни, — в этот опасный час дед
садился против меня и, вызывая зависть других внуков, разговаривал со мною чаще, чем с ними.
Саша зажал наперсток щипцами для снимания нагара со свеч, сильно накалил его и, незаметно подложив под руку Григория, спрятался за печку, но как раз в этот момент пришел дедушка,
сел за работу и сам сунул палец в каленый наперсток.
Как-то вдруг, точно с потолка спрыгнув, явился дедушка,
сел на кровать, пощупал мне голову холодной, как лед, рукою...
— Не стучи, Иван! — сказал мастер, усмехаясь; Цыганок послушно отскочил в сторону,
сел на порог, а нянька Евгенья, выгнув кадык, запела низким приятным голосом...
Кончив плясать, бабушка
села на свое место к самовару; все хвалили ее, а она, поправляя волосы, говорила...
Нянька стянула с головы Ивана шапку; он тупо стукнулся затылком. Теперь голова его сбочилась, и кровь потекла обильней, но уже с одной стороны рта. Это продолжалось ужасно долго. Сначала я ждал, что Цыганок отдохнет, поднимется,
сядет на полу и, сплюнув, скажет...
И
сел на скамью, упершись в нее руками, сухо всхлипывая, говоря скрипучим голосом...
Она говорила о нем особенно: очень тихо, странно растягивая слова, прикрыв глаза и непременно сидя; приподнимется,
сядет, накинет на простоволосую голову платок и заведет надолго, пока не заснешь...
Села рядом со мною и замолчала, покачиваясь. Было хорошо, что снова воротилась тихая ночь, темнота; но и огня было жалко.
Он зажег серную спичку, осветив синим огнем свое лицо хорька, измазанное сажей, высмотрел свечу на столе и, не торопясь,
сел рядом с бабушкой.
— Ну-ка, ты, пермяк, солены уши, поди сюда!
Садись, скула калмыцкая. Видишь фигуру? Это — аз. Говори: аз! Буки! Веди! Это — что?
Нередко на эти беседы приходила бабушка, тихо
садилась в уголок, долго сидела там молча, невидная, и вдруг спрашивала мягко обнимавшим голосом...
Села у окна и, посасывая губу, стала часто сплевывать в платок. Раздеваясь, я смотрел на нее: в синем квадрате окна над черной ее головою сверкали звезды. На улице было тихо, в комнате — темно.
Снова началось что-то кошмарное. Однажды вечером, когда, напившись чаю, мы с дедом
сели за Псалтырь, а бабушка начала мыть посуду, в комнату ворвался дядя Яков, растрепанный, как всегда, похожий на изработанную метлу. Не здоровавшись, бросив картуз куда-то в угол, он скороговоркой начал, встряхиваясь, размахивая руками...
Мы кланялись и наконец
садились за стол. Тут я говорил деду...
То, что он предложил войти к нему не через дверь, а через окно, еще более подняло его в моих глазах. Он
сел на ящик, поставил меня перед собой, отодвинул, придвинул снова и наконец спросил негромко...
Когда я
сел рядом с ним, он крепко обнял меня за плечи.
С этого дня я приходил к Хорошему Делу, когда хотел,
садился в ящик с каким-то тряпьем и невозбранно следил, как он плавит свинец, греет медь; раскалив, кует железные пластины на маленькой наковальне легким молотком с красивой ручкой, работает рашпилем, напильниками, наждаком и тонкой, как нитка, пилою…
Иногда он прерывал работу,
садился рядом со мною, и мы долго смотрели в окно, как сеет дождь на крыши, на двор, заросший травою, как беднеют яблони, теряя лист. Говорил Хорошее Дело скупо, но всегда какими-то нужными словами; чаще же, желая обратить на что-либо мое внимание, он тихонько толкал меня и показывал глазом, подмигивая.
Хорошее Дело потянул меня за руку к себе, и, когда я
сел на пол, он заговорил тихонько...
В одном из домиков нашей улицы поселился какой-то барин, с шишкой на лбу и чрезвычайно странной привычкой: по праздникам он
садился у окна и стрелял из ружья дробью в собак, кошек, кур, ворон, а также и в прохожих, которые не нравились ему.
