Неточные совпадения
А суматоха
была оттого, что Анна Павловна отпускала сына в Петербург на службу, или,
как она говорила, людей посмотреть и себя показать.
История об Аграфене и Евсее
была уж старая история в доме. О ней,
как обо всем на свете, поговорили, позлословили их обоих, а потом, так же
как и обо всем, замолчали. Сама барыня привыкла видеть их вместе, и они блаженствовали целые десять лет. Многие ли в итоге годов своей жизни начтут десять счастливых? Зато вот настал и миг утраты! Прощай, теплый угол, прощай, Аграфена Ивановна, прощай, игра в дураки, и кофе, и водка, и наливка — все прощай!
Он тронул
было ее за плечо —
как она ему ответила! Он опять вздохнул, но с места не двигался; да напрасно и двинулся бы: Аграфене этого не хотелось. Евсей знал это и не смущался.
— Матушка, Аграфена Ивановна! — повторил он, —
будет ли Прошка любить вас так,
как я? Поглядите,
какой он озорник: ни одной женщине проходу не даст. А я-то! э-эх! Вы у меня, что синь-порох в глазу! Если б не барская воля, так… эх!..
Она достала с нижней полки шкафа, из-за головы сахару, стакан водки и два огромные ломтя хлеба с ветчиной. Все это давно
было приготовлено для него ее заботливой рукой. Она сунула ему их,
как не суют и собакам. Один ломоть упал на пол.
Между тем в воротах показался ямщик с тройкой лошадей. Через шею коренной переброшена
была дуга. Колокольчик, привязанный к седелке, глухо и несвободно ворочал языком,
как пьяный, связанный и брошенный в караульню. Ямщик привязал лошадей под навесом сарая, снял шапку, достал оттуда грязное полотенце и отер пот с лица. Анна Павловна, увидев его из окна, побледнела. У ней подкосились ноги и опустились руки, хотя она ожидала этого. Оправившись, она позвала Аграфену.
— Ты думаешь, там тебе такое же житье
будет,
как здесь?
Как назвать Александра бесчувственным за то, что он решился на разлуку? Ему
было двадцать лет. Жизнь от пелен ему улыбалась; мать лелеяла и баловала его,
как балуют единственное чадо; нянька все
пела ему над колыбелью, что он
будет ходить в золоте и не знать горя; профессоры твердили, что он пойдет далеко, а по возвращении его домой ему улыбнулась дочь соседки. И старый кот, Васька,
был к нему, кажется, ласковее, нежели к кому-нибудь в доме.
Как же ему
было остаться? Мать желала — это опять другое и очень естественное дело. В сердце ее отжили все чувства, кроме одного — любви к сыну, и оно жарко ухватилось за этот последний предмет. Не
будь его, что же ей делать? Хоть умирать. Уж давно доказано, что женское сердце не живет без любви.
Поверяй же, милый, по реестру всякий раз,
как будешь принимать от прачки; все новешенькие.
— Ну, я тебя не неволю, — продолжала она, — ты человек молодой: где тебе
быть так усердну к церкви божией,
как нам, старикам?
Есть такие бесстыдницы, что сами на шею
будут вешаться,
как увидят этакого-то…
— Вот до чего договорились, — перервал он, — велите скорей подавать что там у вас
есть: яичница, что ли? Забыть вас!
Как могли вы подумать? Бог накажет меня…
— Перестань, перестань, Саша, — заговорила она торопливо, — что ты это накликаешь на свою голову! Нет, нет! что бы ни
было, если случится этакой грех, пусть я одна страдаю. Ты молод, только что начинаешь жить,
будут у тебя и друзья, женишься — молодая жена заменит тебе и мать, и все… Нет! Пусть благословит тебя бог,
как я тебя благословляю.
Как бы удивило всех, если б его вдруг не
было где-нибудь на обеде или вечере!
Глаза и все выражение лица Софьи явно говорили: «Я
буду любить просто, без затей,
буду ходить за мужем,
как нянька, слушаться его во всем и никогда не казаться умнее его; да и
как можно
быть умнее мужа? это грех!
—
Выпью, матушка,
выпью,
как не
выпить на прощанье!
