Неточные совпадения
Но, к удивлению и удовольствию моему, на длинном столе
стоял всего один графин хереса, из которого человека два выпили по рюмке,
другие и не заметили его.
В разных местах по горам носились облака. Там белое облако
стояло неподвижно, как будто прильнуло к земле, а там раскинулось по горе
другое, тонкое и прозрачное, как кисея, и сеяло дождь; гора опоясывалась радугами.
Взгляд далеко обнимает пространство и ничего не встречает, кроме белоснежного песку, разноцветной и разнообразной травы да однообразных кустов, потом неизбежных гор, которые группами, беспорядочно
стоят, как люди, на огромной площади, то в кружок, то рядом, то лицом или спинами
друг к
другу.
Как обыкновенно водится на английских обедах, один посылал свою тарелку туда, где
стояли котлеты,
другой просил рыбы, и обед съедался вдруг.
Стол накрыт, как для обеда;
стоит блюд шесть и дымятся; на
другом столе дымился чай и кофе.
Только что мы осмотрели все углы, чучел птиц и зверей, картинки, как хозяин пригласил нас в
другую комнату, где уже
стояли ветчина с яичницей и кофе.
На столе лежала Библия и
другие книги, рукоделья, тетради и т. п., у стены
стояло фортепиано.
Вскоре мы подъехали к самому живописному месту. Мы только спустились с одной скалы, и перед нами представилась широкая расчищенная площадка, обнесенная валом. На площадке выстроено несколько флигелей. Это
другая тюрьма. В некотором расстоянии, особо от тюремных флигелей,
стоял маленький домик, где жил сын Бена, он же смотритель тюрьмы и помощник своего отца.
Потом оглянулись и заметили, что уже мы давно на дворе, что Вандик отпряг лошадей и перед нами
стояли двое молодых людей: сын Бена, белокурый, краснощекий молодой человек, и
другой, пастор-миссионер.
Ужин, благодаря двойным стараниям Бена и барона, был если не отличный, то обильный. Ростбиф, бифштекс, ветчина, куры, утки, баранина, с приправой горчиц, перцев, сой, пикулей и
других отрав, которые страшно употребить и наружно, в виде пластырей, и которые англичане принимают внутрь, совсем загромоздили стол, так что виноград, фиги и миндаль
стояли на особом столе. Было весело. Бен много рассказывал, барон много ел, мы много слушали, Зеленый после десерта много дремал.
Но это было нелегко, при качке, без Фаддеева, который где-нибудь
стоял на брасах или присутствовал вверху, на ноках рей: он один знал, где что у меня лежит. Я отворял то тот, то
другой ящик, а ящики лезли вон и толкали меня прочь. Хочешь сесть на стул — качнет, и сядешь мимо. Я лег и заснул. Ветер смягчился и задул попутный; судно понеслось быстро.
Между идолами
стоит Будда, с своими двумя прислужниками, и какая-то богиня, еще два
другие идола — все с чудовищно-безобразными лицами.
Точно несколько львов и тигров бросаются, вскакивают на дыбы, чтоб впиться один в
другого, и мечутся кверху, а там вдруг целой толпой шарахнулись вниз — только пыль столбом
стоит поверх, и судно летит туда же за ними, в бездну, но новая сила толкает его опять вверх и потом становит боком.
Решились не допустить мачту упасть и в помощь ослабевшим вантам «заложили сейтали» (веревки с блоками). Работа кипела, несмотря на то, что уж наступила ночь. Успокоились не прежде, как кончив ее. На
другой день стали вытягивать самые ванты. К счастию, погода стихла и дала исполнить это, по возможности, хорошо. Сегодня мачта почти
стоит твердо; но на всякий случай заносят пару лишних вант, чтоб новый крепкий ветер не застал врасплох.
Совестно ли ему было, что он не был допущен в каюту, или просто он признавал в себе
другое какое-нибудь достоинство, кроме чести быть японским чиновником, и понимал, что окружает его, — не знаю, но он
стоял на палубе гордо, в красивой, небрежной позе.
Наконец входим в залу, светлее и больше
других; справа
стоял, в нише, золоченый большой лук: знак ли это губернаторского сана или так, украшение — я добиться не мог.
Мы с любопытством смотрели на все: я искал глазами Китая, и шкипер искал кого-то с нами вместе. «Берег очень близко, не пора ли поворачивать?» — с живостью кто-то сказал из наших. Шкипер схватился за руль, крикнул — мы быстро нагнулись, паруса перенесли на
другую сторону, но шкуна не поворачивала; ветер ударил сильно — она все
стоит: мы были на мели. «Отдай шкоты!» — закричали офицеры нашим матросам. Отдали, и шкуна, располагавшая лечь на бок, выпрямилась, но с мели уже не сходила.
Впрочем, всем
другим нациям простительно не уметь наслаждаться хорошим чаем: надо знать, что значит чашка чаю, когда войдешь в трескучий, тридцатиградусный мороз в теплую комнату и сядешь около самовара, чтоб оценить достоинство чая. С каким наслаждением пили мы чай, который привез нам в Нагасаки капитан Фуругельм! Ящик
стоит 16 испанских талеров; в нем около 70 русских фунтов; и какой чай! У нас он продается не менее 5 руб. сер. за фунт.