А дед
сел на стул, забормотал...
Потом он вошел в кухню встрепанный, багровый и усталый, за ним — бабушка, отирая полою кофты слезы со щек; он
сел на скамью, опершись руками в нее, согнувшись, вздрагивая и кусая серые губы, она опустилась на колени пред ним, тихонько, но жарко говоря...
Бабушка взяла руки его,
села рядом с ним и тихонько, легко засмеялась.
Когда я остался с нею в ее комнате, она
села на диван, поджав под себя ноги, и сказала, хлопнув ладонью рядом с собою...
Потом она снова
села ко мне на диван, и мы сидели молча, близко прижавшись друг ко другу, до поры, пока не пришли старики, пропитанные запахом воска, ладана, торжественно тихие и ласковые.
Я, с полатей, стал бросать в них подушки, одеяла, сапоги с печи, но разъяренный дед не замечал этого, бабушка же свалилась на пол, он бил голову ее ногами, наконец споткнулся и упал, опрокинув ведро с водой. Вскочил, отплевываясь и фыркая, дико оглянулся и убежал к себе, на чердак; бабушка поднялась, охая,
села на скамью, стала разбирать спутанные волосы. Я соскочил с полатей, она сказала мне сердито...
Приезжал дядя Яков с гитарой, привозил с собою кривого и лысого часовых дел мастера, в длинном черном сюртуке, тихонького, похожего на монаха. Он всегда
садился в угол, наклонял голову набок и улыбался, странно поддерживая ее пальцем, воткнутым в бритый раздвоенный подбородок. Был он темненький, его единый глаз смотрел на всех как-то особенно пристально; говорил этот человек мало и часто повторял одни и те же слова...
Я вошел в кухню,
сел у окна, как во сне.
Мать, веселая и спокойная, обняла ее, уговаривая не огорчаться; дедушка, измятый, усталый,
сел за стол и, навязывая салфетку на шею, ворчал, щуря от солнца затекшие глаза...
Вот, обрядила я доченьку мою единую во что пришлось получше, вывела ее за ворота, а за углом тройка ждала,
села она, свистнул Максим — поехали!
Отступились они от него,
сел дедушко на дрожки, кричит: «Прощай теперь, Варвара, не дочь ты мне и не хочу тебя видеть, хошь — живи, хошь — с голоду издохни».
И пришли ко дьяку в ночу беси:
— Тебе, дьяк, не угодно здеся?
Так пойдем-ко ты с нами во ад, —
Хорошо там уголья горят! —
Не поспел умный дьяк надеть шапки,
Подхватили его беси в свои лапки,
Тащат, щекотят, воют,
На плечи
сели ему двое,
Сунули его в адское пламя:
— Ладно ли, Евстигнеюшка, с нами? —
Жарится дьяк, озирается,
Руками в бока подпирается,
Губы у него спесиво надуты,
— А — угарно, говорит, у вас в аду-то!
Свадьба была тихая; придя из церкви, невесело пили чай, мать сейчас же переоделась и ушла к себе в спальню укладывать сундуки, вотчим
сел рядом со мною и сказал...
Вот они
сели в пролетку, мать долго и сердито отцепляла подол платья, зацепившийся за что-то.
Закричали все четверо, громче всех вотчим. Я ушел в сени,
сел там на дрова и окоченел в изумлении: мать точно подменили, она была совсем не та, не прежняя. В комнате это было меньше заметно, но здесь, в сумраке, ясно вспомнилось, какая она была раньше.
Потом, как-то не памятно, я очутился в Сормове, в доме, где всё было новое, стены без обоев, с пенькой в пазах между бревнами и со множеством тараканов в пеньке. Мать и вотчим жили в двух комнатах на улицу окнами, а я с бабушкой — в кухне, с одним окном на крышу. Из-за крыш черными кукишами торчали в небо трубы завода и густо, кудряво дымили, зимний ветер раздувал дым по всему
селу, всегда у нас, в холодных комнатах, стоял жирный запах гари. Рано утром волком выл гудок...
Небо было видимо над
селом очень редко, изо дня в день над крышами домов, над сугробами снега, посоленными копотью, висела другая крыша, серая, плоская, она притискивала воображение и ослепляла глаза своим тоскливым одноцветом.
