Неточные совпадения
— Вам жить трудно будет, вы сами
себе закон и защита. Я вот жил не своей волей, а — как велено. И вижу: не так надо, а поправить не могу, дело не моё, господское. Не только сделать по-своему боялся, а даже и думать не смел, как бы свой разум не спутать с господским. Слышишь, Пётр?
Чувствуя
себя в опасности пред этим человеком, она пошла наверх к дочери, но Натальи не оказалось там; взглянув в окно, она увидала дочь на дворе у ворот, рядом с нею стоял Пётр. Баймакова быстро сбежала
по лестнице и, стоя на крыльце, крикнула...
Зорко следя за дочерью и Пётром, она убедилась, что молчаливый, коренастый парень ведёт
себя не
по возрасту серьёзно, не старается притиснуть Наталью в тёмном углу, щекотать её и шептать на ухо зазорные слова, как это делают городские женихи.
Пётр кивнул головою, глядя на жену; неуклюже согнув спину, она смотрела под ноги
себе, на маленький холмик,
по которому Никита сосредоточенно шлёпал лопатой. Смахивая пальцами слёзы со щёк так судорожно быстро, точно боялась обжечь пальцы о свой распухший, красный нос, она шептала...
— Шутить я не умею, — сказал Пётр и
по привычке дёрнул
себя за ухо.
Часто, раздевшись, он не ложился, а долго сидел на краю постели, упираясь в перину одною рукой, а другой дёргая
себя за ухо или растирая бороду
по щеке, точно у него болели зубы.
Но теперь Никите казалось, что он один по-настоящему, глубоко любил отца; он чувствовал
себя налитым мутной тоскою, безжалостно и грубо обиженным этой внезапной смертью сильного человека; от этой тоски и обиды ему даже дышать трудно было.
— Дело-то какое, а? — сказал Тихон и, хлопнув
себя по шее, убил комара; вытер ладонь о колено, поглядел на луну, зацепившуюся за сучок ветлы над рекою, потом остановил глаза свои на мясистой массе котла.
Говорил он осторожно, опасаясь сказать что-то лишнее, и, слушая
себя, находил, что он говорит, как серьёзный, деловой человек, настоящий хозяин. Но он чувствовал, что все эти слова какие-то наружные, они скользят
по мыслям, не вскрывая их, не в силах разгрызть, и ему казалось, что сидит он на краю ямы, куда в следующую минуту может столкнуть его кто-то, кто, следя за его речью, нашёптывает...
Он уже трижды ходил в монастырь: повесит за спину
себе котомку и, с палкой в руке, уходит не торопясь; казалось — он идёт
по земле из милости к ней, да и всё он делает как бы из милости.
Отец толкнул его в сени и, затолкав
по коридору в свою комнату, плотно закрыл за
собою дверь, а сам стал, посапывая, шагать из угла в угол, так шагал он, когда сердился.
«Не
по возрасту обидчив», — мельком подумал он и встал, говоря поспешно, стремясь скорее помирить сына с
собою.
Когда Наталья, помолясь убедительным шёпотом, легла в постель и,
по честной привычке здорового тела, предложила
себя мужу, он притворился спящим.
Пётр угрюмо отошёл от него. Если не играли в карты, он одиноко сидел в кресле, излюбленном им, широком и мягком, как постель; смотрел на людей, дёргая
себя за ухо, и, не желая соглашаться ни с кем из них, хотел бы спорить со всеми; спорить хотелось не только потому, что все эти люди не замечали его, старшего в деле, но ещё и
по другим каким-то основаниям. Эти основания были неясны ему, говорить он не умел и лишь изредка, натужно, вставлял своё слово...
Артамонов, шагая
по рыхлому снегу, чувствовал
себя так же смятым и раздавленным, как в ночь покушения Никиты на самоубийство и в час убийства Павла Никонова.
