Неточные совпадения
«Вот вы привыкли по ночам сидеть, а там, как солнце село, так затушат все
огни, — говорили другие, — а шум, стукотня какая, запах, крик!» — «Сопьетесь вы там с кругу! — пугали некоторые, — пресная вода там
в редкость, все больше ром пьют».
Гончарова.], поэт, — хочу
в Бразилию,
в Индию, хочу туда, где солнце из камня вызывает жизнь и тут же рядом превращает
в камень все, чего коснется своим
огнем; где человек, как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное лето, — туда,
в светлые чертоги Божьего мира, где природа, как баядерка, дышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза не устанут смотреть, а сердце биться».
«Отошлите это
в ученое общество,
в академию, — говорите вы, — а беседуя с людьми всякого образования, пишите иначе. Давайте нам чудес, поэзии,
огня, жизни и красок!» Чудес, поэзии! Я сказал, что их нет, этих чудес: путешествия утратили чудесный характер. Я не сражался со львами и тиграми, не пробовал человеческого мяса. Все подходит под какой-то прозаический уровень.
И поэзия изменила свою священную красоту. Ваши музы, любезные поэты [
В. Г. Бенедиктов и А. Н. Майков — примеч. Гончарова.], законные дочери парнасских камен, не подали бы вам услужливой лиры, не указали бы на тот поэтический образ, который кидается
в глаза новейшему путешественнику. И какой это образ! Не блистающий красотою, не с атрибутами силы, не с искрой демонского
огня в глазах, не с мечом, не
в короне, а просто
в черном фраке,
в круглой шляпе,
в белом жилете, с зонтиком
в руках.
«Вот какое различие бывает во взглядах на один и тот же предмет!» — подумал я
в ту минуту, а через месяц, когда, во время починки фрегата
в Портсмуте, сдавали порох на сбережение
в английское адмиралтейство, ужасно роптал, что
огня не дают и что покурить нельзя.
Там все принесено
в жертву экономии; от этого людей на них мало, рулевой большею частию один: нельзя понадеяться, что ночью он не задремлет над колесом и не прозевает встречных
огней.
От этого всегда поднимается гвалт на судне, когда завидят идущие навстречу
огни, кричат, бьют
в барабан, жгут бенгальские
огни, и если судно не меняет своего направления, палят из пушек.
Не забуду также картины пылающего
в газовом пламени необъятного города, представляющейся путешественнику, когда он подъезжает к нему вечером. Паровоз вторгается
в этот океан блеска и мчит по крышам домов, над изящными пропастями, где, как
в калейдоскопе, между расписанных, облитых ярким блеском
огня и красок улиц движется муравейник.
Я смотрю вдаль, где чуть-чуть видно мелькают силуэты судов, и вижу миллионы
огней в разных местах.
Но человек терпеливо, на обломках старого, строил новое здание крепче и ставил фонарь и теперь зажигает опять
огонь и,
в свою очередь, смеется над ветром.
Затверживаешь узор ближайших созвездий, смотришь на переливы этих зеленых, синих, кровавых
огней, потом взгляд утонет
в розовой пучине Млечного Пути.
Показались
огни, и мы уже свободно мчались по широкой, бесконечной улице, с низенькими домами по обеим сторонам, и остановились у ярко освещенного отеля,
в конце города.
В конце хвоста, снизу, у них ярко сияет бенгальским, зеленовато-бледным
огнем прекрасная звездочка.
Более сотни китайцев брали кули, пуда
в три-четыре, легко и ловко взбрасывали их себе на шею и мчались во всю мочь на пароход под этим солнцем, когда дышишь будто
огнем.
В городе уже сияли
огни; особенно ярко освещаются китайские ряды разноцветными бумажными фонарями.
К нам не выехало ни одной лодки, как это всегда бывает
в жилых местах; на берегу не видно было ни одного человека; только около самого берега, как будто
в белых бурунах, мелькнули два
огня и исчезли.
Вечером зажгли
огни под деревьями; матросы группами теснились около них;
в палатке пили чай, оттуда слышались пение, крики.
В песчаный берег яростно бил бурун: иногда подойдешь близко, заговоришься, вал хлестнет по ногам и бахромой рассыплется по песку. Вдали светлел от луны океан, точно ртуть, а
в заливе, между скал, лежал густой мрак.
Нас издали, саженях во ста от фрегата, и
в некотором расстоянии друг от друга окружали караульные лодки, ярко освещенные разноцветными
огнями в больших, круглых, крашеных фонарях из рыбьей кожи; на некоторых были даже смоляные бочки.
С последним лучом солнца по высотам загорелись
огни и нитями опоясали вершины холмов, унизали берега — словом, нельзя было нарочно зажечь иллюминации великолепнее
в честь гостей, какую японцы зажгли из страха, что вот сейчас, того гляди, гости нападут на них.
