Неточные совпадения
Нет науки о путешествиях: авторитеты,
начиная от Аристотеля до Ломоносова включительно, молчат; путешествия не попали под ферулу риторики, и писатель свободен пробираться в недра гор, или опускаться в глубину океанов,
с ученою пытливостью, или, пожалуй, на крыльях вдохновения скользить по ним быстро и ловить мимоходом на бумагу их образы; описывать страны и народы исторически, статистически или только посмотреть, каковы трактиры, — словом, никому не отведено столько простора и никому от этого так не тесно писать, как путешественнику.
С шести часов Лондон
начинает обедать и обедает до 10, до 11, до 12 часов, смотря по состоянию и образу жизни, потом спит.
Еще
с вечера
начали брать рифы: один, два, а потом все четыре.
Фрегат взберется на голову волны, дрогнет там на гребне, потом упадет на бок и
начинает скользить
с горы, спустившись на дно между двух бугров, выпрямится, но только затем, чтоб тяжело перевалиться на другой бок и лезть вновь на холм.
Мне казалось, что я
с этого утра только и
начал путешествовать, что судьба нарочно послала нам грозные, тяжелые и скучные испытания, крепкий, семь дней без устали свирепствовавший холодный ветер и серое небо, чтоб живее тронуть мягкостью воздуха, теплым блеском солнца, нежным колоритом красок и всей этой гармонией волшебного острова, которая связует здесь небо
с морем, море
с землей — и все вместе
с душой человека.
Мы сели и
начали было
с ней разговор по-английски, а она
с нами по-португальски; мы по-французски, а она опять по-своему.
Остальная половина дороги,
начиная от гостиницы, совершенно изменяется: утесы отступают в сторону, мили на три от берега, и путь, веселый, оживленный, тянется между рядами дач, одна другой красивее. Въезжаешь в аллею из кедровых, дубовых деревьев и тополей: местами деревья образуют непроницаемый свод; кое-где другие аллеи бегут в сторону от главной, к дачам и к фермам, а потом к Винбергу, маленькому городку, который виден
с дороги.
Я передвинул блюдо к доктору, и тот
с уменьем, тонкими ломтями,
начал отделять мясо и раскладывать по тарелкам.
Потом стал расставлять перед каждым маленькие тарелки, маленькие ножи, маленькие вилки и
с таким же проворством
начал носить десерт: прекрупный янтарного цвета виноград и к нему большую хрустальную чашку
с водой, груши, гранаты, фиги и арбузы.
В других местах, куда являлись белые
с трудом и волею, подвиг вел за собой почти немедленное вознаграждение: едва успевали они миролюбиво или силой оружия завязывать сношения
с жителями, как начиналась торговля, размен произведений, и победители, в самом
начале завоевания, могли удовлетворить по крайней мере своей страсти к приобретению.
У англичан сначала не было положительной войны
с кафрами, но между тем происходили беспрестанные стычки. Может быть, англичане успели бы в самом
начале прекратить их, если б они в переговорах имели дело со всеми или по крайней мере со многими главнейшими племенами; но они сделали ошибку, обратясь в сношениях своих к предводителям одного главного племени, Гаики.
Полковники Смит и Соммерсет (первый был потом губернатором)
с февраля
начали свои действия.
Англия предоставляет теперь право избрания членов Законодательного совета самой колонии, которая, таким образом, получит самостоятельность в своих действиях, и дальнейшее ее существование может
с этой минуты упрочиваться на
началах, истекающих из собственных ее нужд.
Надо было видеть, как она схватит пребольшую собаку и
начнет так поворачивать и кусать ее, что та
с визгом едва вывернется из лап ее и бежит спрятаться.
Здесь пока, до
начала горы, растительность была скудная, и дачи,
с опаленною кругом травою и тощими кустами, смотрели жалко. Они
с закрытыми своими жалюзи, как будто
с закрытыми глазами, жмурились от солнца. Кругом немногие деревья и цветники, неудачная претензия на сад, делали эту наготу еще разительнее. Только одни исполинские кусты алоэ, вдвое выше человеческого роста, не боялись солнца и далеко раскидывали свои сочные и колючие листья.
