Неточные совпадения
Наконец 7 октября фрегат «Паллада» снялся с якоря. С этим началась для меня жизнь, в которой
каждое движение,
каждый шаг,
каждое впечатление были не похожи ни
на какие прежние.
Посмотрите
на постановку и уборку парусов вблизи,
на сложность механизма,
на эту сеть снастей, канатов, веревок, концов и веревочек, из которых
каждая отправляет свое особенное назначение и есть необходимое звено в общей цепи; взгляните
на число рук, приводящих их в движение.
Скажу вам по секрету, что Фаддеев изловчился как-то обманывать бдительность Терентьева, трюмного унтер-офицера, и из-под носа у него таскал из систерн
каждое утро по кувшину воды мне
на умыванье.
«Достал, — говорил он радостно
каждый раз, вбегая с кувшином в каюту, —
на вот, ваше высокоблагородие, мойся скорее, чтоб не застали да не спросили, где взял, а я пока достану тебе полотенце рожу вытереть!» (ей-богу, не лгу!).
Я с неиспытанным наслаждением вглядывался во все, заходил в магазины, заглядывал в домы, уходил в предместья,
на рынки, смотрел
на всю толпу и в
каждого встречного отдельно.
Я после
каждой прогулки возвращаюсь домой с набитыми всякой всячиной карманами, и потом, выкладывая
каждую вещь
на стол, принужден сознаваться, что вот это вовсе не нужно, это у меня есть и т. д.
Пешеходы не толкаются, в народе не видать ни ссор, ни драк, ни пьяных
на улице, между тем почти
каждый англичанин напивается за обедом.
Хозяин осмотрел
каждый уголок; нужды нет, что хлеб еще
на корню, а он прикинул в уме, что у него окажется в наличности по истечении года, сколько он пошлет сыну в гвардию, сколько заплатит за дочь в институт.
Но худо ли, хорошо ли, а каюта была убрана; все в ней расставлено и разложено по возможности как следует;
каждой вещи назначено место
на два,
на три года.
Я ахнул: платье, белье, книги, часы, сапоги, все мои письменные принадлежности, которые я было расположил так аккуратно по ящикам бюро, — все это в кучке валялось
на полу и при
каждом толчке металось то направо, то налево.
Тогда он не раздевался, а соснет где-нибудь в кресле, готовый
каждую минуту бежать
на палубу.
По крайней мере со мной, а с вами, конечно, и подавно, всегда так было: когда фальшивые и ненормальные явления и ощущения освобождали душу хоть
на время от своего ига, когда глаза, привыкшие к стройности улиц и зданий,
на минуту, случайно, падали
на первый болотный луг,
на крутой обрыв берега, всматривались в чащу соснового леса с песчаной почвой, — как полюбишь
каждую кочку, песчаный косогор и поросшую мелким кустарником рытвину!
Каждый день во всякое время смотрел я
на небо,
на солнце,
на море — и вот мы уже в 140 ‹южной› широты, а небо все такое же, как у нас, то есть повыше,
на зените, голубое, к горизонту зеленоватое.
Обошедши все дорожки, осмотрев
каждый кустик и цветок, мы вышли опять в аллею и потом в улицу, которая вела в поле и в сады. Мы пошли по тропинке и потерялись в садах, ничем не огороженных, и рощах. Дорога поднималась заметно в гору. Наконец забрались в чащу одного сада и дошли до какой-то виллы. Мы вошли
на террасу и, усталые, сели
на каменные лавки. Из дома вышла мулатка, объявила, что господ ее нет дома, и по просьбе нашей принесла нам воды.
Каждый, выходя из ярко освещенных сеней по лестнице
на улицу, точно падал в яму.
Потом
каждая взяла свечу, раскланялись со мной и, одна за другой, медленно пошли
на лестницу.
Приехав
на место, рыщут по этому жару целый день, потом являются
на сборное место к обеду, и
каждый выпивает по нескольку бутылок портера или элю и после этого приедут домой как ни в чем не бывало; выкупаются только и опять готовы есть.
Капштатский рынок
каждую субботу наводняется привозимыми изнутри, то сухим путем,
на быках, то из порта Елизабет и Восточного Лондона,
на судах, товарами для вывоза в разные места.
На ночь нас развели по разным комнатам. Но как особых комнат было только три, и в
каждой по одной постели, то пришлось по одной постели
на двоих. Но постели таковы, что
на них могли бы лечь и четверо.
На другой день, часу в восьмом, Ферстфельд явился за нами в кабриолете,
на паре прекрасных лошадей.
Каменья эти,
на взгляд, казались не велики, так что Зеленый брался
каждый из них легко сбросить с места.