Петр Иванович Адуев, дядя нашего героя, так же
как и этот, двадцати лет
был отправлен в Петербург старшим своим братом, отцом Александра, и жил там безвыездно семнадцать лет. Он не переписывался с родными после смерти брата, и Анна Павловна ничего не знала о нем с тех пор,
как он продал свое небольшое имение, бывшее недалеко от ее деревни.
Петр Иваныч медленно положил письмо на стол, еще медленнее достал сигару и, покатав ее в руках, начал курить. Долго обдумывал он эту штуку,
как он называл ее мысленно, которую сыграла с ним его невестка. Он строго разобрал в уме и то, что сделали с ним, и то, что надо
было делать ему самому.
Тут кстати Адуев вспомнил,
как, семнадцать лет назад, покойный брат и та же Анна Павловна отправляли его самого. Они, конечно, не могли ничего сделать для него в Петербурге, он сам нашел себе дорогу… но он вспомнил ее слезы при прощанье, ее благословения,
как матери, ее ласки, ее пироги и, наконец, ее последние слова: «Вот, когда вырастет Сашенька — тогда еще трехлетний ребенок, — может
быть, и вы, братец, приласкаете его…» Тут Петр Иваныч встал и скорыми шагами пошел в переднюю…
Только что Петр Иваныч расположился бриться,
как явился Александр Федорыч. Он
было бросился на шею к дяде, но тот, пожимая мощной рукой его нежную, юношескую руку, держал его в некотором отдалении от себя,
как будто для того, чтобы наглядеться на него, а более, кажется, затем, чтобы остановить этот порыв и ограничиться пожатием.
За этим Петр Иваныч начал делать свое дело,
как будто тут никого не
было, и намыливал щеки, натягивая языком то ту, то другую. Александр
был сконфужен этим приемом и не знал,
как начать разговор. Он приписал холодность дяди тому, что не остановился прямо у него.
— Тетушке твоей пора бы с летами
быть умнее, а она, я вижу, все такая же дура,
как была двадцать лет тому назад…
Надо приучаться тебе с самого начала жить одному, без няньки; завести свое маленькое хозяйство, то
есть иметь дома свой стол, чай, словом свой угол, — un chez soi,
как говорят французы.
Еще более взгрустнется провинциалу,
как он войдет в один из этих домов, с письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия, не
будут знать,
как принять его, где посадить,
как угостить; станут искусно выведывать,
какое его любимое блюдо,
как ему станет совестно от этих ласк,
как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет говорить им ты,
как будто двадцать лет знакомы, все подопьют наливочки, может
быть, запоют хором песню…
— Жить? то
есть если ты разумеешь под этим
есть,
пить и спать, так не стоило труда ездить так далеко: тебе так не удастся ни
поесть, ни поспать здесь,
как там, у себя; а если ты думал что-нибудь другое, так объяснись…
— Почти так; это лучше сказано: тут
есть правда; только все еще нехорошо. Неужели ты,
как сбирался сюда, не задал себе этого вопроса: зачем я еду? Это
было бы не лишнее.
—
Есть и здесь любовь и дружба, — где нет этого добра? только не такая,
как там, у вас; со временем увидишь сам…
Ты прежде всего забудь эти священные да небесные чувства, а приглядывайся к делу так, проще,
как оно
есть, право, лучше,
будешь и говорить проще.
— У него
есть такт, — говорил он одному своему компаниону по заводу, — чего бы я никак не ожидал от деревенского мальчика. Он не навязывается, не ходит ко мне без зову; и когда заметит, что он лишний, тотчас уйдет; и денег не просит: он малый покойный.
Есть странности… лезет целоваться, говорит,
как семинарист… ну, да от этого отвыкнет; и то хорошо, что он не сел мне на шею.
—
Как вы, дядюшка, можете так холодно издеваться над тем, что
есть лучшего на земле? ведь это преступление… Любовь… святые волнения!
— А вот тут лежало письмо, к другу, должно
быть. Извини, мне хотелось взглянуть,
как ты пишешь.
Оттого он вникает во все земные дела и, между прочим, в жизнь,
как она
есть, а не
как бы нам ее хотелось.
— Я смотрю с настоящей — и тебе тоже советую: в дураках не
будешь. С твоими понятиями жизнь хороша там, в провинции, где ее не ведают, — там и не люди живут, а ангелы: вот Заезжалов — святой человек, тетушка твоя — возвышенная, чувствительная душа, Софья, я думаю, такая же дура,
как и тетушка, да еще…
—
Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы… Нет, так дела не делаются. Ну, так ты по-русски писать можешь, — завтра поедем в департамент: я уж говорил о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что
есть вакансия; терять времени нечего… Это что за кипу ты вытащил?