Любитель-натуралист, по обыкновению, отправился в койку мучиться морскою болезнию; слуги ловили стулья, стаканы и все, что
начало метаться
с места на место; принайтавливали мебель в каютах.
В
начале июня мы оставили Сингапур. Недели было чересчур много, чтоб познакомиться
с этим местом. Если б мы еще остались день, то не знали бы, что делать от скуки и жара. Нет, Индия не по нас! И англичане бегут из нее, при первом удобном случае, спасаться от климата на мыс Доброй Надежды, в порт Джаксон — словом, дальше от экватора, от этих палящих дней, от беспрохладных ночей, от мест, где нельзя безнаказанно есть и пить, как едят и пьют англичане.
Вбежали люди,
начали разбирать эту кучу обломков, но в то же мгновение вся эта куча вместе
с людьми понеслась назад, прямо в мой угол: я только успел вовремя подобрать ноги. Рюмки, тарелки, чашки, бутылки в буфетах так и скакали со звоном со своих мест.
Да еще бегали по песку — сначала я думал — пауки или стоножки, а это оказались раки всевозможных цветов, форм и величин,
начиная от крошечных,
с паука, до обыкновенных: розовые, фиолетовые, синие —
с раковинами, в которых они прятались, и без раковин; они сновали взад и вперед по взморью, круглые, длинные, всякие.
Не предвидя возможности посылать к вам писем из Нагасаки, я перестал писать их и
начал вести дневник. Но случай послать письмо представляется, и я вырываю несколько листов из дневника, чем и заключу это письмо. Сообщу вам, между прочим, о нашем свидании
с нагасакским губернатором, как оно записано у меня под 9-м сентября.
Правительство знает это, но, по крайней памяти, боится, что христианская вера вредна для их законов и властей. Пусть бы оно решило теперь, что это вздор и что необходимо опять сдружиться
с чужестранцами. Да как? Кто
начнет и предложит? Члены верховного совета? — Сиогун велит им распороть себе брюхо. Сиогун? — Верховный совет предложит ему уступить место другому. Микадо не предложит, а если бы и вздумал, так сиогун не сошьет ему нового халата и даст два дня сряду обедать на одной и той же посуде.
Воцарилось глубочайшее молчание. Губернатор вынул из лакированного ящика бумагу и
начал читать чуть слышным голосом, но внятно. Только что он кончил, один старик лениво встал из ряда сидевших по правую руку, подошел к губернатору, стал, или, вернее, пал на колени,
с поклоном принял бумагу, подошел к Кичибе, опять пал на колени, без поклона подал бумагу ему и сел на свое место.
Наконец Саброски, вздохнув глубоко и прищурив глаза,
начал говорить так тихо, как дух, как будто у него не было ни губ, ни языка, ни горла; он говорил вздохами; кончил, испустив продолжительный вздох. Кичибе,
с своей улыбкой,
с ясным взглядом и наклоненной головой, просто, без вздохов и печали, объявил, что сиогун, ни больше ни меньше, как gestorben — умер!
Потом он, потянув воздух в себя,
начал переводить, по обычаю, расстановисто,
с спирающимся хохотом в горле — знак, что передает какой-нибудь отказ и этим хохотом смягчает его, золотит пилюлю.
Через день японцы приехали
с ответом от губернатора о месте на берегу, и опять Кичибе
начал: «Из Едо… не получено» и т. п. Адмирал не принял их. Посьет сказал им, что он передал адмиралу ответ и не знает, что он предпримет, потому что его превосходительство ничего не отвечал.
И поминутно, поминутно как будто
начинает что-то сыпаться
с гор: сначала в полтона, потом загремит целым аккордом.
О подарках они сказали, что их не могут принять ни губернаторы, ни баниосы, ни переводчики: «Унмоглик!» — «Из Едо, —
начал давиться Кичибе, — на этот счет не получено… разрешения». — «Ну, не надо. И мы никогда не примем, — сказали мы, — когда нужно будет иметь дело
с вами».