По горам,
в лесу,
огни, точно звезды, плавали, опускаясь и подымаясь по скатам холмов: видно было, что везде расставлены люди, что на нас смотрели тысячи глаз, сторожили каждое движение.
Я остался и вслушивался
в треск кузнечиков, доносившийся с берега,
в тихий плеск волн; смотрел на игру фосфорических искр
в воде и на дальние отражения береговых
огней в зеркале залива.
А между тем наступал опять вечер с нитями
огней по холмам, с отражением холмов
в воде, с фосфорическим блеском моря, с треском кузнечиков и криком гребцов «Оссильян, оссильян!» Но это уж мало заняло нас: мы привыкли, ознакомились с местностью, и оттого шканцы и ют тотчас опустели, как только буфетчики, Янцен и Витул, зазвенели стаканами, а вестовые, с фуражками
в руках, подходили то к одному, то к другому с приглашением «Чай кушать».
А там чай, прогулка по палубе, при звуках музыки нашего оркестра, затем картина вечерней зари и великолепно сияющих, точно бенгальскими
огнями,
в здешнем редком и прозрачном воздухе звезд.
У многих
в глазах прятался
огонь, хотя они и смотрели, по обыкновению, сонно и вяло.
Едучи с корвета, я видел одну из тех картин, которые видишь
в живописи и не веришь: луну над гладкой водой, силуэт тихо качающегося фрегата, кругом темные, спящие холмы и
огни на лодках и горах.
Когда стемнело, мы видим вдруг
в проливе, ведущем к городу, как будто две звезды плывут к нам; но это не японские
огни — нет, что-то яркое, живое, вспыхивающее.
Его называют огневой, потому что он смотрит, между прочим, за
огнями; и когда крикнут где-нибудь
в углу: «Фитиль!» — он мчится что есть мочи по палубе подать
огня.
Один раз молния упала так близко, что часовой крикнул: «
Огонь с фор-русленей упал!»
В другой раз попала
в Паппенберг,
в третий —
в воду, близ кормы.
Одно и так попало нечаянно
в колеса французского парохода: командир хотел открыть
огонь по городу.
Я смотрел на городские
огни: все кругом их таилось
в сумраке.
Мы въехали
в город с другой стороны; там уж кое-где зажигали фонари: начинались сумерки. Китайские лавки сияли цветными
огнями.
В полумраке двигалась по тротуарам толпа гуляющих; по мостовой мчались коляски. Мы опять через мост поехали к крепости, но на мосту была такая теснота от экипажей, такая толкотня между пешеходами, что я ждал минут пять
в линии колясок, пока можно было проехать. Наконец мы высвободились из толпы и мимо крепостной стены приехали на гласис и вмешались
в ряды экипажей.
Мы только что отобедали, я пришел, по обыкновению,
в капитанскую каюту выкурить сигару и сел на диван,
в ожидании, пока принесут
огня.
Болота так задержали нас, что мы не могли доехать до станции и остановились
в пустой, брошенной юрте, где развели
огонь, пили чай и ночевали.
Потом якуты повели лошадей на кормовище за речку, там развели
огонь и заварили свои два блюда: варенную
в воде муку с маслом и муку, варенную
в воде, без масла.
Проснувшись ночью, я почувствовал, что у меня зябнет не одна спина, а весь я озяб, и было отчего:
огонь на очаге погасал, изредка стреляя искрами то на лавку, то на тулуп смотрителя или на пол,
в сено.
«Слава Богу, если еще есть поварня! — говорил отец Никита, — а то и не бывает…» — «Как же тогда?» — «Тогда ночуем на снегу». — «Но не
в сорок градусов, надеюсь». — «И
в сорок ночуем: куда ж деться?» — «Как же так? ведь, говорят, при 40˚ дышать нельзя…» — «Трудно, грудь режет немного, да дышим. Мы разводим
огонь, и притом
в снегу тепло. Мороз ничего, — прибавил он, — мы привыкли, да и хорошо закутаны. А вот гораздо хуже, когда застанет пурга…»
«Хозяйка, самовар!» И пойдет суматоха: на сцену является известный погребец, загремят чашки, повалит дым, с душистой струей, от маленького графинчика,
в печке затрещит
огонь, на сковороде от поливаемого масла раздается неистовое шипенье; а на столе поставлена уж водка, икра, тарелки etc., etc.
Вы с морозу, вам хочется выпить рюмку вина, бутылка и вино составляют одну ледяную глыбу: поставьте к
огню — она лопнет, а
в обыкновенной комнатной температуре не растает и
в час; захочется напиться чаю — это короче всего, хотя хлеб тоже обращается
в камень, но он отходит скорее всего; но вынимать одно что-нибудь, то есть чай — сахар, нельзя: на морозе нет средства разбирать, что взять, надо тащить все: и вот опять возни на целый час — собирать все!