Неточные совпадения
Еще барыня, умная, милая, заплакала,
когда я приехал с ней прощаться.
И теперь
еще, при конце плавания, я помню то тяжелое впечатление, от которого сжалось сердце,
когда я в первый раз вглядывался в принадлежности судна, заглянул в трюм, в темные закоулки, как мышиные норки, куда едва доходит бледный луч света чрез толстое в ладонь стекло.
Мудрено ли, что при таких понятиях я уехал от вас с сухими глазами, чему немало способствовало
еще и то, что, уезжая надолго и далеко, покидаешь кучу надоевших до крайности лиц, занятий, стен и едешь, как я ехал, в новые, чудесные миры, в существование которых плохо верится, хотя штурман по пальцам рассчитывает,
когда должны прийти в Индию,
когда в Китай, и уверяет, что он был везде по три раза.
На другой день,
когда я вышел на улицу, я был в большом недоумении: надо было начать путешествовать в чужой стороне, а я
еще не решил как.
И
когда он считает барыши за не сжатый
еще хлеб, он не отделяет несколько сот рублей послать в какое-нибудь заведение, поддержать соседа?
И вот к концу года выходит вовсе не тот счет в деньгах, какой он прикинул в уме, ходя по полям,
когда хлеб был
еще на корню…
Когда услышите вой ветра с запада, помните, что это только слабое эхо того зефира, который треплет нас, а задует с востока, от вас, пошлите мне поклон — дойдет. Но уж пристал к борту бот, на который ссаживают лоцмана. Спешу запечатать письмо.
Еще последнее «прости»! Увидимся ли? В путешествии, или походе, как называют мои товарищи, пока
еще самое лучшее для меня — надежда воротиться.
Я не обогнул
еще и четверти, а между тем мне захотелось уже побеседовать с вами на необъятной дали, среди волн, на рубеже Атлантического, Южнополярного и Индийского морей,
когда вокруг все спит, кроме вахтенного офицера, меня и океана.
Это обстоятельство подало кафрам первый и главный повод к открытой вражде с европейцами, которая усилилась
еще более,
когда, вскоре после того, англичане расстреляли одного из значительных вождей, дядю Гаики, по имени Секо, оказавшего сопротивление при отнятии европейцами у его племени украденного скота.
«
Еще салату!» — приказал барон, и
когда наши воротились, мы принялись как следует за суп и своим порядком дошли опять до третьего салатника.
Наши
еще разговаривали с Беном,
когда мы пришли. Зеленый, по обыкновению, залег спать с восьми часов и проснулся только поесть винограду за ужином. Мы поужинали и легли. Здесь было немного комнат, и те маленькие. В каждой было по две постели, каждая для двоих.
Солнце уже садилось,
когда мы поехали дальше, к Устеру, по одной,
еще не конченной дороге.
«Отвези в последний раз в Саймонстоун, — сказал я не без грусти, — завтра утром приезжай за нами». — «Yes, sir, — отвечал он, — а знаете ли, — прибавил потом, — что пришло
еще русское судно?» — «Какое?
когда?» — «Вчера вечером», — отвечал он.
Когда ехали по колонии, так
еще он вез сомнительную змею: не знали, околела она или нет.
Кстати о кокосах. Недолго они нравились нам. Если их сорвать с дерева,
еще зеленые, и тотчас пить, то сок прохладен; но
когда орех полежит несколько дней, молоко согревается и густеет. В зрелом орехе оно образует внутри скорлупы твердую оболочку, как ядро наших простых орехов. Мы делали из ядра молоко, как из миндаля: оно жирно и приторно; так пить нельзя; с чаем и кофе хорошо, как замена сливок.
Когда мы подходили к его клетке, он поспешно удалялся от нас, метался во все четыре угла, как будто отыскивая
еще пятого, чтоб спрятаться; но
когда мы уходили прочь, он бежал к двери, сердился, поднимал ужасную возню, топал ногами, бил крыльями в дверь, клевал ее — словом, так и просился, по характеру, в басни Крылова.
