Неточные совпадения
«Да
как вы там будете ходить — качает?» — спрашивали
люди, которые находят, что если заказать карету не у такого-то каретника, так уж в ней качает.
Как уживетесь с новыми
людьми?» — сыпались вопросы, и на меня смотрели с болезненным любопытством,
как на жертву, обреченную пытке.
Гончарова.], поэт, — хочу в Бразилию, в Индию, хочу туда, где солнце из камня вызывает жизнь и тут же рядом превращает в камень все, чего коснется своим огнем; где
человек,
как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное лето, — туда, в светлые чертоги Божьего мира, где природа,
как баядерка, дышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза не устанут смотреть, а сердце биться».
И
люди тоже, даже незнакомые, в другое время недоступные, хуже судьбы,
как будто сговорились уладить дело. Я был жертвой внутренней борьбы, волнений, почти изнемогал. «Куда это? Что я затеял?» И на лицах других мне страшно было читать эти вопросы. Участие пугало меня. Я с тоской смотрел,
как пустела моя квартира,
как из нее понесли мебель, письменный стол, покойное кресло, диван. Покинуть все это, променять на что?
Все четыреста
человек экипажа столпились на палубе, раздались командные слова, многие матросы поползли вверх по вантам,
как мухи облепили реи, и судно окрылилось парусами.
Непривычному
человеку покажется, что случилось какое-нибудь бедствие,
как будто что-нибудь сломалось, оборвалось и корабль сейчас пойдет на дно.
С первого раза невыгодно действует на воображение все, что потом привычному глазу кажется удобством: недостаток света, простора, люки, куда
люди как будто проваливаются, пригвожденные к стенам комоды и диваны, привязанные к полу столы и стулья, тяжелые орудия, ядра и картечи, правильными кучами на кранцах,
как на подносах, расставленные у орудий; груды снастей, висящих, лежащих, двигающихся и неподвижных, койки вместо постелей, отсутствие всего лишнего; порядок и стройность вместо красивого беспорядка и некрасивой распущенности,
как в
людях, так и в убранстве этого плавучего жилища.
Заговорив о парусах, кстати скажу вам,
какое впечатление сделала на меня парусная система. Многие наслаждаются этою системой, видя в ней доказательство будто бы могущества
человека над бурною стихией. Я вижу совсем противное, то есть доказательство его бессилия одолеть воду.
Только и говорится о том,
как корабль стукнулся о камень, повалился на бок,
как рухнули мачты, палубы,
как гибли сотнями
люди — одни раздавленные пушками, другие утонули…
Теперь еще у меня пока нет ни ключа, ни догадок, ни даже воображения: все это подавлено рядом опытов, более или менее трудных, новых, иногда не совсем занимательных, вероятно, потому, что для многих из них нужен запас свежести взгляда и большей впечатлительности: в известные лета жизнь начинает отказывать
человеку во многих приманках, на том основании, на
каком скупая мать отказывает в деньгах выделенному сыну.
Не лучше ли, когда порядочные
люди называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем, не одолжив друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего один от другого, живут десятки лет, не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим, и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если нельзя, то
как можно менее заметно,
как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
На эти случаи, кажется, есть особые глаза и уши, зорче и острее обыкновенных, или
как будто
человек не только глазами и ушами, но легкими и порами вбирает в себя впечатления, напитывается ими,
как воздухом.
Это вглядыванье, вдумыванье в чужую жизнь, в жизнь ли целого народа или одного
человека, отдельно, дает наблюдателю такой общечеловеческий и частный урок,
какого ни в книгах, ни в
каких школах не отыщешь.
Дурно одетых
людей — тоже не видать: они, должно быть,
как тараканы, прячутся где-нибудь в щелях отдаленных кварталов; большая часть одеты со вкусом и нарядно; остальные чисто, все причесаны, приглажены и особенно обриты.
Известно,
как англичане уважают общественные приличия. Это уважение к общему спокойствию, безопасности, устранение всех неприятностей и неудобств — простирается даже до некоторой скуки. Едешь в вагоне, народу битком набито, а тишина,
как будто «в гробе тьмы
людей», по выражению Пушкина.
Животным так внушают правила поведения, что бык
как будто бы понимает, зачем он жиреет, а
человек, напротив, старается забывать, зачем он круглый Божий день и год, и всю жизнь, только и делает, что подкладывает в печь уголь или открывает и закрывает какой-то клапан.
Там гаснет огонь машины и зажигается другой, огонь очага или камина; там англичанин перестает быть администратором, купцом, дипломатом и делается
человеком, другом, любовником, нежным, откровенным, доверчивым, и
как ревниво охраняет он свой алтарь!
Другой, с которым я чаще всего беседую, очень милый товарищ, тоже всегда ровный, никогда не выходящий из себя
человек; но его не так легко удовлетворить,
как первого.
Светский
человек умеет поставить себя в такое отношение с вами,
как будто забывает о себе и делает все для вас, всем жертвует вам, не делая в самом деле и не жертвуя ничего, напротив, еще курит ваши же сигары,
как барон мои.
Если обстановить этими выдумками, машинками, пружинками и таблицами жизнь
человека, то можно в pendant к вопросу о том, «достовернее ли стала история с тех пор,
как размножились ее источники» — поставить вопрос, «удобнее ли стало жить на свете с тех пор,
как размножились удобства?» Новейший англичанин не должен просыпаться сам; еще хуже, если его будит слуга: это варварство, отсталость, и притом слуги дороги в Лондоне.
Теперь я жадно вглядывался в его физиономию,
как вглядываются в
человека, которого знали по портрету.
Но ему не верилось,
как это
человек может не ходить, когда ноги есть.