Японцы уехали
с обещанием вечером привезти ответ губернатора о месте. «Стало быть, о прежнем, то есть об отъезде, уже нет и речи», — сказали они, уезжая, и стали отирать себе рот, как будто стирая прежние слова. А мы
начали толковать о предстоящих переменах в нашем плане. Я еще, до отъезда их, не утерпел и вышел на палубу. Капитан распоряжался привязкой парусов. «Напрасно, — сказал я, — велите опять отвязывать, не пойдем».
Я отвык в три месяца от моря и
с большим неудовольствием смотрю, как все стали по местам, как четверо рулевых будто приросли к штурвалу, ухватясь за рукоятки колеса, как матросы полезли на марсы и как фрегат распустил крылья, а дед
начал странствовать
с юта к карте и обратно.
Хозяин,
с наружным отчаянием, но
с внутренним удовольствием, твердил: «Дом мой приступом взяли!» — и
начал бегать, суетиться.
Очевидно, что губернатору велено удержать нас, и он ждал высших лиц, чтобы сложить
с себя ответственность во всем, что бы мы ни предприняли. Впрочем, положительно сказать ничего нельзя: может быть, полномочные и действительно тут — как добраться до истины? все средства к обману на их стороне. Они могут сказать нам, что один какой-нибудь полномочный заболел в дороге и что трое не могут
начать дела без него и т. п., — поверить их невозможно.
Они долго не допустят свободно ходить по своим городам, ездить внутрь страны, заводить частные сношения, даже и тогда, когда решатся
начать торговлю
с иностранцами.
Что
с ними делать? Им велят удалиться, они отойдут на лодках от фрегата, станут в некотором расстоянии; и только мы отвалим, гребцы затянут свою песню «Оссильян! оссильян!» и
начнут стараться перегнать нас.
После семи или восьми заседаний
начал уже ездить на фрегат церемониймейстер Накамура Тамея
с Эйноске и
с четырьмя секретарями, записывавшими все, что говорилось.
Впрочем, если заговоришь вот хоть
с этим американским кэптеном, в синей куртке, который наступает на вас
с сжатыми кулаками,
с стиснутыми зубами и
с зверским взглядом своих глаз, цвета морской воды, он сейчас разожмет кулаки и
начнет говорить, разумеется, о том, откуда идет, куда, чем торгует, что выгоднее, привозить или вывозить и т. п.
Он
начал мне длинную какую-то речь по-французски, и хотя говорил очень сносно на этом языке, но я почти ничего не понял, может быть, оттого, что он к каждому слову прибавлял: «Je vous parle franchement, vous comprenez?» [«Я говорю
с вами откровенно, понимаете?» — фр.]
Я бросил кончик закуренной сигары на землю: они
с жадностью схватили ее и
начали по очереди курить. Я дал им всем по сигаре:
с какой радостью и поклонами приняли они подарок! Я потом захотел полежать на доске вне палатки: они бросились услуживать, отирать доску, подставлять под нее камешки.
От тяжести акулы и от усилий ее освободиться железный крюк
начал понемногу разгибаться, веревка затрещала. Еще одно усилие со стороны акулы — веревка не выдержала бы, и акула унесла бы в море крюк, часть веревки и растерзанную челюсть. «Держи! держи! ташши скорее!» — раздавалось между тем у нас над головой. «Нет, постой ташшить! — кричали другие, — оборвется; давай конец!» (Конец — веревка, которую бросают
с судна шлюпкам, когда пристают и в других подобных случаях.)
Прежде всего они спросили, «какие мы варвары, северные или южные?» А мы им написали, чтоб они привезли нам кур, зелени, рыбы, а у нас взяли бы деньги за это, или же ром, полотно и тому подобные предметы. Старик взял эту записку, надулся, как петух, и,
с комическою важностью,
с амфазом, нараспев,
начал декламировать написанное. Это отчасти напоминало мерное пение наших нищих о Лазаре. Потом, прочитав, старик написал по-китайски в ответ, что «почтенных кур у них нет». А неправда: наши видели кур.
