Неточные совпадения
Какое счастье, что они
не понимали друг друга! Но по одному лицу, по голосу Фаддеева можно было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь,
не то
показываешь, — говорил он, швыряя штуку материи. — Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал другой кусок. «
Не то, сволочь, говорят тебе!» И все в этом роде.
Хозяйка, заметив, как встречает нас арабка,
показала на нее, потом на свою голову и поводила пальцем по воздуху взад и вперед, давая знать, что та
не в своем уме.
Мы отдали ему рекомендательное письмо от нашего банкира из Капштата. Он прочел и потом изъявил опасение, что нам, по случаю воскресенья,
не удастся видеть всего замечательного. «Впрочем, ничего, — прибавил он, — я постараюсь кое-что
показать вам».
Нам хотелось поговорить, но переводчика
не было дома. У моего товарища был портрет Сейоло, снятый им за несколько дней перед тем посредством фотографии. Он сделал два снимка: один себе, а другой так, на случай. Я взял портрет и
показал его сначала Сейоло: он посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» — заговорила она, со смехом указывая на мужа, опять смотрела на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его и стал пристально рассматривать.
Вы едва являетесь в порт к индийцам, к китайцам, к диким — вас окружают лодки, как окружили они здесь нас: прачка-китаец или индиец берет ваше тонкое белье, крахмалит, моет, как в Петербурге; является портной, с длинной косой, в кофте и шароварах,
показывает образчики сукон, материй, снимает мерку и шьет европейский костюм; съедете на берег — жители
не разбегаются в стороны, а встречают толпой,
не затем чтоб драться, а чтоб предложить карету, носилки, проводить в гостиницу.
Мы пошли вверх на холм. Крюднер срубил капустное дерево, и мы съели впятером всю сердцевину из него. Дальше было круто идти. Я
не пошел: нога
не совсем была здорова, и я сел на обрубке, среди бананов и таро, растущего в земле, как морковь или репа. Прочитав, что сандвичане делают из него poп-poп, я спросил каначку, что это такое. Она тотчас повела меня в свою столовую и
показала горшок с какою-то белою кашею, вроде тертого картофеля.
На другой день, 8-го числа, явились опять, попробовали, по обыкновению, настоять на угощении завтраком, также на том, чтоб ехать на их шлюпках, но напрасно. Им очень хотелось настоять на этом, конечно затем, чтоб
показать народу, что мы
не едем сами, а нас везут, словом, что чужие в Японии воли
не имеют.
«Будьте вы прокляты!» — думает, вероятно, он, и чиновники то же, конечно, думают; только переводчик Кичибе ничего
не думает: ему все равно, возьмут ли Японию, нет ли, он продолжает улыбаться,
показывать свои фортепиано изо рту, хикает и перед губернатором, и перед нами.
Эйноске очень умно и основательно отвечал: «Вы понимаете, отчего у нас эти законы таковы (тут он
показал рукой, каковы они, то есть стеснительны, но сказать
не смел), нет сомнения, что они должны измениться.
Матрос был
не очень боек от природы, что
показывало и лицо его.
Ответа
не было. Только Кичибе постоянно
показывал верхние зубы и суетился по обыкновению: то побежит вперед баниосов, то воротится и крякнет и нехотя улыбается. И Эйноске тут. У этого черты лица правильные, взгляд смелый,
не то что у тех.
Лодки бросались
не с тем, чтобы помешать нам, — куда им! они и
не догонят, а чтоб
показать только перед старшими, что исполняют обязанности караульных.
Спросили, когда будут полномочные. «Из Едо…
не получено… об этом». Ну пошел свое! Хагивари и Саброски начали делать нам знаки,
показывая на бумагу, что вот какое чудо случилось: только заговорили о ней, и она и пришла! Тут уже никто
не выдержал, и они сами, и все мы стали смеяться. Бумага писана была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама к обоим губернаторам о том, что едут полномочные, но кто именно, когда они едут, выехали ли, в дороге ли — об этом ни слова.
Корсаков
показывал мне иностранные суда: французские и английские пароходы, потом купленный китайцами европейский бриг, которым командовал английский шкипер, то есть действовал только парусами, а в сражениях с инсургентами
не участвовал.
Я что-то купил в лавочке, центов на 30, и вдруг мне дали сдачи до тысячи монет. Их в долларе считают до 1500 штук. Я
не знал, что делать, но выручили нищие: я почти все роздал им. Остатки, штук 50, в числе любопытных вещей, привезу
показать вам.
Я и Посьет беспрестанно выходили из-за стола то подлить им шампанского, то
показать, как надо есть какое-нибудь блюдо, или растолковать, из чего оно приготовлено. Они смущались нашею вежливостью и внимательностью и
не знали, как благодарить.
Когда я задумался,
не зная, за что приняться, Накамура Тамея, церемониймейстер, подошел ко мне и
показал на птичку, предлагая попробовать ее.
