Неточные совпадения
Ко кресту он подошёл в ряду именитых горожан; это особенно не понравилось им, и, когда обедня отошла, виднейшие люди Дрёмова остановились на паперти поделиться мыслями о чужом человеке. Одни говорили — прасол [мясник — Ред.], другие — бурмистр [управляющий в имении — Ред.],
а городской староста Евсей Баймаков, миролюбивый человек плохого здоровья, но хорошего сердца, сказал, тихонько покашливая...
А суконщик Помялов, по прозвищу Вдовый Таракан, суетливый сластолюбец, любитель злых слов, человек рябой, и безобразный, недоброжелательно выговорил...
Но всё-таки послали будочника Машку Ступу, городского шута и пьяницу; бесстыдно, при всех людях и не стесняясь женщин, Ступа снял казённые штаны,
а измятый кивер [головной убор — Ред.] оставил на голове, перешёл илистую Ватаракшу вброд, надул свой пьяный животище, смешным, гусиным шагом подошёл к чужому и, для храбрости, нарочито громко спросил...
— Зовут — Илья, прозвище — Артамонов, сказал, что хочет жить у нас для своего дела,
а какое дело — не допыталась я. Приехал по дороге из Воргорода, тою же дорогой и отбыл в три часа — в четвёртом.
Дельно и кратко рассказал, что он человек князей Ратских из курской их вотчины на реке Рати; был у князя Георгия приказчиком,
а, по воле, отошёл от него, награждён хорошо и решил своё дело ставить: фабрику полотна. Вдов, детей зовут: старшего — Пётр, горбатого — Никита,
а третий — Олёшка, племянник, но — усыновлён им, Ильёй.
Голос Артамонова был густ и груб, говорил он, точно в большой барабан бил,
а Баймаков всю свою жизнь ходил по земле осторожно, говорил тихо, как будто боясь разбудить кого-то страшного.
А когда они тихо, гуськом один за другим и соблюдая старшинство, вышли, он, положив на колено Баймакова тяжёлую ладонь, сказал...
— Что ты, бог с тобой! Я тебя впервые вижу, кто ты есть — не знаю,
а ты — эко! Дочь у меня одна, замуж ей рано, да ты и не видал её, не знаешь — какова… Что ты?
— Недолго — могу,
а долго годить — года не годятся, — строго сказал напористый человек и крикнул в окно, на двор...
— Неизвестно.
А где Наталья?
Через пятеро суток Баймаков слёг в постель,
а через двенадцать — умер, и его смерть положила ещё более густую тень на Артамонова с детьми. За время болезни старосты Артамонов дважды приходил к нему, они долго беседовали один на один; во второй раз Баймаков позвал жену и, устало сложив руки на груди, сказал...
— Вот — с ней говори,
а я уж, видно, в земных делах не участник. Дайте — отдохну.
— Иди, Ульяна; уповательно — это судьба, — тихо посоветовал староста жене, видя, что она не решается следовать за гостем. Она была женщина умная, с характером, не подумав — ничего не делала,
а тут вышло как-то так, что через час времени она, возвратясь к мужу, сказала, смахивая слёзы движением длинных, красивых ресниц...
Вечером она подвела к постели мужа пышно одетую дочь, Артамонов толкнул сына, парень с девушкой, не глядя друг на друга, взялись за руки, опустились на колени, склонив головы,
а Баймаков, задыхаясь, накрыл их древней, отеческой иконой в жемчугах.
А когда благословленные ушли, он присел на постель больного, твёрдо говоря...
— Будь покоен, всё пойдёт, как надо. Я — тридцать семь лет безнаказанно служил князьям моим,
а человек — не бог, человек — не милостив, угодить ему трудно. И тебе, сватья Ульяна, хорошо будет, станешь вместо матери парням моим,
а им приказано будет уважать тебя.
Баймаков слушал, молча глядя в угол, на иконы, и плакал, Ульяна тоже всхлипывала,
а этот человек говорил с досадой...
— Неизвестно кто,
а сразу на первое место лезет.
— Я и говорю — тёмное. Наверно — фальшивые деньги.
А ведь каким будто праведником жил Баймаков-то,
а?
На десятый день после похорон мужа Ульяна Баймакова с дочерью ушла в монастырь,
а дом свой сдала Артамонову.
Его и детей точно вихрем крутило, с утра до вечера они мелькали у всех на глазах, быстро шагая по всем улицам, торопливо крестясь на церкви; отец был шумен и неистов, старший сын угрюм, молчалив и, видимо, робок или застенчив, красавец Олёшка — задорен с парнями и дерзко подмигивал девицам,
а Никита с восходом солнца уносил острый горб свой за реку, на «Коровий язык», куда грачами слетелись плотники, каменщики, возводя там длинную кирпичную казарму и в стороне от неё, под Окою, двухэтажный большой дом из двенадцативершковых брёвен, — дом, похожий на тюрьму.
Вечерами жители Дрёмова, собравшись на берегу Ватаракши, грызли семена тыквы и подсолнуха, слушали храп и визг пил, шарканье рубанков, садкое тяпанье острых топоров и насмешливо вспоминали о бесплодности построения Вавилонской башни,
а Помялов утешительно предвещал чужим людям всякие несчастия...
— Весною вода подтопит безобразные постройки эти. И — пожар может быть: плотники курят табак,
а везде — стружка.