Бен в первый раз только спросил об имени
каждого из нас, и мы тут же,
на горе, обменялись с ним карточками.
Кругом горы теряли с
каждым шагом угрюмость, и мы незаметно выехали из ущелья, переехали речку, мостик и часов в пять остановились
на полчаса у маленькой мызы Клейнберг.
«Ух, уф, ах, ох!» — раздавалось по мере того, как
каждый из нас вылезал из экипажа. Отель этот был лучше всех, которые мы видели, как и сам Устер лучше всех местечек и городов по нашему пути. В гостиной, куда входишь прямо с площадки, было все чисто, как у порядочно живущего частного человека: прекрасная новая мебель, крашеные полы, круглый стол,
на нем два большие бронзовые канделябра и ваза с букетом цветов.
— «Как же, мальчишка все будет ехать сзади,
каждый раз
на новой лошади?» — «Yes», — отвечал Вандик с уcмешкой.
Каждую ночь,
на горизонте, во всех углах, играла яркая зарница.
Утром рано стучится ко мне в каюту И. И. Бутаков и просовывает в полуотворенную дверь руку с каким-то темно-красным фруктом, видом и величиной похожим
на небольшое яблоко. «Попробуйте», — говорит. Я разрезал плод: под красною мякотью скрывалась белая, кисло-сладкая сердцевина, состоящая из нескольких отделений с крупным зерном в
каждом из них.
Ко мне в каюту толпой стали ломиться индийцы, малайцы, китайцы, с аттестатами от судов разных наций, все портные, прачки, комиссионеры.
На палубе настоящий базар: разноплеменные гости разложили товары, и
каждый горланил
на своем языке, предлагая материи, раковины, обезьян, птиц, кораллы.
Возвращение
на фрегат было самое приятное время в прогулке: было совершенно прохладно; ночь тиха; кругом,
на чистом горизонте, резко отделялись черные силуэты пиков и лесов и ярко блистала зарница — вечное украшение небес в здешних местах. Прямо
на голову текли лучи звезд, как серебряные нити. Но вода была лучше всего: весла с
каждым ударом черпали чистейшее серебро, которое каскадом сыпалось и разбегалось искрами далеко вокруг шлюпки.
Я видел, их везли целый воз
на двух буйволах:
каждая свинья помещалась в особой круглой плетенке, сделанной по росту свиньи.
Китайцы и индийцы, кажется, сообща приложили
каждый свой вкус к постройке и украшениям здания: оттого никак нельзя, глядя
на эту груду камней, мишурного золота, полинялых тканей, с примесью живых цветов, составить себе идею о стиле здания и украшений.
Добрый Константин Николаевич перепробовал, по моей просьбе, все фрукты и верно передавал мне понятие о вкусе
каждого. «Это сладко, с приятной кислотой, а это дряблый, невкусный; а этот, — говорил он про какой-то небольшой, облеченный красной кожицей плод, больше похожий
на ягоду, — отзывается печеным луком» и т. д.
Оправясь, я
каждый день ездил
на берег, ходил по взморью и нетерпеливо ожидал дня отъезда.
Иногда бросало так, что надо было крепко ухватиться или за пушечные тали, или за первую попавшуюся веревку. Ветер между тем завывал больше и больше. У меня дверь была полуоткрыта, и я слышал
каждый шум,
каждое движение
на палубе: слышал, как часа в два вызвали подвахтенных брать рифы, сначала два, потом три, спустили брам-реи, а ветер все крепче. Часа в три утра взяли последний риф и спустили брам-стеньги. Начались сильные размахи.
Следили
каждое явление и сравнивали с описаниями: вихрь задул от W, потом перешел к SW; мы взяли
на О и пересекли дугу.
Лес состоял из зонтичной, или веерной, пальмы, которой
каждая ветвь похожа
на распущенный веер, потом из капустной пальмы, сердцевина которой вкусом немного напоминает капусту, но мягче и нежнее ее, да еще кардамонов и томанов, как называют эти деревья жители.
Тихо, хорошо. Наступил вечер: лес с
каждой минутой менял краски и наконец стемнел; по заливу, как тени, качались отражения скал с деревьями. В эту минуту за нами пришла шлюпка, и мы поехали. Наши суда исчезали
на темном фоне утесов, и только когда мы подъехали к ним вплоть, увидели мачты, озаренные луной.
Третья партия японцев была лучше одета: кофты у них из тонкой, полупрозрачной черной материи, у некоторых вытканы белые знаки
на спинах и рукавах — это гербы.