Мы часто повадились ездить в Нагасаки, почти через день. Чиновники приезжали за нами всякий раз, хотя мы просили
не делать этого, благо узнали дорогу. Но им все еще хочется
показывать народу, что иностранцы
не иначе как под их прикрытием могут выходить на берег.
Если говорил старик, Кавадзи потуплял глаза и
не смотрел на старика, как будто
не его дело, но живая игра складок на лбу и содрогание век и ресниц
показывали, что он слушал его еще больше, нежели нас.
После восьми или десяти совещаний полномочные объявили, что им пора ехать в Едо. По некоторым вопросам они просили отсрочки, опираясь на то, что у них скончался государь, что новый сиогун очень молод и потому ему предстоит сначала
показать в глазах народа уважение к старым законам, а
не сразу нарушать их и уже впоследствии как будто уступить необходимости. Далее нужно ему, говорили они, собрать на совет всех своих удельных князей, а их шестьдесят человек.
Кичибе
не забывался: он
показывал зубы, сидел в уголку и хикал на все стороны.
После обеда адмирал подал Кавадзи золотые часы; «к цепочке, которую вам сейчас подарили», — добавил он. Кавадзи был в восторге: он еще и в заседаниях как будто напрашивался на такой подарок и все
показывал свои толстые, неуклюжие серебряные часы, каких у нас
не найдешь теперь даже у деревенского дьячка. Тсутсую подарили часы поменьше, тоже золотые, и два куска шелковой материи. Прочим двум по куску материи.
Моему рисовальному учителю, конечно, и в голову
не приходило, чтоб я
показывал свое искусство на Ликейских островах.
Им
показали фрегат, вызвали музыку, угощали чаем, только
не микстурой, а нашим, благовонным чаем.
Он скрылся опять, а мы пошли по сводам и галереям монастыря. В галереях везде плохая живопись на стенах: изображения святых и портреты испанских епископов, живших и умерших в Маниле. В церковных преддвериях видны большие картины какой-то старой живописи. «Откуда эта живопись здесь?» — спросил я,
показывая на картину, изображающую обращение Св. Павла. Ни епископ, ни наш приятель, молодой миссионер,
не знали: они были только гости здесь.
После обедни мы отправились в цирк смотреть петуший бой. Нам взялся
показать его француз Рl., живший в трактире, очень любезный и обязательный человек. Мы заехали за ним в отель. Цирков много. Мы отправились сначала в предместье Бинондо, но там
не было никого,
не знаю почему; мы — в другой, в предместье Тондо. С полчаса колесили мы по городу и наконец приехали в предместье. Оно все застроено избушками на курьих ножках и заселено тагалами.
Вот явились двое тагалов и стали стравливать петухов, сталкивая их между собою, чтоб
показать публике степень силы и воинственного духа бойцов. Петухи немного было надулись, но потом равнодушно отвернулись друг от друга. Их унесли, и арена опустела. «Что это значит?» — спросил я француза. «Петухи
не внушают публике доверия, и оттого никто
не держит за них пари».
Думали, что он
не понял, и
показали ему кусок коленкора, ром, сухари: «Пудди, пудди», — твердил он.
И вот они давай искать, где это Батан, и вчера сознались, что
не могут найти на карте и просят
показать.
Они забыли всякую важность и бросились вслед за нами с криком и, по-видимому, с бранью,
показывая знаками, чтобы мы
не ходили к деревням; но мы и
не хотели идти туда, а дошли только до горы, которая заграждала нам путь по берегу.
На одном берегу собралось множество народа; некоторые просили знаками наших пристать,
показывая какую-то бумагу, и когда они пристали, то корейцы бумаги
не дали, а привели одного мужчину, положили его на землю и начали бить какой-то палкой в виде лопатки.
Сегодня Иван Григорьев просунул к нам голову: «
Не прикажете ли бросить этот камень?» Он держал какой-то красивый, пестрый камень в руке. «Как можно! это надо
показать в Петербурге: это замечательный камень, из Бразилии…» — «Белья некуда девать, — говорил Иван Григорьев, — много места занимает. И что за камень? хоть бы для точила годился!»
Он мне
показал бумаги, какие сам писал до моего приезда в Лондон. Я прочитал и увидел, что… ни за что
не напишу так, как они написаны, то есть таким строгим, точным и сжатым стилем: просто
не умею!
Неточные совпадения
А вы — стоять на крыльце, и ни с места! И никого
не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите, то… Только увидите, что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и
не с просьбою, да похож на такого человека, что хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (
Показывает ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)
Городничий. Жаловаться? А кто тебе помог сплутовать, когда ты строил мост и написал дерева на двадцать тысяч, тогда как его и на сто рублей
не было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это? Я,
показавши это на тебя, мог бы тебя также спровадить в Сибирь. Что скажешь? а?
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он
не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль
покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
Лука Лукич.
Не приведи бог служить по ученой части! Всего боишься: всякий мешается, всякому хочется
показать, что он тоже умный человек.
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе всякий
покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись, говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы!
не нашли другого места упасть! И растянулся, как черт знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)