Неточные совпадения
Вам хочется знать, как я вдруг из своей покойной комнаты, которую оставлял только в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел на зыбкое лоно морей, как, избалованнейший из всех
вас городскою жизнию, обычною суетой дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг, в один день, в один час, должен
был ниспровергнуть этот порядок и ринуться в беспорядок жизни моряка?
«Да как
вы там
будете ходить — качает?» — спрашивали люди, которые находят, что если заказать карету не у такого-то каретника, так уж в ней качает.
«Там
вас капитан на самый верх посадит, — говорили мне друзья и знакомые (отчасти и
вы, помните?), —
есть не велит давать, на пустой берег высадит».
«Вот
вы привыкли по ночам сидеть, а там, как солнце село, так затушат все огни, — говорили другие, — а шум, стукотня какая, запах, крик!» — «Сопьетесь
вы там с кругу! — пугали некоторые, — пресная вода там в редкость, все больше ром
пьют».
«Я понял бы ваши слезы, если б это
были слезы зависти, — сказал я, — если б
вам было жаль, что на мою, а не на вашу долю выпадает
быть там, где из нас почти никто не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно, что мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу…» Я говорил ей хорошим слогом.
«Нет, не в Париж хочу, — помните, твердил я
вам, — не в Лондон, даже не в Италию, как звучно бы о ней ни
пели [А. Н. Майков — примеч.
А примут отлично, как хорошие знакомые; даже самолюбию их
будет приятно участие к их делу, и они познакомят
вас с ним с радушием и самою изысканною любезностью.
Это
был Фаддеев, с которым я уже давно познакомил
вас.
— «А много ли
вы едите?» — спросил я.
Заговорив о парусах, кстати скажу
вам, какое впечатление сделала на меня парусная система. Многие наслаждаются этою системой, видя в ней доказательство будто бы могущества человека над бурною стихией. Я вижу совсем противное, то
есть доказательство его бессилия одолеть воду.
«Отчего
вы не
едите супу?» — спросит он.
«Да, право, я не хочу: так что-то…» — «Нет, верно, нехорош суп: недаром
вы не
едите.
«
Вам что за дело?» — «Может
быть, что-нибудь насчет стола, находите, что это нехорошо, дорого, так снимите с меня эту обязанность: я ценю ваше доверие, но если я мог возбудить подозрения, недостойные
вас и меня, то я готов отказаться…» Он даже встанет, положит салфетку, но общий хохот опять усадит его на место.
Вы, может
быть, подумаете, что я не желаю, не хочу… (и он пролил поток синонимов).
Не знаю, получили ли
вы мое коротенькое письмо из Дании, где, впрочем, я не
был, а писал его во время стоянки на якоре в Зунде.
Мудрено ли, что при таких понятиях я уехал от
вас с сухими глазами, чему немало способствовало еще и то, что, уезжая надолго и далеко, покидаешь кучу надоевших до крайности лиц, занятий, стен и едешь, как я ехал, в новые, чудесные миры, в существование которых плохо верится, хотя штурман по пальцам рассчитывает, когда должны прийти в Индию, когда в Китай, и уверяет, что он
был везде по три раза.
Это описание достойно времен кошихинских, скажете
вы, и
будете правы, как и я
буду прав, сказав, что об Англии и англичанах мне писать нечего, разве вскользь, говоря о себе, когда придется к слову.
Особенно в белье; скатерти — ослепительной белизны, а салфетки
были бы тоже, если б они
были, но их нет, и
вам подадут салфетку только по настойчивому требованию — и то не везде.
Между тем общее впечатление, какое производит наружный вид Лондона, с циркуляциею народонаселения, странно: там до двух миллионов жителей, центр всемирной торговли, а чего бы
вы думали не заметно? — жизни, то
есть ее бурного брожения.
Торговля видна, а жизни нет: или
вы должны заключить, что здесь торговля
есть жизнь, как оно и
есть в самом деле.
Вы, Николай Аполлонович, с своею инвалидною бородой
были бы здесь невозможны:
вам, как только бы
вы вышли на улицу, непременно подадут милостыню.
Они ответят на дельный вопрос, сообщат
вам сведение, в котором нуждаетесь, укажут дорогу и т. п., но не
будут довольны, если
вы к ним обратитесь просто так, поговорить.
Между тем этот нравственный народ по воскресеньям
ест черствый хлеб, не позволяет
вам в вашей комнате заиграть на фортепиано или засвистать на улице.
Сказал бы
вам что-нибудь о своих товарищах, но о некоторых я говорил, о других
буду говорить впоследствии.
Едва станешь засыпать — во сне ведь другая жизнь и, стало
быть, другие обстоятельства, — приснитесь
вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не то во сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
«Что же
вы чай нейдете
пить?» — сказал он.
«Вот тебе!» — сказал он (мы с ним
были на ты; он говорил
вы уже в готовых фразах: «ваше высокоблагородие» или «воля ваша» и т. п.).
«Как же
вы пьете вино, когда и так жарко?» — спросил я их с помощью мальчишек и посредством трех или четырех языков.
На Мадере я чувствовал ту же свежесть и прохладу волжского воздуха, который
пьешь, как чистейшую ключевую воду, да, сверх того, он будто растворен… мадерой, скажете
вы?
— Как далеко
вы были? где?» Но почем я знал, где я
был?
Вот ананасы еще не
поспели, — и она указала на гряду известной
вам зелени ананасов.