Каждый, даже земледелец, имеет герб и право носить его
на своей кофте. Но некоторые получают от своих начальников и вообще от высших лиц право носить их гербы, а высшие сановники — от сиогуна, как у нас ордена.
По горам, в лесу, огни, точно звезды, плавали, опускаясь и подымаясь по скатам холмов: видно было, что везде расставлены люди, что
на нас смотрели тысячи глаз, сторожили
каждое движение.
«Это-то секретари?»
На трап шли, переваливаясь с ноги
на ногу, два старика, лет 70-ти
каждый, плешивые, с седыми жиденькими косичками, в богатых штофных юбках, с широкой бархатной по подолу обшивкой, в белых бумажных чулках и, как все прочие, в соломенных сандалиях.
Известно, что этот микадо (настоящий, законный государь, отодвинутый узурпаторами-наместниками, или сиогунами,
на задний план) не может ни надеть два раза одного платья, ни дважды обедать
на одной посуде. Все это
каждый день меняется, и сиогун аккуратно поставляет ему обновки, но простые, подешевле.
Этот прямой и непосредственный родственник неба, брат, сын или племянник луны мог бы, кажется, решить, но он сидит с своими двенадцатью супругами и несколькими стами их помощниц, сочиняет стихи, играет
на лютне и кушает
каждый день
на новой посуде.
Они не понимают, что Россия не была бы Россией, Англия Англией, в торговле, войне и во всем, если б
каждую заперли
на замок.
Вдруг из дверей явились, один за другим, двенадцать слуг, по числу гостей;
каждый нес обеими руками чашку с чаем, но без блюдечка. Подойдя к гостю, слуга ловко падал
на колени, кланялся, ставил чашку
на пол, за неимением столов и никакой мебели в комнатах, вставал, кланялся и уходил. Ужасно неловко было тянуться со стула к полу в нашем платье. Я протягивал то одну, то другую руку и насилу достал. Чай отличный, как желтый китайский. Он густ, крепок и ароматен, только без сахару.
Опять появились слуги:
каждый нес лакированную деревянную подставку, с трубкой, табаком, маленькой глиняной жаровней, с горячими углями и пепельницей, и тем же порядком ставили перед нами. С этим еще было труднее возиться. Японцам хорошо, сидя
на полу и в просторном платье, проделывать все эти штуки: набивать трубку, закуривать углем, вытряхивать пепел; а нам каково со стула? Я опять вспомнил угощенье Лисицы и Журавля.
Бледная зелень ярко блеснула
на минуту, лучи покинули ее и осветили гору, потом пали
на город, а гора уже потемнела; лучи заглядывали в
каждую впадину, ласкали крутизны, которые, вслед за тем, темнели, потом облили блеском разом три небольшие холма, налево от Нагасаки, и, наконец, по всему берегу хлынул свет, как золото.
На фрегате ничего особенного: баниосы ездят
каждый день выведывать о намерениях адмирала. Сегодня были двое младших переводчиков и двое ондер-баниосов: они просили, нельзя ли нам не кататься слишком далеко, потому что им велено следить за нами, а их лодки не угоняются за нашими. «Да зачем вы следите?» — «Велено», — сказал высокий старик в синем халате. «Ведь вы нам помешать не можете». — «Велено, что делать! Мы и сами желали бы, чтоб это скорее изменилось», — прибавил он.
Мили за три от Шанхая мы увидели целый флот купеческих трехмачтовых судов, которые теснились у обоих берегов Вусуна. Я насчитал до двадцати рядов, по девяти и десяти судов в
каждом ряду. В иных местах стояли
на якоре американские так называемые клиппера, то есть большие, трехмачтовые суда, с острым носом и кормой, отличающиеся красотою и быстрым ходом.
Между прочим, я встретил целый ряд носильщиков:
каждый нес по два больших ящика с чаем. Я следил за ними. Они шли от реки: там с лодок брали ящики и несли в купеческие домы, оставляя за собой дорожку чая, как у нас, таская кули, оставляют дорожку муки. Местный колорит! В амбарах ящики эти упаковываются окончательно, герметически, и идут
на американские клипперы или английские суда.
Почва, по природе, болотистая, а ни признака болота нет, нет также какого-нибудь недопаханного аршина земли; одна гряда и борозда никак не шире и не уже другой. Самые домики, как ни бедны и ни грязны, но выстроены умно; все рассчитано в них;
каждым уголком умеют пользоваться: все
на месте и все в возможном порядке.
Но до сих пор все его усилия напрасны, европейцы сохраняют строгий нейтралитет, несмотря
на то, что он предлагает
каждому европейцу по двадцати, кажется, долларов в сутки, если кто пойдет к нему
на службу.