Неточные совпадения
На всякую другую жизнь у него не было никакого взгляда, никаких понятий, кроме тех, какие дают свои и иностранные газеты. Петербургские страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков и добродетелей, мыслей,
дел, политики и даже, пожалуй, поэзии — вот где вращалась жизнь его, и он не порывался из
этого круга, находя в нем полное до роскоши удовлетворение своей натуре.
Райский остановился, остановил Аянова, ядовито улыбнулся и спросил: «Какое
дело, скажи пожалуйста:
это любопытно!»
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой не видит, так что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал
делом твои бумаги? Не будем распространяться об
этом, а скажу тебе, что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
— Блистаю спокойствием и наслаждаюсь
этим; и она тоже… Что тебе за
дело!..
Кроме томительного ожидания третьей звезды, у него было еще постоянное
дело, постоянное стремление, забота, куда уходили его напряженное внимание, соображения, вся его тактика, с тех пор как он промотался, —
это извлекать из обеих своих старших сестер, пожилых девушек, теток Софьи, денежные средства на шалости.
— Послушайте, monsieur Чацкий, — остановила она, — скажите мне по крайней мере отчего я гибну? Оттого что не понимаю новой жизни, не… не поддаюсь… как вы
это называете… развитию?
Это ваше любимое слово. Но вы достигли
этого развития, да? а я всякий
день слышу, что вы скучаете… вы иногда наводите на всех скуку…
— Я пойду прямо к
делу: скажите мне, откуда вы берете
это спокойствие, как удается вам сохранить тишину, достоинство,
эту свежесть в лице, мягкую уверенность и скромность в каждом мерном движении вашей жизни? Как вы обходитесь без борьбы, без увлечений, без падений и без побед? Что вы делаете для
этого?
— Вы про тех говорите, — спросила она, указывая головой на улицу, — кто там бегает, суетится? Но вы сами сказали, что я не понимаю их жизни. Да, я не знаю
этих людей и не понимаю их жизни. Мне
дела нет…
—
Дела нет! Ведь
это значит
дела нет до жизни! — почти закричал Райский, так что одна из теток очнулась на минуту от игры и сказала им громко: «Что вы все там спорите: не подеритесь!.. И о чем
это они?»
— Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы
этого не знаете: «вам
дела нет», говорите вы…
— Чем и как живет
эта женщина! Если не гложет ее мука, если не волнуют надежды, не терзают заботы, — если она в самом
деле «выше мира и страстей», отчего она не скучает, не томится жизнью… как скучаю и томлюсь я? Любопытно узнать!
— Да,
это очень смешно. Она милая женщина и хитрая, и себе на уме в своих
делах, как все женщины, когда они, как рыбы, не лезут из воды на берег, а остаются в воде, то есть в своей сфере…
А оставил он ее давно, как только вступил. Поглядевши вокруг себя, он вывел свое оригинальное заключение, что служба не есть сама цель, а только средство куда-нибудь
девать кучу люда, которому без нее незачем бы родиться на свет. И если б не было
этих людей, то не нужно было бы и той службы, которую они несут.
Какие
это периоды, какие
дни — ни другие, ни сам он не знал.
Райский расплакался, его прозвали «нюней». Он приуныл, три
дня ходил мрачный, так что узнать нельзя было: он ли
это? ничего не рассказывал товарищам, как они ни приставали к нему.
— Поди-ка сюда, Егор Прохорыч, ты куда
это вчера пропадал целый
день? — или: — Семен Васильич, ты, кажется, вчера изволил трубочку покуривать на сеновале? Смотри у меня!
Правда ли
это, нет ли — знали только они сами. Но правда то, что он ежедневно являлся к ней, или к обеду, или вечером, и там кончал свой
день. К
этому все привыкли и дальнейших догадок на
этот счет никаких не делали.
Об
этом обрыве осталось печальное предание в Малиновке и во всем околотке. Там, на
дне его, среди кустов, еще при жизни отца и матери Райского, убил за неверность жену и соперника, и тут же сам зарезался, один ревнивый муж, портной из города. Самоубийцу тут и зарыли, на месте преступления.