Я из Англии писал
вам, что чудеса выдохлись, праздничные явления обращаются в будничные, да и сами мы уже развращены ранним и заочным знанием так называемых чудес мира, стыдимся этих чудес, торопливо стараемся разоблачить чудо от всякой поэзии, боясь, чтоб нас не заподозрили в вере в чудо или в младенческом влечении к нему: мы выросли и оттого предпочитаем скучать и
быть скучными.
Я писал
вам, как я
был очарован островом (и вином тоже) Мадеры. Потом, когда она скрылась у нас из вида, я немного разочаровался. Что это за путешествие на Мадеру? От Испании рукой подать, всего каких-нибудь миль триста! Это госпиталь Европы.
Переход от качки и холода к покою и теплу
был так ощутителен, что я с радости не читал и не писал, позволял себе только мечтать — о чем? о Петербурге, о Москве, о
вас? Нет, сознаюсь, мечты опережали корабль. Индия, Манила, Сандвичевы острова — все это вертелось у меня в голове, как у пьяного неясные лица его собеседников.
По крайней мере со мной, а с
вами, конечно, и подавно, всегда так
было: когда фальшивые и ненормальные явления и ощущения освобождали душу хоть на время от своего ига, когда глаза, привыкшие к стройности улиц и зданий, на минуту, случайно, падали на первый болотный луг, на крутой обрыв берега, всматривались в чащу соснового леса с песчаной почвой, — как полюбишь каждую кочку, песчаный косогор и поросшую мелким кустарником рытвину!
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее» море, а до сих пор я знал об этом только от поэтов, в том числе и от
вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там
есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других морях зеленый, так называемый аквамаринный. Вот наконец я вижу и синее море, какого
вы не видали никогда.
Плавание в южном полушарии замедлялось противным зюйд-остовым пассатом; по меридиану уже идти
было нельзя: диагональ отводила нас в сторону, все к Америке. 6-7 узлов
был самый большой ход. «Ну вот
вам и лето! — говорил дед, красный, весь в поту, одетый в прюнелевые ботинки, но, по обыкновению, застегнутый на все пуговицы. — Вот и акулы, вот и Южный Крест, вон и «Магеллановы облака» и «Угольные мешки!» Тут уж особенно заметно целыми стаями начали реять над поверхностью воды летучие рыбы.
Покойно, правда,
было плавать в этом безмятежном царстве тепла и безмолвия: оставленная на столе книга, чернильница, стакан не трогались;
вы ложились без опасения умереть под тяжестью комода или полки книг; но сорок с лишком дней в море! Берег сделался господствующею нашею мыслью, и мы немало обрадовались, вышедши, 16-го февраля утром, из Южного тропика.
Долго станете вглядываться и кончите тем, что, с наступлением вечера, взгляд ваш
будет искать его первого, потом, обозрев все появившиеся звезды,
вы опять обратитесь к нему и
будете почасту и подолгу покоить на нем ваши глаза.
В отеле в час зазвонили завтракать. Опять разыгрался один из существенных актов дня и жизни. После десерта все двинулись к буфету, где, в черном платье, с черной сеточкой на голове, сидела Каролина и с улыбкой наблюдала, как смотрели на нее. Я попробовал
было подойти к окну, но места
были ангажированы, и я пошел писать к
вам письма, а часа в три отнес их сам на почту.
Ведь
вы тоже пробыли долго в море, хотите развлечься, однако ж никто из
вас не
выпил даже бутылки вина: это просто удивительно!» Такой отзыв нас удивил немного: никто не станет так говорить о своих соотечественниках, да еще с иностранцами.
— «Куда же отправитесь, выслужив пенсию?» — «И сам не знаю; может
быть, во Францию…» — «А
вы знаете по-французски?» — «О да…» — «В самом деле?» И мы живо заговорили с ним, а до тех пор, правду сказать, кроме Арефьева, который отлично говорит по-английски, у нас рты
были точно зашиты.
«
Вам скучно по вечерам, — сказал он однажды, — здесь
есть клуб:
вам предоставлен свободный вход.
Вам любопытно
будет поговорить с ним: он знает все.
«
Вы, что ли, просили старуху Вельч и Каролину чай
пить вместе…» — «Нет, не я, а Посьет, — сказал он, — а что?» — «Да чай готов, и Каролина ждет…» Я хотел обратиться к Посьету, чтоб убедить его идти, но его уже не
было.
Прежде, однако ж, следует напомнить
вам, что в 1795 году колония
была занята силою оружия англичанами, которые воспользовались случаем завладеть этим важным для них местом остановки на пути в Индию.
Что у него ни спрашивали или что ни приказывали ему, он прежде всего отвечал смехом и обнаруживал ряд чистейших зубов. Этот смех в привычке негров. «Что ж,
будем ужинать, что ли?» — заметил кто-то. «Да я уж заказал», — отвечал барон. «Уже? — заметил Вейрих. — Что ж
вы заказали?» — «Так, немного, безделицу: баранины, ветчины, курицу, чай, масла, хлеб и сыр».
«Что у
вас есть к обеду?» — спросил барон.
Чрез полчаса стол опустошен
был до основания. Вино
было старый фронтиньяк, отличное. «Что это, — ворчал барон, — даже ни цыпленка! Охота таскаться по этаким местам!» Мы распрощались с гостеприимными, молчаливыми хозяевами и с смеющимся доктором. «Я надеюсь с
вами увидеться, — кричал доктор, — если не на возвратном пути, так я приеду в Саймонстоун: там у меня служит брат, мы вместе поедем на самый мыс смотреть соль в горах, которая там открылась».