Неточные совпадения
Вам хочется знать, как я вдруг из своей покойной комнаты, которую оставлял только в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел на зыбкое лоно морей, как, избалованнейший из всех вас городскою жизнию, обычною суетой
дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг, в один
день, в один час, должен был ниспровергнуть
этот порядок и ринуться в беспорядок жизни моряка?
«Подал бы я, — думалось мне, — доверчиво мудрецу руку, как дитя взрослому, стал бы внимательно слушать, и, если понял бы настолько, насколько ребенок понимает толкования дядьки, я был бы богат и
этим скудным разумением». Но и
эта мечта улеглась в воображении вслед за многим другим.
Дни мелькали, жизнь грозила пустотой, сумерками, вечными буднями:
дни, хотя порознь разнообразные, сливались в одну утомительно-однообразную массу годов.
И люди тоже, даже незнакомые, в другое время недоступные, хуже судьбы, как будто сговорились уладить
дело. Я был жертвой внутренней борьбы, волнений, почти изнемогал. «Куда
это? Что я затеял?» И на лицах других мне страшно было читать
эти вопросы. Участие пугало меня. Я с тоской смотрел, как пустела моя квартира, как из нее понесли мебель, письменный стол, покойное кресло, диван. Покинуть все
это, променять на что?
Два времени года, и то
это так говорится, а в самом
деле ни одного: зимой жарко, а летом знойно; а у вас там, на «дальнем севере», четыре сезона, и то
это положено по календарю, а в самом-то
деле их семь или восемь.
Это особенно приятно, когда многие спят по каютам и не знают, в чем
дело, а тут вдруг раздается треск, от которого дрогнет корабль.
Оторвется ли руль: надежда спастись придает изумительное проворство, и делается фальшивый руль. Оказывается ли сильная пробоина, ее затягивают на первый случай просто парусом — и отверстие «засасывается» холстом и не пропускает воду, а между тем десятки рук изготовляют новые доски, и пробоина заколачивается. Наконец судно отказывается от битвы, идет ко
дну: люди бросаются в шлюпку и на
этой скорлупке достигают ближайшего берега, иногда за тысячу миль.
В
этот же
день, недалеко от
этого корабля, мы увидели еще несколько точек вдали и услышали крик.
Оставалось миль триста до Портсмута: можно бы промахнуть
это пространство в один
день, а мы носились по морю десять
дней, и все по одной линии.
«Вам что за
дело?» — «Может быть, что-нибудь насчет стола, находите, что
это нехорошо, дорого, так снимите с меня
эту обязанность: я ценю ваше доверие, но если я мог возбудить подозрения, недостойные вас и меня, то я готов отказаться…» Он даже встанет, положит салфетку, но общий хохот опять усадит его на место.
Знаете что, — перебил он, — пусть он продолжает потихоньку таскать по кувшину, только, ради Бога, не больше кувшина: если его Терентьев и поймает, так что ж ему за важность, что лопарем ударит или затрещину даст: ведь
это не всякий
день…» — «А если Терентьев скажет вам, или вы сами поймаете, тогда…» — «Отправлю на бак!» — со вздохом прибавил Петр Александрович.
Напротив того, про «неистинного» друга говорят: «
Этот приходит только есть да пить, а мы не знаем, каков он на
деле».
Я был один в
этом океане и нетерпеливо ждал другого
дня, когда Лондон выйдет из ненормального положения и заживет своею обычною жизнью.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не того; я видел
это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный
день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а жить и смотреть на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго.
Все мяса, живность, дичь и овощи — все
это без распределений по
дням, без соображений о соотношении блюд между собою.
Только по итогам сделаешь вывод, что Лондон — первая столица в мире, когда сочтешь, сколько громадных капиталов обращается в
день или год, какой страшный совершается прилив и отлив иностранцев в
этом океане народонаселения, как здесь сходятся покрывающие всю Англию железные дороги, как по улицам из конца в конец города снуют десятки тысяч экипажей.
Каждый
день прощаюсь я с здешними берегами, поверяю свои впечатления, как скупой поверяет втихомолку каждый спрятанный грош. Дешевы мои наблюдения, немного выношу я отсюда, может быть отчасти и потому, что ехал не сюда, что тороплюсь все дальше. Я даже боюсь слишком вглядываться, чтоб не осталось сору в памяти. Я охотно расстаюсь с
этим всемирным рынком и с картиной суеты и движения, с колоритом дыма, угля, пара и копоти. Боюсь, что образ современного англичанина долго будет мешать другим образам…
Он просыпается по будильнику. Умывшись посредством машинки и надев вымытое паром белье, он садится к столу, кладет ноги в назначенный для того ящик, обитый мехом, и готовит себе, с помощью пара же, в три секунды бифштекс или котлету и запивает чаем, потом принимается за газету.
