Мне показалось, что я пропал, — подсидели меня эти люди, и теперь мне уготовано место в колонии для малолетних преступников! Когда так — все равно! Уж если тонуть, так на глубоком месте. Я сунул в руки приказчика псалтирь, он спрятал его под пальто и пошел прочь, но тотчас повернулся, и — псалтирь
упал к моим ногам, а человек зашагал прочь, говоря...
Неточные совпадения
Евсеенко, перекинув гармонию на грудь, играет. На гармонии множество ладов, звуки ее неотразимо тянут куда-то, со всей улицы катятся ребятишки,
падают к ногам гармониста и замирают в песке, восхищенные.
Весною я все-таки убежал: пошел утром в лавочку за хлебом
к чаю, а лавочник, продолжая при мне ссору с женой, ударил ее по лбу гирей; она выбежала на улицу и там
упала; тотчас собрались люди, женщину посадили в пролетку, повезли ее в больницу; я побежал за извозчиком, а потом, незаметно для себя, очутился на набережной Волги, с двугривенным в руке.
Они поместились около рубки второго класса, против каюты, где
спал Яков Иванович и Сергей. Баба скоро куда-то исчезла, а
к девушке подсел Сергей, жадно растягивая лягушечий рот.
— Надоел же он богу-то поди! Каждый вечер скулит, а о чем? Ведь уж старенький, ничего не надо, а все жалуется, все топорщится… Бог-от, чай, прислушается
к вечерним голосам да и усмехнется: опять Василий Каширин бубнит!.. Пойдем-ка
спать…
Надо мною звенит хвойный лес, отряхая с зеленых лап капли росы; в тени, под деревьями, на узорных листьях папоротника сверкает серебряной парчой иней утреннего заморозка. Порыжевшая трава примята дождями, склоненные
к земле стебли неподвижны, но когда на них
падает светлый луч — заметен легкий трепет в травах, быть может, последнее усилие жизни.
Помнится, именно в эти пустые дни случилось нечто таинственное: однажды вечером, когда все ложились
спать, вдруг гулко прозвучал удар соборного колокола, он сразу встряхнул всех в доме, полуодетые люди бросились
к окнам, спрашивая друг друга...
Это были поэмы Пушкина. Я прочитал их все сразу, охваченный тем жадным чувством, которое испытываешь,
попадая в невиданное красивое место, — всегда стремишься обежать его сразу. Так бывает после того, когда долго ходишь по моховым кочкам болотистого леса и неожиданно развернется пред тобою сухая поляна, вся в цветах и солнце. Минуту смотришь на нее очарованный, а потом счастливо обежишь всю, и каждое прикосновение ноги
к мягким травам плодородной земли тихо радует.
Греки не могут по-нашему, они лопочут как
попало, говорят будто слова, а что
к чему — нельзя понять.
Слова — полиция, обыск, тюрьма, суд, Сибирь, — слова, постоянно звучавшие в их беседах о гонении за веру,
падали на душу мне горячими углями, разжигая симпатию и сочувствие
к этим старикам; прочитанные книги научили меня уважать людей, упорных в достижении своих целей, ценить духовную стойкость.
Сжав кулаки, он крадется
к женщине и вдруг, топнув ногой,
падает на колени перед нею, широко раскинув руки, подняв брови, сердечно улыбаясь.
Моя обязанности в мастерской были несложны: утром, когда еще все
спят, я должен был приготовить мастерам самовар, а пока они пили чай в кухне, мы с Павлом прибирали мастерскую, отделяли для красок желтки от белков, затем я отправлялся в лавку. Вечером меня заставляли растирать краски и «присматриваться»
к мастерству. Сначала я «присматривался» с большим интересом, но скоро понял, что почти все, занятые этим раздробленным на куски мастерством, не любят его и страдают мучительней скукой.
Пошабашив, пошли ужинать
к нему в артель, а после ужина явились Петр со своим работником Ардальоном и Мишин с молодым парнем Фомою. В сарае, где артель
спала, зажгли лампу, и я начал читать; слушали молча, не шевелясь, но скоро Ардальон сказал сердито...
Неточные совпадения
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне,
к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись, говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы! не нашли другого места
упасть! И растянулся, как черт знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
К нам земская полиция // Не
попадала по́ году, — // Вот были времена!
Всё
спит еще, не многие // Проснулись: два подьячие, // Придерживая полочки // Халатов, пробираются // Между шкафами, стульями, // Узлами, экипажами //
К палатке-кабаку.
Под утро поразъехалась, // Поразбрелась толпа. // Крестьяне
спать надумали, // Вдруг тройка с колокольчиком // Откуда ни взялась, // Летит! а в ней качается // Какой-то барин кругленький, // Усатенький, пузатенький, // С сигарочкой во рту. // Крестьяне разом бросились //
К дороге, сняли шапочки, // Низенько поклонилися, // Повыстроились в ряд // И тройке с колокольчиком // Загородили путь…
Наконец он не выдержал. В одну темную ночь, когда не только будочники, но и собаки
спали, он вышел, крадучись, на улицу и во множестве разбросал листочки, на которых был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон. И хотя он понимал, что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть
к законодательству так громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.