— Ты ему о
деле, а он шалит: пустота какая — мальчик! — говорила однажды бабушка. — Прыгай да рисуй, а ужо спасибо скажешь, как под старость будет уголок. Еще то имение-то, бог знает что будет, как опекун управится с ним! а
это уж старое, прижилось в нем…
В самом
деле, у него чуть не погасла вера в честь, честность, вообще в человека. Он, не желая, не стараясь, часто бегая прочь, изведал
этот «чудесный мир» — силою своей впечатлительной натуры, вбиравшей в себя, как губка, все задевавшие его явления.
Мужчины, одни, среди
дел и забот, по лени, по грубости, часто бросая теплый огонь, тихие симпатии семьи, бросаются в
этот мир всегда готовых романов и драм, как в игорный дом, чтоб охмелеть в чаду притворных чувств и дорого купленной неги. Других молодость и пыл влекут туда, в царство поддельной любви, со всей утонченной ее игрой, как гастронома влечет от домашнего простого обеда изысканный обед искусного повара.
Три полотна переменил он и на четвертом нарисовал ту голову, которая снилась ему, голову Гектора и лицо Андромахи и ребенка. Но рук не доделал: «
Это последнее
дело, руки!» — думал он. Костюмы набросал наобум, кое-как, что наскоро прочел у Гомера: других источников под рукой не было, а где их искать и скоро ли найдешь?
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит на меня очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне не было… досадно на него… Я привыкла к
этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на другой
день я встретила его очень холодно…
— Да, упасть в обморок не от того, от чего вы упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и
этим живет!» В самом
деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
— Потом сел играть в карты, а я пошла одеваться; в
этот вечер он был в нашей ложе и на другой
день объявлен женихом.
— В самом
деле это очень просто! — заметил Райский. — Ну, потом, после свадьбы!..
— Да, кузина, вы будете считать потерянною всякую минуту, прожитую, как вы жили и как живете теперь… Пропадет
этот величавый, стройный вид, будете задумываться, забудете одеться в
это несгибающееся платье… с досадой бросите массивный браслет, и крестик на груди не будет лежать так правильно и покойно. Потом, когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон — тогда начнется жизнь… мимо вас будут мелькать
дни, часы, ночи…
Он видел, что заронил в нее сомнения, что
эти сомнения — гамлетовские. Он читал их у ней в сердце: «В самом ли
деле я живу так, как нужно? Не жертвую ли я чем-нибудь живым, человеческим,
этой мертвой гордости моего рода и круга,
этим приличиям? Ведь надо сознаться, что мне иногда бывает скучно с тетками, с папа и с Catherine… Один только cousin Райский…»
«Что ж
это? Ужели я, не шутя, влюблен? — думал он. — Нет, нет! И что мне за
дело? ведь я не для себя хлопотал, а для нее же… для развития… „для общества“. Еще последнее усилие!..»
— Есть, есть, и мне тяжело, что я не выиграл даже
этого доверия. Вы боитесь, что я не сумею обойтись с вашей тайной. Мне больно, что вас пугает и стыдит мой взгляд… кузина, кузина! А ведь
это мое
дело, моя заслуга, ведь я виноват… что вывел вас из темноты и слепоты, что
этот Милари…
— Послушайте, cousin… — начала она и остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, — положим, если б… enfin si c’etait vrai [словом, если б
это была правда (фр.).] —
это быть не может, — скороговоркой, будто в скобках, прибавила она, — но что… вам… за
дело после того, как…
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он был не граф? Делайте, как хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что мне за
дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он,
этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
— Полноте притворяться, полноте! Бог с вами, кузина: что мне за
дело? Я закрываю глаза и уши, я слеп, глух и нем, — говорил он, закрывая глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил он, глядя прямо на нее, — вы почувствуете все, что я говорил, предсказывал, что, может быть, вызвал в вас… на свою шею — скажете ли вы мне!.. я стою
этого.
— Что мне до
этого за
дело, бабушка! — с нетерпением сказал он.
— Будешь задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну, так его дочка! А золото-мужик, большие у меня
дела делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный, да вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что
это затеял, или в самом
деле с ума сошел? — спросила бабушка, помолчав.
— Не говори
этого никогда! — боязливо перебила бабушка, — судьба подслушает, да и накажет: будешь в самом
деле несчастный! Всегда будь доволен или показывай, что доволен.