— Начальник отделения, вероятно, сказал вам,
какая есть вакансия? — спросил он потом.
—
Как иногда в других — и в математике, и в часовщике, и в нашем брате, заводчике. Ньютон, Гутенберг, Ватт так же
были одарены высшей силой,
как и Шекспир, Дант и прочие. Доведи-ка я каким-нибудь процессом нашу парголовскую глину до того, чтобы из нее выходил фарфор лучше саксонского или севрского, так ты думаешь, что тут не
было бы присутствия высшей силы?
— Боже сохрани! Искусство само по себе, ремесло само по себе, а творчество может
быть и в том и в другом, так же точно,
как и не
быть. Если нет его, так ремесленник так и называется ремесленник, а не творец, и поэт без творчества уж не поэт, а сочинитель… Да разве вам об этом не читали в университете? Чему же вы там учились?..
— На, отнеси, Евсей, — сказал Петр Иваныч. — Ну, вот теперь у тебя в комнате чисто и хорошо: пустяков нет; от тебя
будет зависеть наполнить ее сором или чем-нибудь дельным. Поедем на завод прогуляться, рассеяться, подышать свежим воздухом и посмотреть,
как работают.
— Да, нехорошо: набело не может писать. Ну, пусть пока переписывает отпуски, а там,
как привыкнет немного, займите его исполнением бумаг; может
быть, он годится: он учился в университете.
Потом он стал понемногу допускать мысль, что в жизни, видно, не всё одни розы, а
есть и шипы, которые иногда покалывают, но слегка только, а не так,
как рассказывает дядюшка. И вот он начал учиться владеть собою, не так часто обнаруживал порывы и волнения и реже говорил диким языком, по крайней мере при посторонних.
—
Какой, дядюшка, вчера
был вечер у Зарайских! — говорил он, погружаясь в воспоминания о бале.
—
Как так? В твои лета не ужинать, когда можно! Да ты, я вижу, не шутя привыкаешь к здешнему порядку, даже уж слишком. Что ж, там все прилично
было? туалет, освещение…
— Не способен рассчитывать, то
есть размышлять. Велика фигура — человек с сильными чувствами, с огромными страстями! Мало ли
какие есть темпераменты? Восторги, экзальтация: тут человек всего менее похож на человека, и хвастаться нечем. Надо спросить, умеет ли он управлять чувствами; если умеет, то и человек…
—
Как же это ты бородавки у носа не заметил, а уж узнал, что она добрая и почтенная? это странно. Да позволь… у ней ведь
есть дочь — эта маленькая брюнетка. А! теперь не удивляюсь. Так вот отчего ты не заметил бородавки на носу!
Мелькнуло несколько месяцев. Александра стало почти нигде не видно,
как будто он пропал. Дядю он посещал реже. Тот приписывал это его занятиям и не мешал ему. Но редактор журнала однажды, при встрече с Петром Иванычем, жаловался, что Александр задерживает статьи. Дядя обещал при первом случае объясниться с племянником. Случай представился дня через три. Александр вбежал утром к дяде
как сумасшедший. В его походке и движениях видна
была радостная суетливость.
— Так и
есть!
Как это я сразу не догадался? Так вот отчего ты стал лениться, от этого и не видать тебя нигде. А Зарайские и Скачины пристают ко мне: где да где Александр Федорыч? он вон где — на седьмом небе!
— Я не спрашивал, — отвечал дядя, — в кого бы ни
было — все одна дурь. В
какую Любецкую? это что с бородавкой?
— Вы оба,
как водится,
были очень глупы, — говорил Петр Иваныч.
— Мудрено! с Адама и
Евы одна и та же история у всех, с маленькими вариантами. Узнай характер действующих лиц, узнаешь и варианты. Это удивляет тебя, а еще писатель! Вот теперь и
будешь прыгать и скакать дня три,
как помешанный, вешаться всем на шею — только, ради бога, не мне. Я тебе советовал бы запереться на это время в своей комнате, выпустить там весь этот пар и проделать все проделки с Евсеем, чтобы никто не видал. Потом немного одумаешься,
будешь добиваться уж другого, поцелуя например…