Ненавидел я эту шаль, искажавшую большое стройное тело, ненавидел и обрывал хвостики бахромы, ненавидел дом, завод,
село.
Учитель был желтый, лысый, у него постоянно текла кровь из носа, он являлся в класс, заткнув ноздри ватой,
садился за стол, гнусаво спрашивал уроки и вдруг, замолчав на полуслове, вытаскивал вату из ноздрей, разглядывал ее, качая головою. Лицо у него было плоское, медное, окисшее, в морщинах лежала какая-то прозелень, особенно уродовали это лицо совершенно лишние на нем оловянные глаза, так неприятно прилипавшие к моему лицу, что всегда хотелось вытереть щеки ладонью.
Я платил ему за это диким озорством: однажды достал половинку замороженного арбуза, выдолбил ее и привязал на нитке к блоку двери в полутемных сенях. Когда дверь открылась — арбуз взъехал вверх, а когда учитель притворил дверь — арбуз шапкой
сел ему прямо на лысину. Сторож отвел меня с запиской учителя домой, и я расплатился за эту шалость своей шкурой.
Когда он, маленький, в широкой черной одежде и смешном ведерке на голове,
сел за стол, высвободил руки из рукавов и сказал: «Ну, давайте беседовать, дети мои!» — в классе сразу стало тепло, весело, повеяло незнакомо приятным.
— Вчерась моя мордовка опять привалилась домой пьянехонькая! — весело рассказывал он, поблескивая круглыми глазами золотистого цвета. — Расхлебянила дверь,
села на пороге и поет, и поет, курица!
Слобода, разбросанная по песку, была скудна растительностью, лишь кое-где, по дворам, одиноко торчали бедные ветлы, кривые кусты бузины да под забором робко прятались серые, сухие былинки; если кто-нибудь из нас
садился на них — Вяхирь сердито ворчал...
— Ну, на что траву мнете?
Сели бы мимо, на песок, не всё ли равно вам?
Отец его ставил на стол разнообразные чашки, кружки, подавал самовар, — Кострома
садился разливать чай, а он, выпив свой шкалик, залезал на печь и, вытянув оттуда длинную шею, разглядывал нас совиными глазами, ворчал...
Однажды, когда у него что-то перекипело в горшке, он заторопился и так рванул ухватом, что вышиб перекладину рамы, оба стекла, опрокинул горшок на шестке и разбил его. Это так огорчило старика, что он
сел на пол и заплакал.
Приподнялась на постели, упираясь рукою в стену, и
села, добавив...
Неточные совпадения
— Ладно, ничего! Едали и хорошие пироги. Господь — скуповат, он за года минутами платит… Он процента не признает. Садись-ка, Варя… ладно!
Цитаты из русской классики со словом «севши»
Ассоциации к слову «сесть»
Предложения со словом «сесть»
- Видимо, мои слова ему понравились, потому что он, довольный собой, посмеялся, а потом попросил сесть рядом.
- И поняла, что не может снова сесть за руль и продолжить пробиваться к морю по этой чудовищной дорожной спирали.
- Сети материнства настолько опутали меня, что я не могла сесть написать 100 писем, как обещала, а пишу вот это первое, очень подробное, и надеюсь, что закончу его раньше, чем попаду в сети сна.
- (все предложения)
Сочетаемость слова «сесть»
Значение слова «сесть»
СЕСТЬ, ся́ду, ся́дешь; прош. сел, -ла, -ло; повел. сядь; сов. (несов. садиться). 1. Принять сидячее положение, занять место, предназначенное для сидения. Сесть на стул. Сесть за стол. Сесть у окна. (Малый академический словарь, МАС)
Все значения слова СЕСТЬ
Афоризмы русских писателей со словом «сесть»
- Дорогая, сядем рядом,
Поглядим в глаза друг другу.
Я хочу под кротким взглядом
Слушать чувственную вьюгу.
- Идите вперед, пока можете. А подкосятся ноги, — сядьте близ дороги да глядите на прохожих без досады и зависти: ведь и они далеко не уйдут!
- (все афоризмы русских писателей)
Дополнительно