Ни у кого
другого, даже у немца, недостанет терпения так мелко и чисто выработать вещь, или это будет
стоить бог знает каких денег.
Мы пошли обратно к городу, по временам останавливаясь и любуясь яркой зеленью посевов и правильно изрезанными полями, засеянными рисом и хлопчатобумажными кустарниками, которые очень некрасивы без бумаги: просто сухие, черные прутья, какие остаются на выжженном месте. Голоногие китайцы,
стоя по колено в воде, вытаскивали пучки рисовых колосьев и пересаживали их на
другое место.
В
другой раз к этому же консулу пристал губернатор, зачем он снаряжает судно, да еще, кажется, с опиумом, в какой-то шестой порт, чуть ли не в самый Пекин, когда открыто только пять? «А зачем, — возразил тот опять, — у острова Чусана, который не открыт для европейцев, давно
стоят английские корабли? Выгоните их, и я не пошлю судно в Пекин». Губернатор знал, конечно, зачем
стоят английские корабли у Чусана, и не выгнал их. Так судно американское и пошло, куда хотело.
Открыли его: там
стоял другой сундук, поменьше, потом третий, четвертый, все меньше и меньше.
Но все готово: у одних дверей
стоит религия, с крестом и лучами света, и кротко ждет пробуждения младенцев; у
других — «люди Соединенных Штатов» с бумажными и шерстяными тканями, ружьями, пушками и прочими орудиями новейшей цивилизации…
Другой солдат
стоял на часах.
Мы промчались по предместью, теперь уже наполненному толпами народа, большею частию тагалами и китайцами, отчасти также метисами: весь этот люд шел на работу или с работы;
другие, казалось, просто обрадовались наступавшей прохладе и вышли из домов гулять, ходили по лавкам,
стояли толпами и разговаривали.
Мальчишки
стояли на коленях по трое в ряд; один читал молитвы,
другие повторяли нараспев, да тут же кстати и шалили, — все тагалы; взрослых мужчин не было ни одного.
Конечно, они могли бы быть еще деятельнее, следовательно, жить в большем довольстве, не витать в этих хижинах, как птицы; но для этого надобно, чтоб и повелители их, то есть испанцы, были подеятельнее; а они
стоят друг друга: tel maitre, tel valet [каков хозяин, таков и слуга — фр.]».
Я думал, не оборвалась ли снасть или что-нибудь в этом роде, и не трогался с места; но вдруг слышу, многие голоса кричат на юте: «Ташши, ташши!», а
другие: «Нет,
стой! не ташши, оборвется!»
От тяжести акулы и от усилий ее освободиться железный крюк начал понемногу разгибаться, веревка затрещала. Еще одно усилие со стороны акулы — веревка не выдержала бы, и акула унесла бы в море крюк, часть веревки и растерзанную челюсть. «Держи! держи! ташши скорее!» — раздавалось между тем у нас над головой. «Нет,
постой ташшить! — кричали
другие, — оборвется; давай конец!» (Конец — веревка, которую бросают с судна шлюпкам, когда пристают и в
других подобных случаях.)
Мы толпой
стояли вокруг, матросы теснились тут же,
другие взобрались на ванты, все наблюдали, не обнаружит ли акула признаков жизни, но признаков не было. «Нет, уж кончено, — говорили некоторые, — она вся изранена и издохла».
Другие, напротив, сомневались и приводили примеры живучести акул, и именно, что они иногда, через три часа после мнимой смерти, судорожно откусывали руки и ноги неосторожным.
Японец имеет общее с китайцем то, что он тоже эгоист, но с
другой точки зрения: как у того нет сознания о государственном начале, о центральной, высшей власти, так у этого, напротив, оно
стоит выше всего; но это только от страха.
Толпа сменяла
другую с утра до вечера, пока мы
стояли на якоре.
Остальные шестеро помещались с
другой стороны доски, да еще кто-нибудь скромно
стоял в дверях.
Но адмирал приехал за каким-то
другим делом, а более, кажется, взглянуть, как мы
стоим на мели, или просто захотел прокатиться и еще раз пожелать нам счастливого пути — теперь я уже забыл. Тут мы окончательно расстались до Петербурга.
Но зато мелькают между ними — очень редко, конечно, — и
другие — с натяжкой, с насилием языка. Например, моряки пишут: «Такой-то фрегат где-нибудь в бухте
стоял «мористо»: это уже не хорошо, но еще хуже выходит «мористее», в сравнительной степени. Не морскому читателю, конечно, в голову не придет, что «мористо» значит близко, а «мористее» — ближе к открытому морю, нежели к берегу.
В
другой раз, где-то в поясах сплошного лета, при безветрии, мы прохаживались с отцом Аввакумом все по тем же шканцам. Вдруг ему вздумалось взобраться по трехступенной лесенке на площадку, с которой обыкновенно,
стоя, командует вахтенный офицер. Отец Аввакум обозрел море и потом, обернувшись спиной к нему, вдруг… сел на эту самую площадку «отдохнуть», как он говаривал.