Корейцы увидели образ Спасителя в каюте; и когда, на вопрос их: «Кто это», успели кое-как отвечать им, они встали
с мест своих и
начали низко и благоговейно кланяться образу. Между тем набралось на фрегат около ста человек корейцев, так что принуждены были больше не пускать. Долго просидели они и наконец уехали.
Японец имеет общее
с китайцем то, что он тоже эгоист, но
с другой точки зрения: как у того нет сознания о государственном
начале, о центральной, высшей власти, так у этого, напротив, оно стоит выше всего; но это только от страха.
Другой переводчик, Эйноске, был в Едо и возился там «
с людьми Соединенных Штатов». Мы узнали, что эти «люди» ведут переговоры мирно; что их точно так же провожают в прогулках лодки и не пускают на берег и т. п. Еще узнали, что у них один пароход приткнулся к мели и
начал было погружаться на рейде; люди уже бросились на японские лодки, но пробитое отверстие успели заткнуть. Американцы в Едо не были, а только в его заливе, который мелководен, и на судах к столице верст за тридцать подойти нельзя.
Он, помолчав немного,
начал так: «Однажды я ехал из Буюкдерэ в Константинополь и на минуту слез… а лошадь ушла вперед
с дороги: так я и пришел пешком, верст пятнадцать будет…» — «Ну так что ж?» — «Вот я и боялся, — заключил Тимофей, — что, пожалуй, и эти лошади уйдут, вбежавши на гору, так чтоб не пришлось тоже идти пешком».
Я сел; лошади вдруг стали ворочать назад; телега затрещала, Затей терялся; прибежали якуты; лошади
начали бить; наконец их распрягли и привязали одну к загородке, ограждающей болото; она рванулась; гнилая загородка не выдержала, и лошадь помчалась в лес, унося
с собой на веревке почти целое бревно от забора.
Не то было
с смотрителем: он методически
начал разоблачаться, медленно снимая одну вещь за другою,
с очков до сапог включительно.
«Осмелюсь доложить, — вдруг заговорил он, привстав
с постели, что делал всякий раз, как
начинал разговор, — я боюсь пожара: здесь сена много, а огня тушить на очаге нельзя, ночью студено будет, так не угодно ли, я велю двух якутов поставить у камина смотреть за огнем!..» — «Как хотите, — сказал я, — зачем же двух?» — «Будут и друг за другом смотреть».
Я так думал вслух, при купцах, и они согласились со мною.
С общей точки зрения оно очень хорошо; а для этих пяти, шести, десяти человек — нет. Торговля в этой малонаселенной части империи обращается, как кровь в жилах, помогая распространению народонаселения. Одно место глохнет, другое возникает рядом, потом третье и т. д., а между тем люди разбредутся в разные стороны, оснуются в глуши и вместо золота
начнут добывать из земли что-нибудь другое.
— «Что ты, любезный,
с ума сошел: нельзя ли вместо сорока пяти проехать только двадцать?» — «Сделайте божескую милость, —
начал умолять, — на станции гора крута, мои кони не встащат, так нельзя ли вам остановиться внизу, а ямщики сведут коней вниз и там заложат, и вы поедете еще двадцать пять верст?» — «Однако не хочу, — сказал я, — если озябну, как же быть?» — «Да как-нибудь уж…» Я сделал ему милость — и ничего.
Когда я записал и его имя в книжку за нерадение, она ужасно
начала хлопотать, чтоб мне изладить коней: сама взнуздывала, завязывала упряжь, помогала запрягать, чтоб только меня успокоить, чтоб я не жаловался на мужа, и делала это
с своего рода грацией.
Потом (это уж такой обычай) идут все спускать лошадей на Лену: «На руках спустим», — говорят они, и каждую лошадь берут человека четыре,
начинают вести
с горы и ведут, пока лошади и сами смирно идут, а когда начинается самое крутое место, они все рассыпаются, и лошади мчатся до тех пор, пока захотят остановиться.