Неточные совпадения
Однажды летом, в деревне Грачах, у небогатой помещицы Анны Павловны Адуевой,
все в доме поднялись с рассветом,
начиная с хозяйки до цепной собаки Барбоса.
— Перестань, перестань, Саша, — заговорила она торопливо, — что ты это накликаешь на свою голову! Нет, нет! что бы ни было, если случится этакой грех, пусть я одна страдаю. Ты молод, только что
начинаешь жить, будут у тебя и друзья, женишься — молодая жена заменит тебе и мать, и
все… Нет! Пусть благословит тебя бог, как я тебя благословляю.
— Комната превеселенькая, —
начал Петр Иваныч, — окнами немного в стену приходится, да ведь ты не станешь
все у окна сидеть; если дома, так займешься чем-нибудь, а в окна зевать некогда.
Потом он стал понемногу допускать мысль, что в жизни, видно, не
всё одни розы, а есть и шипы, которые иногда покалывают, но слегка только, а не так, как рассказывает дядюшка. И вот он
начал учиться владеть собою, не так часто обнаруживал порывы и волнения и реже говорил диким языком, по крайней мере при посторонних.
— Ну, с цветка, что ли, — сказал Петр Иваныч, — может быть, еще с желтого,
все равно; тут что попадется в глаза, лишь бы
начать разговор; так-то слова с языка нейдут. Ты спросил, нравится ли ей цветок; она отвечала да; почему, дескать? «Так», — сказала она, и замолчали оба, потому что хотели сказать совсем другое, и разговор не вязался. Потом взглянули друг на друга, улыбнулись и покраснели.
— Но что ж за жизнь! —
начал Александр, — не забыться, а
все думать, думать… нет, я чувствую, что это не так! Я хочу жить без вашего холодного анализа, не думая о том, ожидает ли меня впереди беда, опасность, или нет —
все равно!.. Зачем я буду думать заранее и отравлять…
Заря охватила уже полнеба, когда Адуев сел в лодку. Гребцы в ожидании обещанной награды поплевали на руки и
начали было по-давешнему привскакивать на местах, изо
всей мочи работая веслами.
Все предметы, около которых обыкновенно вертится разговор в
начале знакомства, истощились. Граф
начал шутить. Он шутил умно: в его шутках — ни малейшей принужденности, ни претензии на остроумие, а так что-то занимательное, какая-то особенная способность забавно рассказать даже не анекдот, а просто новость, случай, или одним неожиданным словом серьезную вещь превратить в смешную.
— И вы, —
начал он, качая головой, — и вы, как другие, как
все!.. Кто бы ожидал этого… месяца два назад?..
— Сжальтесь надо мной! —
начал он опять, — посмотрите на меня: похож ли я на себя?
все пугаются меня, не узнают…
все жалеют, вы одни только…
Они оба вдруг присели и
начали с фонариком шарить по полу во
всех углах.
—
Начнем с графа: положим, он примет твой вызов, положим даже, что ты найдешь дурака свидетеля — что ж из этого? Граф убьет тебя, как муху, а после над тобой же
все будут смеяться; хорошо мщение! А ты ведь не этого хочешь: тебе бы вон хотелось истребить графа.
— Я? О! —
начал Александр, возводя взоры к небу, — я бы посвятил
всю жизнь ей, я бы лежал у ног ее. Смотреть ей в глаза было бы высшим счастьем. Каждое слово ее было бы мне законом. Я бы пел ее красоту, нашу любовь, природу...
«Ты еще
все, говорит, такой же мечтатель!» — потом вдруг переменил разговор, как будто считая его пустяками, и
начал серьезно расспрашивать меня о моих делах, о надеждах на будущее, о карьере, как дядюшка.
Александр отвечал вздохом и задумался. Потом вдруг с живостью бросился отворять
все ящики, достал несколько тетрадей, листков, клочков и
начал с ожесточением бросать в камин.
Они продолжали систематически упиваться блаженством. Истратив
весь запас известных и готовых наслаждений, она
начала придумывать новые, разнообразить этот и без того богатый удовольствиями мир. Какой дар изобретательности обнаружила Юлия! Но и этот дар истощился. Начались повторения. Желать и испытывать было нечего.
Артист поднял смычок и —
все мгновенно смолкло. Заколебавшаяся толпа слилась опять в одно неподвижное тело. Потекли другие звуки, величавые, торжественные; от этих звуков спина слушателя выпрямлялась, голова поднималась, нос вздергивался выше: они пробуждали в сердце гордость, рождали мечты о славе. Оркестр
начал глухо вторить, как будто отдаленный гул толпы, как народная молва…
— Вы растолковали мне, — говорил Александр, — теорию любви, обманов, измен, охлаждений… зачем? я знал
все это прежде, нежели
начал любить; а любя, я уж анализировал любовь, как ученик анатомирует тело под руководством профессора и вместо красоты форм видит только мускулы, нервы…
Она с неудовольствием опустилась опять в кресло и опять с трепетным ожиданием устремила взгляд на рощу, не замечая ничего вокруг. А вокруг было что заметить: декорация
начала значительно изменяться. Полуденный воздух, накаленный знойными лучами солнца, становился душен и тяжел Вот и солнце спряталось. Стало темно. И лес, и дальние деревни, и трава —
все облеклось в безразличный, какой-то зловещий цвет.
— Э! вы
все обо мне! — перебил Петр Иваныч, — я вам говорю о жене. Мне за пятьдесят лет, а она в цветущей поре, ей надо жить; и если здоровье ее
начинает угасать с этих пор…
— Как коварна судьба, доктор! уж я ли не был осторожен с ней? —
начал Петр Иваныч с несвойственным ему жаром, — взвешивал, кажется, каждый свой шаг… нет, где-нибудь да подкосит, и когда же? при
всех удачах, на такой карьере… А!
Неточные совпадения
Марья Антоновна. Право, маменька,
все смотрел. И как
начал говорить о литературе, то взглянул на меня, и потом, когда рассказывал, как играл в вист с посланниками, и тогда посмотрел на меня.
И я теперь живу у городничего, жуирую, волочусь напропалую за его женой и дочкой; не решился только, с которой
начать, — думаю, прежде с матушки, потому что, кажется, готова сейчас на
все услуги.
Хлестаков. Дурак! еще
начал высчитывать.
Всего сколько следует?
Сам Государев посланный // К народу речь держал, // То руганью попробует // И плечи с эполетами // Подымет высоко, // То ласкою попробует // И грудь с крестами царскими // Во
все четыре стороны // Повертывать
начнет.
«Бабенка, а умней тебя! — // Помещик вдруг осклабился // И
начал хохотать. — // Ха-ха! дурак!.. Ха-ха-ха-ха! // Дурак! дурак! дурак! // Придумали: господский срок! // Ха-ха… дурак! ха-ха-ха-ха! // Господский срок —
вся жизнь раба! // Забыли, что ли, вы: // Я Божиею милостью, // И древней царской грамотой, // И родом и заслугами // Над вами господин!..»