Неточные совпадения
Помню тягостный кошмар больницы: в желтой, зыбкой пустоте слепо копошились, урчали и стонали серые и белые фигуры в саванах,
ходил на костылях длинный
человек с бровями, точно усы, тряс большой черной бородой и рычал, присвистывая...
Нам ведь без ответного перед хозяином
человека нельзя — без головы
люди не
ходят!
— Я? Так себе… Дни веселые
проходят,
люди хорошие
проходят…
Тихое, робкое и грустно-покорное заметно в
людях прежде всего, и так странно, страшно, когда сквозь эту кору покорности вдруг прорвется жестокое, бессмысленное и почти всегда невеселое озорство. Мне кажется, что
люди не знают, куда их везут, им все равно, где их высадят с парохода. Где бы они ни
сошли на берег, посидев на нем недолго, они снова придут на этот или другой пароход, снова куда-то поедут. Все они какие-то заплутавшиеся, безродные, вся земля чужая для них. И все они до безумия трусливы.
Бегали матросы, хватая
людей за шиворот, колотили их по головам, бросали на палубу. Тяжело
ходил Смурый, в пальто, надетом на ночное белье, и гулким голосом уговаривал всех...
Мимо нас не спеша
проходили люди, влача за собою длинные тени, дымом вставала пыль из-под ног, хороня эти тени. Вечерняя грусть становилась все тяжелей, из окон изливался ворчливый голос деда...
Маленький, медный казак казался мне не
человеком, а чем-то более значительным — сказочным существом, лучше и выше всех
людей. Я не мог говорить с ним. Когда он спрашивал меня о чем-нибудь, я счастливо улыбался и молчал смущенно. Я готов был
ходить за ним молча и покорно, как собака, только бы чаще видеть его, слышать, как он поет.
В одной из квартир жил закройщик лучшего портного в городе, тихий, скромный, нерусский
человек. У него была маленькая, бездетная жена, которая день и ночь читала книги. На шумном дворе, в домах, тесно набитых пьяными
людьми, эти двое жили невидимо и безмолвно, гостей не принимали, сами никуда не
ходили, только по праздникам в театр.
— А откуда бы тебе знать, как они живут? Али ты в гости часто
ходишь к ним? Здесь, парень, улица, а на улице человеки не живут, на улице они торгуют, а то —
прошел по ней скоренько да и — опять домой! На улицу
люди выходят одетые, а под одежей не знать, каковы они есть; открыто
человек живет у себя дома, в своих четырех стенах, а как он там живет — это тебе неизвестно!
А Жихарев
ходит вокруг этой каменной бабы, противоречиво изменяя лицо, — кажется, пляшет не один, а десять
человек, все разные: один — тихий, покорный; другой — сердитый, пугающий; третий — сам чего-то боится и, тихонько охая, хочет незаметно уйти от большой, неприятной женщины. Вот явился еще один — оскалил зубы и судорожно изгибается, точно раненая собака. Эта скучная, некрасивая пляска вызывает у меня тяжелое уныние, будит нехорошие воспоминания о солдатах, прачках и кухарках, о собачьих свадьбах.
Он казался мне гораздо умнее всех
людей, когда-либо встреченных мною, я
ходил вокруг него в таком же настроении, как вокруг кочегара Якова, — хочется узнать, понять
человека, а он скользит, извивается и — неуловим. В чем скрыта его правда? Чему можно верить в нем?
Крепкий, белый парень, кудрявый, с ястребиным носом и серыми, умными глазами на круглом лице, Фома был не похож на мужика, — если бы его хорошо одеть, он
сошел бы за купеческого сына из хорошей семьи. Это был
человек сумрачный, говорил мало, деловито. Грамотный, он вел счета подрядчика, составлял сметы, умел заставить товарищей работать успешно, но сам работал неохотно.
Гораздо больше нравился мне октавист Митропольский; являясь в трактир, он
проходил в угол походкой
человека, несущего большую тяжесть, отодвигал стул пинком ноги и садился, раскладывая локти по столу, положив на ладони большую, мохнатую голову. Молча выпив две-три рюмки, он гулко крякал; все, вздрогнув, повертывались к нему, а он, упираясь подбородком в ладони, вызывающе смотрел на
людей; грива нечесаных волос дико осыпала его опухшее, бурое лицо.
Несколько шагов мы
прошли молча и вдруг в яме от палатки увидали
человека: он сидел на дне ямы, склонясь набок, опираясь плечом на стенку окопа, пальто у него с одной стороны взъехало выше ушей, точно он хотел снять его и не мог.
Я не мог не
ходить по этой улице — это был самый краткий путь. Но я стал вставать раньше, чтобы не встречаться с этим
человеком, и все-таки через несколько дней увидел его — он сидел на крыльце и гладил дымчатую кошку, лежавшую на коленях у него, а когда я подошел к нему шага на три, он, вскочив, схватил кошку за ноги и с размаху ударил ее головой о тумбу, так что на меня брызнуло теплым, — ударил, бросил кошку под ноги мне и встал в калитку, спрашивая...
Словом, все было хорошо, как не выдумать ни природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они соединятся вместе, когда по нагроможденному, часто без толку, труду
человека пройдет окончательным резцом своим природа, облегчит тяжелые массы, уничтожит грубоощутительную правильность и нищенские прорехи, сквозь которые проглядывает нескрытый, нагой план, и даст чудную теплоту всему, что создалось в хладе размеренной чистоты и опрятности.
— Как скажете: покупать землю, выходить на отруба, али — ждать? Ежели — ждать, мироеды все расхватают. Тут —
человек ходит, уговаривает: стряхивайте господ с земли, громите их! Я, говорит, анархист. Громить — просто. В Майдане у Черкасовых — усадьбу сожгли, скот перерезали, вообще — чисто! Пришла пехота, человек сорок резервного батальона, троих мужиков застрелили, четырнадцать выпороли, баб тоже. Толку в этом — нет.