Это тоже удобство — одолеть лист «Times» или «Herald»: иначе он будет глух и нем целый
день.
Завтрак снова является на столе, после завтрака кофе. Иван Петрович приехал на три
дня с женой, с детьми, и с гувернером, и с гувернанткой, с нянькой, с двумя кучерами и с двумя лакеями. Их привезли восемь лошадей: все
это поступило на трехдневное содержание хозяина. Иван Петрович дальний родня ему по жене: не приехать же ему за пятьдесят верст — только пообедать! После объятий начался подробный рассказ о трудностях и опасностях
этого полуторасуточного переезда.
Кое-как добрался я до своей каюты, в которой не был со вчерашнего
дня, отворил дверь и не вошел — все
эти термины теряют значение в качку — был втиснут толчком в каюту и старался удержаться на ногах, упираясь кулаками в обе противоположные стены.
«Боже мой! кто
это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах,
это вы!» — сказал я, увидя, что в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же
это синее море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно на самом
дне?» На ропот мой как тут явился и дед.
Мне казалось, что я с
этого утра только и начал путешествовать, что судьба нарочно послала нам грозные, тяжелые и скучные испытания, крепкий, семь
дней без устали свирепствовавший холодный ветер и серое небо, чтоб живее тронуть мягкостью воздуха, теплым блеском солнца, нежным колоритом красок и всей
этой гармонией волшебного острова, которая связует здесь небо с морем, море с землей — и все вместе с душой человека.
Десерт состоял из апельсинов, варенья, бананов, гранат; еще были тут называемые по-английски кастард-эппльз (custard apples) плоды, похожие видом и на грушу, и на яблоко, с белым мясом, с черными семенами. И
эти были неспелые. Хозяева просили нас взять по нескольку плодов с собой и подержать их
дня три-четыре и тогда уже есть. Мы так и сделали.
«Что же
это? как можно?» — закричите вы на меня… «А что ж с ним делать? не послать же в самом
деле в Россию». — «В стакан поставить да на стол». — «Знаю, знаю. На море
это не совсем удобно». — «Так зачем и говорить хозяйке, что пошлете в Россию?» Что
это за житье — никогда не солги!
Зима, зима, а палубу то и
дело поливают водой, но дерево быстро сохнет и издает сильный запах; смола, канат тоже, железо, медь — и те под
этими лучами пахнут.
Да вы видали
эти сцены, проезжая в летний
день дорогой наши села…
Опять пошли по узлу, по полтора, иногда совсем не шли. Сначала мы не тревожились, ожидая, что не сегодня, так завтра задует поживее; но проходили
дни, ночи, паруса висели, фрегат только качался почти на одном месте, иногда довольно сильно, от крупной зыби, предвещавшей, по-видимому, ветер. Но
это только слабое и отдаленное дуновение где-то, в счастливом месте, пронесшегося ветра. Появлявшиеся на горизонте тучки, казалось, несли дождь и перемену: дождь точно лил потоками, непрерывный, а ветра не было.
Покойно, правда, было плавать в
этом безмятежном царстве тепла и безмолвия: оставленная на столе книга, чернильница, стакан не трогались; вы ложились без опасения умереть под тяжестью комода или полки книг; но сорок с лишком
дней в море! Берег сделался господствующею нашею мыслью, и мы немало обрадовались, вышедши, 16-го февраля утром, из Южного тропика.
В
этом климате сиеста необходима; на севере в самый жаркий
день вы легко просидите в тени, не устанете и не изнеможете, даже займетесь
делом.
Это не зрелая, увядшая красавица, а бодрая, полная сил, жизни и строгого целомудрия
дева, как сама Диана.
Наступает, за знойным
днем, душно-сладкая, долгая ночь с мерцаньем в небесах, с огненным потоком под ногами, с трепетом неги в воздухе. Боже мой! Даром пропадают здесь
эти ночи: ни серенад, ни вздохов, ни шепота любви, ни пенья соловьев! Только фрегат напряженно движется и изредка простонет да хлопнет обессиленный парус или под кормой плеснет волна — и опять все торжественно и прекрасно-тихо!