Поди, разбирай, из
каких элементов сложился русский
человек!
Я тут же прилег и раз десять вскакивал ночью, пробуждаясь от скрипа, от какого-нибудь внезапного крика, от топота
людей, от свистков; впросонках видел,
как дед приходил и уходил с веселым видом.
Как прекрасна жизнь, между прочим и потому, что
человек может путешествовать!
А скажите-ка, что вы нездоровы, что у вас, например,
человек двадцать-тридцать больных лихорадкой, так вас очень учтиво попросят не съезжать на берег и
как можно скорее удалиться.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно,
как ползают
люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
А все на русского
человека говорят, что просит на водку: он точно просит; но если поднесут, так он и не попросит; а жителю юга,
как вижу теперь, и не поднесут, а он выпьет и все-таки попросит на водку.
До
какой степени могут избаловаться
люди!
Нигде
человек не бывает так жалок, дерзок и по временам так внезапно счастлив,
как на море.
Боже мой! что оно делает с
человеком?
как облегчит от всякой нравственной и физической тягости! точно снимет ношу с плеч и с головы, даст свободу дыханию, чувству, мысли…
Нужно ли вам поэзии, ярких особенностей природы — не ходите за ними под тропики: рисуйте небо везде, где его увидите, рисуйте с торцовой мостовой Невского проспекта, когда солнце, излив огонь и блеск на крыши домов, протечет чрез Аничков и Полицейский мосты, медленно опустится за Чекуши; когда небо
как будто задумается ночью, побледнеет на минуту и вдруг вспыхнет опять,
как задумывается и
человек, ища мысли: по лицу на мгновенье разольется туман, и потом внезапно озарится оно отысканной мыслью.
К нам приехал чиновник, негр, в форменном фраке, с галунами. Он, по обыкновению, осведомился о здоровье
людей, потом об имени судна, о числе
людей, о цели путешествия и все это тщательно, но с большим трудом, с гримасами, записал в тетрадь. Я стоял подле него и смотрел,
как он выводил каракули. Нелегко далась ему грамота.
Сон и спокойствие объемлют море и небо,
как идеал отрадной, прекрасной, немучительной смерти,
какою хотелось бы успокоиться измученному страстями и невзгодами
человеку.
А
какая бездна невидимых и неведомых
человеку тварей движется и кипит в этой чаше, переполненной жизнью!
Решением этого вопроса решится и предыдущий, то есть о том, будут ли вознаграждены усилия европейца, удастся ли, с помощью уже недиких братьев, извлечь из скупой почвы, посредством искусства, все, что может только она дать
человеку за труд? усовершенствует ли он всеми средствами,
какими обладает цивилизация, продукты и промыслы? возведет ли последние в степень систематического занятия туземцев? откроет ли или привьет новые отрасли, до сих пор чуждые стране?
Темная, закоптелая комнатка, убранная по-голландски, смотрит, однако ж, на путешественника радушно,
как небритый и немытый
человек смотрит исподлобья, но ласковым взглядом.
Боже мой!
как я давно не видал такого быта, таких простых и добрых
людей и
как рад был бы подольше остаться тут!
На южной оконечности горы издалека был виден,
как будто руками человеческими обточенный, громадный камень: это Diamond — Алмаз, камень-пещера, в которой можно пообедать
человекам пятнадцати.
«Ух, уф, ах, ох!» — раздавалось по мере того,
как каждый из нас вылезал из экипажа. Отель этот был лучше всех, которые мы видели,
как и сам Устер лучше всех местечек и городов по нашему пути. В гостиной, куда входишь прямо с площадки, было все чисто,
как у порядочно живущего частного
человека: прекрасная новая мебель, крашеные полы, круглый стол, на нем два большие бронзовые канделябра и ваза с букетом цветов.
Я хотел было заснуть, но вдруг мне пришло в голову сомнение: ведь мы в Африке; здесь вон и деревья, и скот, и
люди, даже лягушки не такие,
как у нас; может быть, чего доброго, и мыши не такие: может быть, они…
Здесь нужны
люди, которые бы шли на подвиг; или надо обмануть пришельцев, сказать, что клад зарыт в земле,
как сделал земледелец перед смертью с своими детьми, чтобы они изрыли ее всю.
В этом воздухе природа,
как будто явно и открыто для
человека, совершает процесс творчества; здесь можно непосвященному глазу следить,
как образуются, растут и зреют ее чудеса; подслушивать,
как растет трава.
Едешь
как будто среди неизмеримых возделанных садов и парков всесветного богача. Страстное, горячее дыхание солнца вечно охраняет эти места от холода и непогоды, а другой деятель, могучая влага, умеряет силу солнца, питает почву, родит нежные плоды и… убивает
человека испарениями.
Но сколько жизни покоится в этой мягкой, нежной теплоте, перед которой вы доверчиво, без опасения, открываете грудь и горло,
как перед ласками добрых
людей доверчиво открываете сердце!
Мы шутя делали предположения: не пираты ли это, которые подосланы своею шайкою выведать,
какого рода судно идет, сколько на нем
людей и оружия, чтоб потом решить, напасть на него или нет.
Людей,
как это они всегда делают, отвели на один из Зондских островов в плен, а судно утопили.
Мы застали уже
человек до пятнадцати англичан и американцев: они — по обыкновению — пили себе,
как будто в Англии, херес, портвейн и эль.
Живут же
люди в этих климатах, и
как дешево!
Какую роль играет этот орех здесь, в тропических широтах! Его едят и
люди, и животные; сок его пьют; из ядра делают масло, составляющее одну из главных статей торговли в Китае, на Сандвичевых островах и в многих других местах; из древесины строят домы, листьями кроют их, из чашек ореха делают посуду.