Неточные совпадения
Краюха
падает в мешок, окошко захлопывается. Нищий, крестясь,
идет к следующей избе: тот же стук, те же слова и такая же краюха
падает в суму. И сколько бы ни прошло старцев, богомольцев, убогих, калек, перед каждым отодвигается крошечное окно, каждый услышит: «Прими, Христа ради», загорелая рука не устает высовываться, краюха хлеба неизбежно
падает в каждую подставленную суму.
«Там около этого времени
попадешь в ураган», — сказано далее, сказано тоже, как и выйти из него: «А там
иди по такой-то параллели,
попадешь в муссон, который донесет тебя до Китая, до Японии».
Солнце уж высоко; жар
палит: в деревне вы не
пойдете в этот час ни рожь посмотреть, ни на гумно.
«А этот господин игрок, в красной куртке, вовсе не занимателен, — заметил, зевая, барон, — лучше гораздо
идти лечь
спать».
Часов в пять, когда жара
спала,
пошли по городу, встретили доктора, зятя Лесюера.
Мы шутя делали предположения: не пираты ли это, которые подосланы своею шайкою выведать, какого рода судно
идет, сколько на нем людей и оружия, чтоб потом решить,
напасть на него или нет.
Одну большую лодку тащили на буксире двадцать небольших с фонарями; шествие сопровождалось неистовыми криками; лодки
шли с островов к городу; наши, К. Н. Посьет и Н. Назимов (бывший у нас), поехали на двух шлюпках к корвету, в проход; в шлюпку Посьета пустили поленом, а в Назимова хотели плеснуть водой, да не
попали — грубая выходка простого народа!
Кичибе извивался, как змей, допрашиваясь, когда
идем, воротимся ли, упрашивая сказать день, когда выйдем, и т. п. Но ничего не добился. «Спудиг (скоро), зер спудиг», — отвечал ему Посьет. Они просили сказать об этом по крайней мере за день до отхода — и того нет. На них, очевидно,
напала тоска. Наступила их очередь быть игрушкой. Мы мистифировали их, ловко избегая отвечать на вопросы. Так они и уехали в тревоге, не добившись ничего, а мы сели обедать.
Так и есть, как я думал: Шанхай заперт, в него нельзя
попасть: инсургенты не пускают. Они дрались с войсками — наши видели. Надо ехать, разве потому только, что совестно быть в полутораста верстах от китайского берега и не побывать на нем. О войне с Турцией тоже не решено, вместе с этим не решено, останемся ли мы здесь еще месяц, как прежде хотели, или сейчас
пойдем в Японию, несмотря на то, что у нас нет сухарей.
«Пора, пора, — торопили их, — сейчас будут
палить: вон уж
пошли по орудиям».
Я не
пошел к ним, а отправился по берегу моря, по отмели, влез на холм, пробрался в грот, где расположились бивуаком матросы с наших судов, потом посетил в лесу нашу идиллию: матрос Кормчин
пас там овец.
Мы
шли,
шли в темноте, а проклятые улицы не кончались: все заборы да сады. Ликейцы, как тени, неслышно скользили во мраке. Нас провожал тот же самый, который принес нам цветы. Где было грязно или острые кораллы мешали свободно ступать, он вел меня под руку, обводил мимо луж, которые, видно, знал наизусть. К несчастью, мы не туда
попали, и, если б не провожатый, мы проблуждали бы целую ночь. Наконец добрались до речки, до вельбота, и вздохнули свободно, когда выехали в открытое море.
«На берег кому угодно! — говорят часу во втором, — сейчас шлюпка
идет». Нас несколько человек село в катер, все в белом, — иначе под этим солнцем показаться нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно руку, ногу, плечо — жжет. Голубая вода не струится нисколько; суда, мимо которых мы ехали, будто
спят: ни малейшего движения на них; на палубе ни души. По огромному заливу кое-где ползают лодки, как сонные мухи.
Но прежде надо зайти на Батан, дать знать шкуне, чтоб она не ждала фрегата там, а
шла бы далее, к северу. Мы все лавировали к Батану; ветер воет во всю мочь, так что я у себя не мог
спать: затворишься — душно, отворишь вполовину дверь — шумит как в лесу.
Нельзя было Китаю жить долее, как он жил до сих пор. Он не
шел, не двигался, а только конвульсивно дышал,
пав под бременем своего истощения. Нет единства и целости, нет условий органической государственной жизни, необходимой для движения такого огромного целого. Политическое начало не скрепляет народа в одно нераздельное тело, присутствие религии не согревает тела внутри.
Да, это путешествие не похоже уже на роскошное плавание на фрегате:
спишь одетый, на чемоданах; ремни врезались в бока, кутаешься в пальто: стенки нашей каюты выстроены, как балаган; щели в палец; ветер сквозит и свищет — все а jour, а
слава Богу, ничего: могло бы быть и хуже.
Мочи нет, опять болота одолели! Лошади уходят по брюхо. Якут говорит: «Всяко бывает, и
падают; лучше пешком, или пешкьюем», — как он пренежно произносит. «Весной здесь все вода, все вода, — далее говорит он, — почтальон ехал, нельзя ехать, слез, пешкьюем
шел по грудь, холодно, озяб, очень сердился».
Лес
идет разнообразнее и крупнее. Огромные сосны и ели, часто надломившись живописно,
падают на соседние деревья. Травы обильны. «Сена-то, сена-то! никто не косит!» — беспрестанно восклицает с соболезнованием Тимофей, хотя ему десять раз сказано, что тут некому косить. «Даром пропадает!» — со вздохом говорит он.
Ямщик пообедал, задал корму лошадям, потом лег
спать, а проснувшись, объявил, что ему ехать не следует, что есть мужик Шеин, который живет особняком, на юру, что очередь за его сыновьями, но он богат и все отделывается. Я
послал за Шеиным, но он рапортовался больным. Что делать? вооружиться терпением, резигнацией? так я и сделал. Я прожил полторы сутки, наконец созвал ямщиков, и Шеина тоже, и стал записывать имена их в книжку. Они так перепугались, а чего — и сами не знали, что сейчас же привели лошадей.
Чуть ли не грезилось мне тогда во сне, что мы дальше не
пошли, а так на мели и остались, что морское начальство в Петербурге соскучилось ждать, когда мы сдвинемся, и отложило экспедицию и что мы все воротились домой безмятежно
спать на незыблемых ложах.