Хотя
это продолжалось всего
дней пять, но меня не обрадовал и берег, который мы увидели в понедельник.
Львиная гора похожа, говорят, на лежащего льва: продолговатый холм в самом
деле напоминает хребет какого-то животного, но конический пик, которым
этот холм примыкает к Столовой горе, вовсе не похож на львиную голову.
День был удивительно хорош: южное солнце, хотя и осеннее, не щадило красок и лучей; улицы тянулись лениво, домы стояли задумчиво в полуденный час и казались вызолоченными от жаркого блеска. Мы прошли мимо большой площади, называемой Готтентотскою, усаженной большими елями, наклоненными в противоположную от Столовой горы сторону, по причине знаменитых ветров, падающих с
этой горы на город и залив.
Приехав на место, рыщут по
этому жару целый
день, потом являются на сборное место к обеду, и каждый выпивает по нескольку бутылок портера или элю и после
этого приедут домой как ни в чем не бывало; выкупаются только и опять готовы есть.
В
эту минуту обработываются главные вопросы, обусловливающие ее существование, именно о том, что ожидает колонию, то есть останется ли она только колониею европейцев, как оставалась под владычеством голландцев, ничего не сделавших для черных племен, и представит в будущем незанимательный уголок европейского народонаселения, или черные, как законные дети одного отца, наравне с белыми, будут
разделять завещанное и им наследие свободы, религии, цивилизации?
Может быть, к
этому присоединились и другие причины, но
дело в том, что племя было вытеснено хотя и без кровопролития, но не без сопротивления.
Негры племени финго, помогавшие англичанам, принуждены были есть свои щиты из буйволовой кожи, а готтентоты по нескольку
дней довольствовались тем, что крепко перетягивали себе живот и
этим заглушали голод.
Развертываю местами и читаю: «Прошли и для нее,
этой гордой красавицы,
дни любви и неги, миновал цветущий сентябрь и жаркий декабрь ее жизни; наступали грозные и суровые июльские непогоды» и т. д.
Кое-что в нем окрепло и выработалось: он любит и отлично знает свое
дело, серьезно понимает и исполняет обязанности, строг к самому себе и в приличиях —
это возмужалость.
Давайте арбузов и фиг, и еще нет ли чего?» Поднялась возня: мы поставили вверх
дном это мирное хозяйство.
«
Этому дереву около девяноста лет, — сказал хозяин, — оно посажено моим дедом в
день его свадьбы».
Если им удастся приобрести несколько штук скота кражей, они едят без меры;
дни и ночи проводят в
этом; а когда все съедят, туго подвяжут себе животы и сидят по неделям без пищи».
Солнце тотчас воспользовалось
этим и ярко осветило глубокий овраг до
дна.
В самом
деле, мы поравнялись с какими-то темными массами, которые барон принял за домы; но
это оказались деревья.
В ожидании товарищей, я прошелся немного по улице и рассмотрел, что город выстроен весьма правильно и чистота в нем доведена до педантизма. На улице не увидишь ничего лишнего, брошенного. Канавки, идущие по обеим сторонам улиц, мостики содержатся как будто в каком-нибудь парке. «Скучный город!» — говорил Зеленый с тоской, глядя на
эту чистоту. При постройке города не жалели места: улицы так широки и длинны, что в самом
деле, без густого народонаселения, немного скучно на них смотреть.
Но все
это ни к чему не повело: на другой
день нельзя было войти к нему в комнату, что случалось довольно часто по милости змей, ящериц и потрошеных птиц.
«Скучный город Устер! — твердил Зеленый, идучи с нами, — домой хочу, на фрегат: там теперь ванты перетягивают — славно, весело!» В
этих немногих словах высказался моряк: он любил свое
дело.
Может быть,
это в самом
деле не его ремесло; может быть, его принудили обстоятельства.
Все
это может быть; но
дело в том, что нас принимали и угощали ма и вторая девица.
Я перепугался: бал и обед! В
этих двух явлениях выражалось все, от чего так хотелось удалиться из Петербурга на время, пожить иначе, по возможности без повторений, а тут вдруг бал и обед! Отец Аввакум также втихомолку смущался
этим. Он не был в Капштате и отчаивался уже быть. Я подговорил его уехать, и
дня через два, с тем же Вандиком, который был еще в Саймонстоуне, мы отправились в Капштат.