Он с пристрастным чувством, пробужденным старыми, почти детскими воспоминаниями, смотрел на
эту кучу разнохарактерных домов, домиков, лачужек, сбившихся в кучу или разбросанных по высотам и по ямам, ползущих по окраинам оврага, спустившихся на
дно его, домиков с балконами, с маркизами, с бельведерами, с пристройками, надстройками, с венецианскими окошками или едва заметными щелями вместо окон, с голубятнями, скворечниками, с пустыми, заросшими травой, дворами.
Там, на родине, Райский, с помощью бабушки и нескольких знакомых, устроили его на квартире, и только уладились все
эти внешние обстоятельства, Леонтий принялся за свое
дело, с усердием и терпением вола и осла вместе, и ушел опять в свою или лучше сказать чужую, минувшую жизнь.
Тут развернулись ее способности. Если кто, бывало, станет ревновать ее к другим, она начнет смеяться над
этим, как над
делом невозможным, и вместе с тем умела казаться строгой, бранила волокит за то, что завлекают и потом бросают неопытных девиц.
Она равнодушно глядела на изношенный рукав, как на
дело до нее не касающееся, потом на всю фигуру его, довольно худую, на худые руки, на выпуклый лоб и бесцветные щеки. Только теперь разглядел Леонтий
этот, далеко запрятанный в черты ее лица, смех.
— Вот, она мне
этой рисовой кашей житья не дает, — заметил Леонтий, — уверяет, что я незаметно съел три тарелки и что за кашей и за кашу влюбился в нее. Что я, в самом
деле, урод, что ли?
— Что мне за
дело? — с нетерпением сказал Райский, отталкивая книги… — Ты точно бабушка: та лезет с какими-то счетами,
этот с книгами! Разве я за тем приехал, чтобы вы меня со света гнали?
— Помилуй:
это значит, гимназия не увидит ни одной книги… Ты не знаешь директора? — с жаром восстал Леонтий и сжал крепко каталог в руках. — Ему столько же
дела до книг, сколько мне до духов и помады… Растаскают, разорвут — хуже Марка!
— Книги! Разве
это жизнь? Старые книги сделали свое
дело; люди рвутся вперед, ищут улучшить себя, очистить понятия, прогнать туман, условиться поопределительнее в общественных вопросах, в правах, в нравах: наконец привести в порядок и общественное хозяйство… А он глядит в книгу, а не в жизнь!
— Не пиши, пожалуйста, только
этой мелочи и дряни, что и без романа на всяком шагу в глаза лезет. В современной литературе всякого червяка, всякого мужика, бабу — всё в роман суют… Возьми-ка предмет из истории, воображение у тебя живое, пишешь ты бойко. Помнишь, о древней Руси ты писал!.. А то далась современная жизнь!.. муравейник, мышиная возня:
дело ли
это искусства!..
Это газетная литература!
Райский провел уже несколько таких
дней и ночей, и еще больше предстояло ему провести их под
этой кровлей, между огородом, цветником, старым, запущенным садом и рощей, между новым, полным жизни, уютным домиком и старым, полинявшим, частию с обвалившейся штукатуркой домом, в полях, на берегах, над Волгой, между бабушкой и двумя девочками, между Леонтьем и Титом Никонычем.
«Как
это они живут?» — думал он, глядя, что ни бабушке, ни Марфеньке, ни Леонтью никуда не хочется, и не смотрят они на
дно жизни, что лежит на нем, и не уносятся течением
этой реки вперед, к устью, чтоб остановиться и подумать, что
это за океан, куда вынесут струи? Нет! «Что Бог даст!» — говорит бабушка.
Если когда-нибудь и случалось противоречие, какой-нибудь разлад, то она приписывала его никак не себе, а другому лицу, с кем имела
дело, а если никого не было, так судьбе. А когда явился Райский и соединил в себе и
это другое лицо и судьбу, она удивилась, отнесла
это к непослушанию внука и к его странностям.
Он удивлялся, как могло все
это уживаться в ней и как бабушка, не замечая вечного разлада старых и новых понятий, ладила с жизнью и переваривала все
это вместе и была так бодра, свежа, не знала скуки, любила жизнь, веровала, не охлаждаясь ни к чему, и всякий
день был для нее как будто новым, свежим цветком, от которого назавтра она ожидала плодов.