Алексей, идя последним, нырнул, схватил брата, поставил на ноги,
а когда они, оба мокрые, выпачканные илом, поднялись на берег, Алексей пошёл прямо на жителей, так что они расступились пред ним, и кто-то боязливо сказал...
Дознано было, что отец и старший сын часто ездят по окрестным деревням, подговаривая мужиков сеять лён. В одну из таких поездок на Илью Артамонова напали беглые солдаты, он убил одного из них кистенём, двухфунтовой гирей, привязанной к сыромятному ремню, другому проломил голову, третий убежал. Исправник похвалил Артамонова за это,
а молодой священник бедного Ильинского прихода наложил эпитимью за убийство — сорок ночей простоять в церкви на молитве.
— Высока премудрость эта, не досягнуть её нашему разуму. Мы — люди чернорабочие, не нам об этом думать, мы на простое дело родились. Покойник князь Юрий семь тысяч книг перечитал и до того в мысли эти углубился, что и веру в бога потерял. Все земли объездил, у всех королей принят был — знаменитый человек!
А построил суконную фабрику — не пошло дело. И — что ни затевал, не мог оправдать себя. Так всю жизнь и прожил на крестьянском хлебе.
— Вам жить трудно будет, вы сами себе закон и защита. Я вот жил не своей волей,
а — как велено. И вижу: не так надо,
а поправить не могу, дело не моё, господское. Не только сделать по-своему боялся,
а даже и думать не смел, как бы свой разум не спутать с господским. Слышишь, Пётр?
— То-то. Понимай. Живёт человек,
а будто нет его. Конечно, и ответа меньше, не сам ходишь, тобой правят. Без ответа жить легче, да — толку мало.
Без расчёта и овцу из хлева не выпустишь,
а тут — весь народ, тысячи тысяч, выпущен.
Теперь и солдат не двадцать пять лет ружье таскать будет,
а — иди-ка, работай!
Ульяна Баймакова прожила в монастыре почти три месяца,
а когда вернулась домой, Артамонов на другой же день спросил её...
— Что ты, опомнись! Полугода не прошло со смерти отца,
а ты… Али греха не знаешь?
— Греха я тут, сватья, не вижу. То ли ещё господа делают,
а бог терпит. У меня — нужда: Петру хозяйка требуется.
Он ушёл неохотно, тяжко шаркая ногами,
а Баймакова, глядя вслед ему и, кстати, скользнув глазами по льду зеркала, шепнула с досадой...
— Тут гадать не о чем, — сказала Ерданская, — я тебе, душа, прямо скажу: ты за этого человека держись. У меня не зря глаза на лоб лезут, — я людей знаю, я их проникаю, как мою колоду карт. Ты гляди, как он удачлив, все дела у него шаром катятся, наши-то мужики только злые слюни пускают от зависти к нему. Нет, душа, ты его не бойся, он не лисой живёт,
а медведем.
— Боюсь; с первого раза, когда он посватал дочь, — испугалась. Вдруг, как будто из тучи упал никому неведомый и в родню полез. Разве эдак-то бывает? Помню, говорит он,
а я гляжу в наглые глазищи его и на все слова дакаю, со всем соглашаюсь, словно он меня за горло взял.
Подозрительно громко хвалила она Артамонова, так громко и много, что казалась подкупленной.
А вот большая, тёмная и сухая, как солёный судак, Матрёна Барская говорила иное...
Трудно было вдове Баймаковой, и всё чаще она поколачивала дочь, сама чувствуя, что без причины злится на неё. Она старалась как можно реже видеть постояльцев,
а люди эти всё чаще становились против неё, затемняя жизнь тревогой.
«Ишь ты, шельма, — подумала мать, улыбаясь и вздохнув. —
А он — простак».
— Поторопись со свадьбой,
а то они сами поторопятся.
На пасху она снова увезла её в монастырь,
а через месяц, воротясь домой, увидала, что запущенный сад её хорошо прибран, дорожки выполоты, лишаи с деревьев сняты, ягодник подрезан и подвязан; и всё было сделано опытной рукою.
Стоя на коленях, он кратко рассказал, что с девяти лет был отдан князем барином в ученики садовнику,
а теперь ему девятнадцать лет.
«Горбат,
а будто не злой», — подумала женщина.
— Ну, спасибо за почёт, — сказала она, но к чаю не пригласила Никиту,
а когда он ушёл, подумала вслух...
— Хороши глаза у него; не отцовы,
а материны, должно быть.
— Это — смешная песня! Засовали девицу в парчу, как индюшку в жестяное ведро,
а — кричите: нага, неодета!
Барская стоит, как монумент, держа голову неподвижно, точно чашу, до краёв полную мудрости; не дождавшись ответа, она вылезает за дверь,
а Ульяна, стоя на коленях в цветном пожаре тканей, шепчет в тоске и страхе...
А в саду под липой, за круглым столом, сидят, пьют брагу Илья Артамонов, Гаврила Барский, крёстный отец невесты, Помялов и кожевник Житейкин, человек с пустыми глазами, тележник Воропонов; прислонясь к стволу липы, стоит Пётр, тёмные волосы его обильно смазаны маслом и голова кажется железной, он почтительно слушает беседу старших.
— Обычаи у вас другие, — задумчиво говорит отец,
а Помялов хвастается...