Полудня
еще не было,
когда мы вошли на пристань и поспешно скрылись в слабую тень молодого сада.
Я
еще из каюты ночью слышал,
когда все утихло на фрегате, шум будто водяной мельницы.
Я не раз упомянул о разрезывании брюха. Кажется, теперь этот обычай употребляется реже. После нашего прихода,
когда правительство убедится, что и ему самому, не только подданным, придется изменить многое у себя, конечно будут пороть брюхо
еще реже. А вот пока что говорит об этом обычае мой ученый источник, из которого я привел некоторые места в начале этого письма...
Еще дела не начались, а на Лючу, в прихожей у порога, и в Китае также, стоит нетерпеливо, как у долго не отпирающихся дверей, толпа миссионеров: они ждут не дождутся,
когда настанет пора восстановить дерзко поверженный крест…
Моряки катаются непременно на парусах, стало быть в ветер, чего многие не любят, да
еще в свежий ветер, то есть
когда шлюпка лежит на боку и
когда белоголовые волны скачут выше борта, а иногда и за борт.
Часа в три мы снялись с якоря, пробыв ровно три месяца в Нагасаки: 10 августа пришли и 11 ноября ушли. Я лег было спать, но топот людей, укладка якорной цепи разбудили меня. Я вышел в ту минуту,
когда мы выходили на первый рейд, к Ковальским, так называемым, воротам. Недавно я
еще катался тут. Вон и бухта, которую мы осматривали, вон Паппенберг, все знакомые рытвины и ложбины на дальних высоких горах, вот Каменосима, Ивосима, вон, налево, синеет мыс Номо, а вот и простор, беспредельность, море!
И
когда сойдем,
еще не знаю.
Притом он мануфактурный город: нелегко широкий приток товаров его к южному порту поворотить в другую сторону, особенно
когда этот порт имеет
еще на своей стороне право старшинства.
Когда губернатор провинции протестовал против этого, консул отвечал, что католические миссионеры, в разных местах,
еще дальше имеют монастыри: пусть губернатор выгонит их оттуда, тогда и он откажется от дачи.
В другой раз к этому же консулу пристал губернатор, зачем он снаряжает судно, да
еще, кажется, с опиумом, в какой-то шестой порт, чуть ли не в самый Пекин,
когда открыто только пять? «А зачем, — возразил тот опять, — у острова Чусана, который не открыт для европейцев, давно стоят английские корабли? Выгоните их, и я не пошлю судно в Пекин». Губернатор знал, конечно, зачем стоят английские корабли у Чусана, и не выгнал их. Так судно американское и пошло, куда хотело.
Однажды на вопрос, кажется, о том, отчего они так медлят торговать с иностранцами, Кавадзи отвечал: «Торговля у нас дело новое, несозрелое; надо подумать, как, где, чем торговать. Девицу отдают замуж, — прибавил он, —
когда она вырастет: торговля у нас не выросла
еще…»
Еще в первое посещение фрегата,
когда четверо полномочных и он сидели с нами за обедом в адмиральской каюте, он выказал мне расположение: предлагали тосты, и он предложил, сказав, что очень рад видеть всех, особенно меня.
Адмирал не хотел, однако ж, напрасно держать их в страхе: он предполагал объявить им, что мы воротимся не прежде весны, но только хотел сказать это уходя, чтобы они не делали возражений. Оттого им послали объявить об этом,
когда мы уже снимались с якоря. На прощанье Тсутсуй и губернаторы прислали
еще недосланные подарки, первый бездну ящиков адмиралу, Посьету, капитану и мне, вторые — живности и зелени для всех.
И долго
еще не отступят они от этих строгостей, разве
когда заменят свою жизнь европейскою.
Утром вам приносят чай, или кофе, или шоколад,
когда вы
еще в постели.
Но все это можно сделать в крайности, в случае пожара, землетрясения или
когда вода дойдет разве до горла, а она
еще и до колен не дошла.