— Вот он как загибает! — крикнул Серафим, ударив
себя ладонью
по колену.
Подчиняясь своей привычке спешить навстречу неприятному, чтоб скорее оттолкнуть его от
себя, обойти, Пётр Артамонов дал сыну поделю отдыха и приметил за это время, что Илья говорит с рабочими на «вы», а
по ночам долго о чём-то беседует с Тихоном и Серафимом, сидя с ними у ворот; даже подслушал из окна, как Тихон мёртвеньким голосом своим выливал дурацкие слова...
Яков вёл
себя понятнее: бегал
по корпусам, ласково поглядывал на девиц, смотрел с крыши конюшни на реку, когда там, и обеденное время, купались женщины.
Он хотел сказать шутливо, но услыхал, что слова его прозвучали угрюмо, почти сердито; он, с досадой на
себя, ударил палкой
по песку. И тотчас началось что-то непонятное, ненужное; синь глаз Ильи потемнела, чётко выведенные брови сдвинулись, он откинул волосы со лба и с нехорошей настойчивостью заговорил...
Сердито шаркнув бородой
по жилету, дёрнув
себя за ухо, он сказал...
Поражало его умение ярмарочных женщин высасывать деньги и какая-то бессмысленная трата ими заработка, достигнутого ценою бесстыдных, пьяных ночей. Ему сказали, что человек с собачьим лицом, крупнейший меховщик, тратил на Паулу Менотти десятки тысяч, платил ей
по три тысячи каждый раз, когда она показывала
себя голой. Другой, с лиловыми ушами, закуривая сигары, зажигая на свече сторублевые билеты, совал за пазухи женщин пачки кредиток.
Но все размышления внезапно пресеклись, исчезли, спугнутые страхом: Артамонов внезапно увидал пред
собою того человека, который мешал ему жить легко и умело, как живёт Алексей, как живут другие, бойкие люди: мешал ему широколицый, бородатый человек, сидевший против него у самовара; он сидел молча, вцепившись пальцами левой руки в бороду, опираясь щекою на ладонь; он смотрел на Петра Артамонова так печально, как будто прощался с ним, и в то же время так, как будто жалел его, укорял за что-то; смотрел и плакал, из-под его рыжеватых век текли ядовитые слёзы; а
по краю бороды, около левого глаза, шевелилась большая муха; вот она переползла, точно
по лицу покойника, на висок, остановилась над бровью, заглядывая в глаз.
Даже говоря о фабрике, они забывали о нём, а когда он им напоминал о
себе, люди эти слушали его молча, как будто соглашались с ним, но делали всё по-своему и в крупном и в мелком.
Артамонов старший тряхнул головою, слова, как мухи, мешали ему думать о чём-то важном; он отошёл в сторону, стал шагать
по тротуару медленнее, пропуская мимо
себя поток людей, необыкновенно чёрный в этот день, на пышном, чистом снегу. Люди шли, шли и дышали паром, точно кипящие самовары.
Люди — глупы уже потому, что почти все они, скрыто или явно, считают
себя умнее его; они выдумывают очень много лишнего; возможно, что они делают это
по силе какой-то слепоты, каждый хочет отличиться от всех других, боясь потерять
себя в людях, боясь не видеть
себя.
Яков ждал, что отец рассердится, обругает Тихона, но старик, помолчав, пробормотал что-то невнятное и отошёл прочь от дворника, который хотя и линял, лысел, становился одноцветным, каким-то суглинистым, но, не поддаваясь ухищрениям старости, был всё так же крепок телом, даже приобретал некое благообразие, а говорил всё более важно, поучающим тоном. Якову казалось, что Тихон говорит и ведёт
себя более «по-хозяйски», чем отец.
И никогда ещё Яков не видел её такой милой, не чувствовал так близко к
себе. Глаза её смотрели по-детски удивлённо, когда он рассказывал о Носкове, и ничего злого уже не было на её остреньком лице подростка.