Неточные совпадения
Мы дошли до китайского квартала, который начинается тотчас после европейского. Он состоит из огромного ряда лавок с жильем вверху, как и в Сингапуре. Лавки небольшие, с материями, посудой, чаем, фруктами. Тут же помещаются ремесленники, портные, сапожники, кузнецы и прочие.
У дверей сверху до полу висят вывески: узенькие, в четверть аршина, лоскутки бумаги с китайскими буквами. Продавцы, все решительно голые,
сидят на прилавках, сложа
ноги под себя.
Но японцы тоже не умеют
сидеть по-нашему, а кажется, чего проще? с непривычки
у них затекают
ноги.
«Ах ты, Боже мой! ведь сказали, что не сядем, не умеем, и платья
у нас не так сшиты, и тяжело нам
сидеть на пятках…» — «Да вы сядьте хоть не на пятки, просто, только протяните
ноги куда-нибудь в сторону…» — «Не оставить ли их на фрегате?» — ворчали
у нас и наконец рассердились.
Обычай
сидеть на пятках происходит
у них будто бы, как я читал где-то, оттого, что восточные народы считают неприличным показывать
ноги, особенно перед высшими лицами.
А если приходится
сидеть, обедать, беседовать, заниматься делом на том же месте, где ходишь, то, разумеется, пожелаешь, чтоб
ноги были
у всех чисты.
Ну чем он не европеец? Тем, что однажды за обедом спрятал в бумажку пирожное, а в другой раз слизнул с тарелки сою из анчоусов, которая ему очень понравилась? это местные нравы — больше ничего. Он до сих пор не видал тарелки и ложки, ел двумя палочками, похлебку свою пил непосредственно из чашки. Можно ли его укорять еще и за то, что он, отведав какого-нибудь кушанья, отдавал небрежно тарелку Эйноске, который, как пудель,
сидел у ног его? Переводчик брал, с земным поклоном, тарелку и доедал остальное.
И
у нас,
у ног старинных бар и барынь,
сидели любимые слуги и служанки, шуты, и
у нас также кидали им куски, называемые подачкой;
у нас привозили из гостей разные сласти или гостинцы.
Ну, так вот я в дороге. Как же, спросите вы, после тропиков показались мне морозы? А ничего.
Сижу в своей открытой повозке, как в комнате; а прежде боялся, думал, что в 30˚ не проедешь тридцати верст; теперь узнал, что проедешь лучше при 30˚ и скорее, потому что ямщики мчат что есть мочи;
у них зябнут руки и
ноги, зяб бы и нос, но они надевают на шею боа.
Лето в самом разгаре; июль проходит; погода отличная. С Ольгой Обломов почти не расстается. В ясный день он в парке, в жаркий полдень теряется с ней в роще, между сосен,
сидит у ее ног, читает ей; она уже вышивает другой лоскуток канвы — для него. И у них царствует жаркое лето: набегают иногда облака и проходят.
В шесть часов вечера Лизочка засыпает и опять спит до двух часов ночи. Вася по-прежнему
сидит у ее ног, борется с дремотой, переменяет компресс, изображает из еврейского быта, а утром, после второй страдальческой ночи, Лиза уже вертится перед зеркалом и надевает шляпку.
Лизочка закрывает глаза и молчит. Прежние томность и страдальческое выражение возвращаются к ней, опять слышатся легкие стоны. Вася переменяет компресс и довольный, что его жена дома, а не в бегах у тети, смиренно
сидит у ее ног. Не спит он до самого утра. В десять часов приходит доктор.
Неточные совпадения
Буду свой крест до могилы нести!» // Снова помещик лежит под халатом, // Снова
у ног его Яков
сидит, // Снова помещик зовет его братом.
У круглого стола под лампой
сидели графиня и Алексей Александрович, о чем-то тихо разговаривая. Невысокий, худощавый человек с женским тазом, с вогнутыми в коленках
ногами, очень бледный, красивый, с блестящими, прекрасными глазами и длинными волосами, лежавшими на воротнике его сюртука, стоял на другом конце, оглядывая стену с портретами. Поздоровавшись с хозяйкой и с Алексеем Александровичем, Степан Аркадьич невольно взглянул еще раз на незнакомого человека.
С рукой мертвеца в своей руке он
сидел полчаса, час, еще час. Он теперь уже вовсе не думал о смерти. Он думал о том, что делает Кити, кто живет в соседнем нумере, свой ли дом
у доктора. Ему захотелось есть и спать. Он осторожно выпростал руку и ощупал
ноги.
Ноги были холодны, но больной дышал. Левин опять на цыпочках хотел выйти, но больной опять зашевелился и сказал:
Когда на другой день стало светать, корабль был далеко от Каперны. Часть экипажа как уснула, так и осталась лежать на палубе, поборотая вином Грэя; держались на
ногах лишь рулевой да вахтенный, да сидевший на корме с грифом виолончели
у подбородка задумчивый и хмельной Циммер. Он
сидел, тихо водил смычком, заставляя струны говорить волшебным, неземным голосом, и думал о счастье…
Тот был дома, в своей каморке, и в эту минуту занимался, писал, и сам ему отпер. Месяца четыре, как они не видались. Разумихин
сидел у себя в истрепанном до лохмотьев халате, в туфлях на босу
ногу, всклокоченный, небритый и неумытый. На лице его выразилось удивление.