Когда мы садились в катер, вдруг пришли сказать нам, что гости уж едут, что часть общества опередила нас. А мы
еще не отвалили! Как засуетились наши молодые люди! Только что мы выгребли из Пассига, велели поставить паруса и понеслись. Под берегом было довольно тихо, и катер шел покойно, но мы видели вдали, как кувыркалась в волнах крытая барка с гостями.
От тяжести акулы и от усилий ее освободиться железный крюк начал понемногу разгибаться, веревка затрещала.
Еще одно усилие со стороны акулы — веревка не выдержала бы, и акула унесла бы в море крюк, часть веревки и растерзанную челюсть. «Держи! держи! ташши скорее!» — раздавалось между тем у нас над головой. «Нет, постой ташшить! — кричали другие, — оборвется; давай конец!» (Конец — веревка, которую бросают с судна шлюпкам,
когда пристают и в других подобных случаях.)
Мне кажется, всего бы удобнее завязывать сношения с ними теперь,
когда они
еще не закоренели в недоверчивости к европейцам и не заперлись от них и
когда правительство не приняло сильных мер против иностранцев и их торговли.
Так
когда и мы все перебрались на шкуну, рассовали кое-куда багаж,
когда разошлись по углам, особенно улеглись ночью спать, то хоть бы и
еще взять народу и вещей. Это та же история, что с чемоданом: не верится, чтоб вошло все приготовленное количество вещей, а потом окажется, что можно как-нибудь сунуть и то, втиснуть другое, третье.
Посмотрите на толпу путешественников,
когда они медленно подбираются к новому месту: на горизонте видна
еще синяя линия берега, а они все наверху: равнодушных, отсталых, ленивых, сонных нет.
Еще в тропиках,
когда мелькало в уме предположение о возможности возвратиться домой через Сибирь, бывшие в Сибири спутники говорили, что в Аяне надо бросить все вещи и взять только самое необходимое; а здесь теперь говорят, что бросать ничего не надобно, что можно увязать на вьючных лошадей все, что ни захочешь, даже книги.
Когда я подскакал на двух тройках к Ыргалахской станции, с противоположной стороны подскакала другая тройка; я
еще издали видел, как она неслась.
«Слава Богу, если
еще есть поварня! — говорил отец Никита, — а то и не бывает…» — «Как же тогда?» — «Тогда ночуем на снегу». — «Но не в сорок градусов, надеюсь». — «И в сорок ночуем: куда ж деться?» — «Как же так? ведь, говорят, при 40˚ дышать нельзя…» — «Трудно, грудь режет немного, да дышим. Мы разводим огонь, и притом в снегу тепло. Мороз ничего, — прибавил он, — мы привыкли, да и хорошо закутаны. А вот гораздо хуже,
когда застанет пурга…»
Конечно, долго
еще ждать,
когда мы будем носить сукна якутских фабрик; но этого и не нужно пока.
Экипажи спускают на Лену на одной лошади, или коне, как здесь все говорят, и уже внизу подпрягают других, и тут
еще держат их человек пять ямщиков, пока садится очередный ямщик; и
когда он заберет вожжи, все расступятся и тройка или пятерка помчит что есть мочи, но скоро утомится: снег глубок, бежать вязко, или, по-здешнему, убродно.
Беда
еще,
когда столкнется много проезжих, — лошадей мало.
Помню
еще теперь минуту комического страха, которую я испытал, впрочем, напрасно,
когда, отойдя на шкуне с версту от фрегата, мы стали на мель в устье Амурского лимана.
Но и наши не оставались в долгу. В то самое время,
когда фрегат крутило и било об дно, на него нанесло напором воды две джонки. С одной из них сняли с большим трудом и приняли на фрегат двух японцев, которые неохотно дали себя спасти, под влиянием строгого
еще тогда запрещения от правительства сноситься с иноземцами. Третий товарищ их решительно побоялся, по этой причине, последовать примеру первых двух и тотчас же погиб вместе с джонкой. Сняли также с плывшей мимо крыши дома старуху.