Быком, наклоня голову, Артамонов старший ходил по корпусам, по двору, шагал по улице посёлка, пугая ребятишек, и всюду ощущал нечто новое, странное: в этом большом деле он являлся почти лишним, как бы зрителем. Было приятно видеть, что Яков
понимает дело и, кажется, увлечён им; его поведение не только отвлекало от мыслей о старшем сыне, но даже примиряло с Ильёй.
Неточные совпадения
— Не твоё
дело. Три раза — не дашь, а в четвёртый — разреши, и тут она тебя трижды поцелует, а полтинники ты дай ей, скажи: дарю тебе, раба моя, судьба моя! Помни! Ну, разденешься и ляг спиной к ней, а она тебя просить будет: пусти ночевать! Так ты — молчи, только в третий раз протяни ей руку, —
понял? Ну, потом…
— Это зачем? — искренно удивлялся Житейкин. —
Дело — твоё, тебе его и
понимать, чудак! У тебя — твоё, у меня — моё.
— Да, так и надо. Только — это не всё. В Петре — задору нет, вот горе! Без задора — ни родить, ни убить. Работает будто не своё, всё ещё на барина, всё ещё крепостной, воли не чувствует, —
понимаешь? Про Никиту я не говорю: он — убогий, у него на уме только сады, цветы. Я ждал — Алексей вгрызётся в
дело…
— Я
понимаю, что тебе скучно. Веселье у нас в доме не живёт. Чему веселиться? Отец веселье в работе видел. У него так выходило: просто людей мет — все работники, кроме нищих да господ. Все живут для
дела. За
делом людей не видно.
Он тоже недели и месяцы жил оглушённый шумом
дела, кружился, кружился и вдруг попадал в густой туман неясных дум, слепо запутывался в скуке и не мог
понять, что больше ослепляет его: заботы о
деле или же скука от этих, в сущности, однообразных забот? Часто в такие
дни он натыкался на человека и начинал ненавидеть его за косой взгляд, за неудачное слово; так, в этот серенький
день, он почти ненавидел Тихона Вялова.
Артамонов всем существом своим чувствовал, что это — не настоящие люди, и не
понимал, зачем они брату, хозяину половины большого, важного
дела?
— Ты, Пётр Ильич, нам цену знаешь, а мы — тебе. Мы
понимаем: медведь любит мёд, а кузнец железо куёт; господа для нас медведи были, а ты — кузнец. Мы видим:
дело у тебя большое, трудное.
— Что ты, как всегда, неразумно бормочешь о
деле?
Понять нельзя…
— Каина — нельзя
понять. Этим Тихон меня, как на цепь приковал. Со
дня смерти отца у меня и началось. Я думал: уйду в монастырь — погаснет, А — нет. Так и живу в этих мыслях.
— Так её на люди выносить надо?
Пойми: ты на
дело наше тень бросаешь! Какое там у тебя жертвоприношение? Что ты — персиянин? С мальчиками возишься? Какой мальчик?
— Переверну, говорит! Господа! Нашему сословию есть на что опереться — целковый! Нам не надо мудрецов, которые перевёртывать могут, мы сами — с усами; нам одно надобно: чиновники другие! Господа! Дворянство — чахнет, оно — не помеха нам, а чиновники у нас должны быть свои и все люди нужные нам — свои, из купцов, чтоб они наше
дело понимали, — вот!
Он говорил это мягко, но всё-таки ведь не может быть, чтоб отец
понимал меньше сына. Люди живут не завтрашним
днём, а вчерашним, все люди так живут.
— О машинах ты, Никита, зря говорил, — сказал он, остановясь среди двора. — Что ты
понимаешь в машинах? Твоё
дело — о боге говорить. Машины не мешают…
Я
понимаю какого-нибудь интеллигента, Горицветова, который ни с чем не связан, которому некуда
девать себя, потому что он бездарен, нетрудоспособен и может только читать, говорить; я вообще нахожу, что революционная деятельность в России — единственное
дело для бездарных людей…
— Видишь ли, — заговорил Яков, растирая ладонью бороду по щеке так, что волоса скрипели. — Надо подумать, поискать такое место, государство, где спокойно. Где ничего не надо
понимать и думать о чужих
делах не надо. Вот!
— Веры вы, Артамоновы, и меня лишили. Никита Ильич сбил меня из-за вас, сам обезбожел и меня… Ни бога, ни чёрта нет у вас. Образа в доме держите для обмана. А что у вас есть? Нельзя
понять. Будто и есть что-то. Обманщики. Обманом жили. Теперь — всё видно:
раздели вас…
— Нет, вы уж так сделайте, как я говорил, — сказал он, улыбкой смягчая замечание, и, кратко объяснив, как он
понимает дело, отодвинул бумаги и сказал: — Так и сделайте, пожалуйста, так, Захар Никитич.
Первое следствие этих открытий было отдаление от моего отца — за сцены, о которых я говорил. Я их видел и прежде, но мне казалось, что это в совершенном порядке; я так привык, что всё в доме, не исключая Сенатора, боялось моего отца, что он всем делал замечания, что не находил этого странным. Теперь я стал иначе
понимать дело, и мысль, что доля всего выносится за меня, заволакивала иной раз темным и тяжелым облаком светлую, детскую фантазию.
Неточные совпадения
Гласит // Та грамота: «Татарину // Оболту Оболдуеву // Дано суконце доброе, // Ценою в два рубля: // Волками и лисицами // Он тешил государыню, // В
день царских именин // Спускал медведя дикого // С своим, и Оболдуева // Медведь тот ободрал…» // Ну,
поняли, любезные?» // — Как не
понять!
«Ну, яблочко так яблочко! // Согласен! Благо,
поняли // Вы
дело наконец. // Теперь — вы сами знаете — // Чем дерево дворянское // Древней, тем именитее, // Почетней дворянин. // Не так ли, благодетели?»
Новый ходок, Пахомыч, взглянул на
дело несколько иными глазами, нежели несчастный его предшественник. Он
понял так, что теперь самое верное средство — это начать во все места просьбы писать.
Один только раз он выражается так:"Много было от него порчи женам и
девам глуповским", и этим как будто дает
понять, что, и по его мнению, все-таки было бы лучше, если б порчи не было.
Тут только
понял Грустилов, в чем
дело, но так как душа его закоснела в идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть в нее. Он даже заподозрил в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая во время отпадения глуповцев в идолопоклонстве одна осталась верною истинному богу.